Разрешите обращаться к Вам на «ты»?

      Франц давно подмечал, что с месье Куроном они довольно близко сдружились. Конечно, не настолько тесно, насколько они могли бы сдружиться с кем-то ещё. Их дружбу вряд ли можно назвать чем-то настойчивым, требующим постоянного пребывания вместе. Их нельзя назвать «неразлучными» — слишком много обстоятельств, которые им не подвластны и которые их могли разделять. Их дружба свободная, тонкая, можно сказать, хрупкая, но достаточно надёжная, чтобы посодействовать. Их союз нельзя назвать чем-то увлекательным и интересным, от которого бы так и обдавало пылкостью, драматичностью, волной ярких эмоций. Нет, напротив, — тишь да гладь. Даже разговоры повседневные, скучно рутинные, что уже давно любой мог бы начать зевать и превознемогать от желания прикрыть глаза.       Курон вёл разговор безэмоционально, точно, математически. Он и сам весь привык следовать плану, соблюдать режим, чем не особо привлекал, возможно, более активных энтузиастов. Он прямолинеен, спокоен, в некотором смысле предсказуем. Францу же этого и не хватало. Его жизнь полна хаоса, чего стоит один разговор с королём Фелиции, глаза которого так и полыхали огнём и от которого так и веяло горящими петардами, присущим подросткам горячностью и максимализмом. И Курон стал для него чем-то здравым, логичным и умиротворённым, чем-то таким, без чего нельзя обойтись.       «Завтра увидимся,» — думал он как-то раз за обедом, и сама мысль действовала как успокоительное, как бальзам на душу, и разум прочищался, отрезвлялся, и больше не влияли на него никакие внешние факторы: ни жалобы горожан, ни неконтролируемые выходки короля. Франц оставался невозмутим и сдержан.       Курону можно было доверять. Он единственный, кто знал, откуда в коллекции Франца появлялись новые монеты. Он единственный, кто знал, что Франц интересовался нумизматикой. Тайна была не велика, но оставалась для Франца не просто детским секретиком и невинной шалостью (учитывая, что он имел доступ к монетному двору и прочие льготы), а частью души, частью чего-то интимного, сокровенного. Интерес, к которому он так трепетно относился, к которому прикипел всей душой. Увлечение, от которого все фибры подрагивали как гитарные струны. И его страсть к железным пластинам с выделенными различными символами Фелиции не осуждалась Куроном. И Франц за это был ему благодарен.       Они собирались вечером выходного дня, толком не придумывая повода для посиделок. Были излюбленные темы: политика, экономика, прочие бытовые дела. И этого хватало. Оба не изливали душу водопадом — лишь по капле мельком упоминали, но и этого достаточно, чтобы заметить, что что-то в делах не заладилось. И поддержка чувствовалась без слов: была настольная лампа с желтоватым светом, от которой исходили тепло и уют, была беззвёздная ночь за окошком, где фонари и дома погасли в ожидании хладного свежего утра, был всегда не лишний раз вскипячённый чайник и потускневшая, выцветшая коробочка с чайной заваркой и убранная в сторонку, где-то за белой узорчатой сахарницей, баночка с кофе на ранний завтрак, была также разложенная на столе шахматная доска, где аккуратно были расставлены пешки, ферзи, ладьи. Сидели они всегда долго, ведя полушепотом простые разговоры ни о чём. Оба всегда уставшие. Оба были готовы с радостью всегда разделить и переживания, и мысли, и безвкусный, слегка горьковатый чай, и синеющие тени под глазами.       Единственное, что настораживало Франца — обращения. Он обращался к Курону на «вы» в силу привычки и глубокого уважения, Курон же — в силу устава и такого же почтения к собеседнику. Францу уже и смешно, и тошно слышать к себе «Товарищ Франц», еще более комичным ему казалось подыгрывать и отвечать «Месье Курон». Франц сдерживал в себе свои иронические смешки, чтобы не обидеть друга, но порой ему мерещилось, что скоро либо он сорвётся, либо присущая ему язвительность прожжёт в нем нехилую дыру в животе, да так прожжёт, что желчь будет въедаться и в одежду, и в пол, и в недоуменно-суровое лицо Курона.       