Жеребёночек игривый

Он был блистателен — с какой стороны ни посмотри. Дышал полной грудью и выдыхал сознанием своей великолепной молодости, способной превозмочь любое горе и осилить любую проблему. Извивался и скакал по сцене, как чудесный здоровый жеребёнок, который резвится вокруг неподвижной материнской фигуры и радуется неосознанно широте принадлежащих ему зелёных просторов. Я задержал на нём взгляд: сначала, думал, глянуть мельком – направили друзья – на чернобровое, черноволосое чудо, маскирующее свои природные недостатки под птичьими вскрикиваниями, на какого-то вокалиста новой рок- или не совсем рок-группы. А потом не смог оторваться. Взгляд прикован крепко-накрепко – зрачок расширяется по мере вовлечения в происходящее и сужается, когда мозг оказывается не в силах связать увиденное с полученным ранее опытом. Реакция синтеза моего внимания с его прилюдными дурачествами проходит успешно. Весь потный — хоть в рубашке сразу в душ полезай, — он делал странные, не поддающиеся логике танцевальных движений выпады вперёд-назад: переставлял ногу одну за другую с какой-то деформированной, инвалидной нерешительностью, а потом, хорошенько позабавив народ своей лихостью, принимался творить что-то уж совсем неподобающее взрослому мужику — пускай и фронтмену группы. В одном перерыве между вокальными партиями он пустился в бодром темпе наворачивать круги по сцене. Отошёл от торчащего одиноко микрофонного стебля, которому часами приходилось испытывать на себе силу его голоса, и бросился в припрыжку догонять своё безумие. Как тут можно было удержаться и не ахнуть с приятной удивленностью, когда тебя, простого зрителя и слушателя, к такому перфомансу даже и не думали подготовить? Что это, к чему это — все вопросы касательно произошедшего на сцене были возложены на хрупкие плечи и незрелые умы публики. Может, никакое мудрствование не помогло бы раскрыть истинное значение этой разминки музыканта-зожника, но меня это действо сумело настроить на нужную волну. Я покорился оккультной ритмике далёких африканских предков: пульсация венозных струн подстроилась под унисонный топот соучастников музыкального неистовства — таких же потных, как тот, что горел ярче полярной звезды на своём постаменте. Гитара заливалась смехом под щекоткой длинных пальцев. Один щипок — и по стадиону, над головами зрителей, прокатывается недовольное взвизгивание. Очередная песня заканчивалась, а следующую предваряло короткое и до неловкости слабенькое "спасибо". Тысячи глаз, снабженных дальнозоркими орлиными зрачками, никак не могли схватиться за взгляд одного, который возвышался надо всеми в знак почтения установленным на Луне флагам. Масштабная имитация обезьяньих порядков, усовершенствованный по новейшим методикам театр сатиры под открытым небом отнял право чувствовать своё, а не навязанное с Эвереста бренчанием гитары. Я и все остальные, кто рядом со мной врастал сапогами в хлябь, стояли эволюционной ступенью ниже, чем тот, у которого каждая нота была крепко зажата между пальцами. Предельное беспокойство за свою неприкосновенность, за своё личное, спрятанное от чужого равнодушия, нанизано на острие фраз-намеков. Отрывочных, но поражающих прямо в область сердца, как скорпионье жало, — чтобы сразу наповал. Он наслаждается инстинктивной меткостью того, что родилось после горячечного сна текстом на клочке бумаги: вот он первенец — и сразу вундеркинд. Любит себя театральностью взмаха руки — почти что по-женски элегантной, если бы не густая поросль чёрных, совсем не женских волос. Дышит глубоко, хватает воздух по-рыбьи, ртом, а на губах поминутно вспениваются от нечеловеческих усилий слюни, белые, как у изведенного долгими скачками жеребца. Разве что глаза — и без того круглые, словно два телескопических окуляра, не округляются ещё больше под давлением убивающегося в костяной клетке сердца. На него иногда поглядывают товарищи по группе с немым вопросом "что он выкинет на этот раз?" А он не обращает своего королевского внимания ни на кого и ни на что, кроме разлитого по собственному телу возбуждения, которое подкрепляло его силы и помогало периодически выдавать уверенные и удачные мелизмы. Сила притяжения к сцене магическим образом переносится на природные условия — и тучи за десяток песен набегают к центру небесного полотна. Запоздавшие фанаты, приходу которых никто не рад. Ещё через две песни на наши головы обрушивается Ниагара: волосы простреливают прозрачные жемчужины, разрезающиеся напополам и растекающиеся по незащищенной коже головы. Раздается дружный вздох. Вздыхаю и я. Злая шутка местного божества застаёт врасплох каждое разгорячённое экстазом тело, и кто-то начинает поиски временного убежища под навесом. Какое-то время толпа остаётся стоять перед сценой, на которой вопреки разбушевавшемуся ненастью продолжала надрываться глотка. Но потом всё резко обрывается. Как будто переключатель вернули в положение "выкл". Он сбежал со сцены самым первым, прихватив подмышку гитару, через которую некогда — и минуты не прошло — проводил спиритический сеанс и вызывал призраков своей мечты. Призраки испарились вместе с ним. Он не стал помогать остальным участникам группы разбирать громоздкое звуковое оборудование и сворачивать метровые провода — я не заметил, чтобы Он протянул кому-либо руку помощи. Мне подумалось, что эти самые руки не смогли бы отдать себя на исполнение столь низменного, столь человеческого и по-товарищески обоюдного труда. Гений должен себя беречь, холить и лелеять, как порфироносного отрока. На то он и гений, чтобы созерцать, мыслить и творить, беспощадно обличая невежество. Он обречён увлекать презренную толпу к высотам неприступным, отрезанным от неё границами обыденного восприятия — скучного, слишком земного для будущего короля Марса. Марсианское умение задевать нужные струны и на гитаре вполне материальным пальцем, и в человечьей душе фразой — медиатором иррационального — на выдохе — было повсеместно объявлено гениальностью в одном из её направлений. В таком направлении, где в конечном счёте встречаются параллельные прямые и где тысяча солнц одновременно взрываются огненным гноем — там скромным мнением землян было отведено место этому прекрасному дару. И я тоже поучаствовал в голосовании без правил и без сроков: оставил свой голос за то, чтобы марсианин укрепился на организованных людским старанием подмостках, прожигающих пространство софитами. Посмотрел с десяток минут на того, кто неразрывно связал себя — прошу прощения, моей волей — с образом жеребёнка на лугу, и уверил себя в том, что до такого чистого безумия — откровенного, щедрого и беспечного — мне не добраться никогда своими силами. Я — и многие из тех, кто стоял рядом и раздувал легкие горечью воздуха, был слаб. Во мне не было ни свободы, летящей тут же вслед за внезапной мыслью, ни самой мысли — такой, что не в бровь, а в глаз, новой, идеально выверенной бессознательными расчетами.