В очередной спокойный вечер Франц, сидя так же за столом на небольшой деревянной табуретке, пил чай, смотря на расположившегося напротив него задумчивого Курона. Тот был полностью сосредоточен на игре, в то время как Франц и вовсе не обращал внимания на шахматную партию: ставил ходы наугад, лишь помня, как какие фигуры перемещались, что уж говорить про комбинации, стратегии, что напрочь вылетели из головы. Он погружен в совершенно другие мысли.       — Кхм… Я… — Франц пытался собраться, придумать какую-нибудь логическую цепочку, найти смысловую ниточку, но разговор как-то не мог завязаться. Сложить «два и два» гораздо сложнее, как оказалось. Спустя пару тяжёлых вздохов Курон поднял голову, заприметив что-то неладное. Он смотрел на Франца расчётливо, стараясь подметить незначительные детали, уловить, что изменилось помимо его поведения, но быстро сдался.       — Что-то не так? — поинтересовался Курон без лишних предисловий.       — Не знаю, как объяснить. — с сожалением вперемешку с раздражённостью выдохнул Франц, он скучающе поводил ложкой в чашке с давно остывшим чаем и сделал небольшой глоток. — Не кажется ли Вам чересчур комичной наша манера общения?       Курон моргнул. Похоже, не совсем понял.       — Манера общения? — переспросил он, чуть нахмурившись. Шахматы перестали интересовать его моментально.       — Да. Признаюсь, что дружба с Вами мне дорога, да не было у меня столь понимающих замечательных друзей и в помине. Просто смешно со всего официоза и пафоса. — высказался Франц, грустно хмыкнув на «официозе» и показательно фыркнув на «пафосе», и передвинул пешку на клеточку вперёд.       Курон сидел с невозмутимым серьёзным лицом. Где-то за его спиной тикали часы, но Францу казалось, что это где-то в голове у Курона крутились с лёгким скрипом несмазанные шестерёнки.       — Хм… Полагаю, нам стоит обращаться друг к другу по имени… — заключил Курон из своих раздумий. Франц слабо кивнул.       — И не на «Вы».— продолжил Франц.       Повисла вновь неловкая тишина. Молчание затягивалось, уют пошатнулся, и Франц даже пожалел, что нарушил что-то хрупкое, что было в их дружбе. Но через минуту подвинулась в сторону окна одинокая ладья. Франц даже вздрогнул, услышав звук скольжения по шахматной доске, и впился взглядом в всё такого же внушительно вдумчивого собеседника, но только теперь в его невозмутимости поселилось смятение.       — Думаю, Вы… ты прав. — быстро исправился Курон. — Извините.       Франц не сдержал лёгкий смешок.       — Так уж и быть. Извинения приняты, товарищ Курон. — поправил очки Франц, вновь усмехнувшись. Его усы по-лисьи дёрнулись, губы дрогнули в ухмылке, слегка обнажив верхний ряд зубов. Вблизи он казался довольным котом, но не каким-то уличным, потрёпанным, а весьма солидным, идеально вычесанным, домашним, но вполне свободным от обязательств.       Глядя на таких котов, всматриваясь в их умные глаза, обычно невольно задумываешься: действительно ли он не понимает или же притворяется?       И Курон снова изучал его лицо, вновь стараясь уличить в обмане, но через мгновение до него дошёл смысл его же слов.       — Благодарю тебя, месье Франц. — кончики губ поднялись чуть вверх, а сам он гордо хлебнул из чашки, сделав приличный глоток.       Франц редко мог лицезреть простую улыбку Курона, тот был слишком серьёзен, даже иногда суров видом. Но сейчас он улыбался: ни ярко, ни лучезарно — это сложно назвать улыбкой, скорее очертанием, подобием. Но Франц и не ждал чего-то другого. Эта чуть изогнутая, чуть кривая линия губ уже говорила о многом. И чай потеплел от рук в тот момент, и ветер, качающий серые занавески, посвежел, и за окошком стало чуть светлее.