Сочувствие не всегда значит прощение, Поражения редко пахнут виной. Театральность для клоуна – вознесение, Как выражение чувств для них – бой Смех затерялся среди ликов страха, Истомой течёт по их венам покой. Подрана верой смиренья рубаха, Знаменуют принятие тишиной.
Брюс чувствовался так же идеально, как Джером всегда себе представлял, и ему отчаянно не хотелось отрываться от твёрдых, сладких губ. Их поцелуй казался ему зыбким, возвышенным, идеальным — они подходили друг другу, как кусочки головоломки, соединяясь в единое целое с удовлетворяющим щелчком. Глаза Брюса были тёмными и непроницаемыми, когда Джером отстранился и отсалютовал ему на прощание. Его лицо ничего не выражало, но лёгкий румянец на скулах выдавал состояние Брюса с головой. Великолепный. Собранный даже сейчас, с налётом мрачности поверх своей дикой, необузданной натуры. Такой же безумный, как Джером, хаотичный, выходящий за рамки. Идеальный. Джером уходил с тяжёлым сердцем, не желая оставлять его, но за несколько месяцев в Аркхэме он вновь осознал, насколько свобода сладка — быть запертым в одном месте без возможности выбраться было угнетающе печально. Джером не любил печаль — презирал её так же сильно, как страх. Он поразмышлял мгновение о том, стоило ли ему навестить Крейна, но неоднозначность чувств к нему остановили его от встречи со Страшилой. Смех был сильнее страха — Джером уже доказал это, а Крейн получил своё. Их совместные дела закончились на этом. Джером подозвал парня с зелёными волосами и впечатляющей винтовкой, велев ему принести газеты, о которых Брюс упомянул несколько раз. Они явно волновали его — настолько сильно, что раздражение пробилось через холодный каменный фасад Принца Готэма, окрашивая тёмные глаза чем-то ещё более мрачным. Его последователь ушёл без возражений, счастливый от того, что Джером поручил что-то именно ему. Быть главой культа иногда было поразительно удобно. Комната, в которой он остановился, пестрила картинами — подделками произведений искусства. Ходовой товар на чёрном рынке, никогда не устаревающий, как и оружие. Джером понимал оружие, но не понимал картин. Он мог видеть их экспрессию, их историю, даже их красоту, но ему не удавалось ценить их с теми самоотдачей и восхищением, как тем людям, что отдавали за холсты миллионы. Мир был безумным, если слиток золота в нём стоил меньше, чем покрытое краской полотно. Он спрятал пистолет за пояс, не озаботившись кобурой, и остановился перед зеркалом, вглядываясь в лицо, которое стало ему ближе предыдущего, несмотря на жёсткость шрамов, которые не были достойны совершенства Брюса. Он помнил, каким привлекательным был когда-то. Люди, не знающие его лично, часто называли отнятое Дуайтом лицо ангельским, не зная, что за тонкой белой кожей скрывается нечто большее. Огненные волосы были хорошим бонусом для работника цирка — они притягивали взгляд, выбивались из ряда других людей, светились на сцене вместе с ярким костюмом. Он был красивым мальчиком с ровными зубами, правильными чертами, притягательными глазами. Но теперь он не был приятным мальчиком, работающим в цирке. Он был кем-то более великим. Джером был тем, с кем ассоциировали безумие. Он был символом свободы и людской жестокости, символом принятия своих пороков с улыбкой на устах и с громким смехом. Джером был тем, кто целовал Брюса Уэйна, кто сражался с Брюсом Уэйном, кто стал противоположностью Брюса Уэйна — обратной стороной его игральной карты. Джером был Ужасом Готэма, готовым склониться перед своим Принцем. Он гадал, готов ли Брюс принять его коленопреклонение.***
Джером, словно вихрь, ворвался в его день, перевернул всё с ног на голову и убрался восвояси, оставив после себя хаос и красные следы от наручников на запястье. Брюс неторопливо снял сковывающий его металл, прослеживая горящие слабой болью линии и успешно игнорируя покалывающие губы, что силились напомнить о том, что Джером осмелился сделать напоследок. Брюсу нужно было бежать, чтобы не увязнуть. Глупо было думать, что он уже не увяз, но оказаться на ещё большей глубине было страшно. Осколок зеркала часто оказывался у него в руках по вечерам, как напоминание о грани, по которой он прошёлся под восторженным взглядом Джерома, и эти моменты были как упоительным напоминанием о могуществе, которое могло оказаться у него в руках, так и о низвержении, что оказалось непростительно близко. Брюс не мог допустить этого падения. Только не с Альфредом, Селиной и капитаном Гордоном, которые смотрели на него с доверием и верой, даже не осознавая, каких сил они придают ему одним своим присутствием. Готэм был городом безумцев и преступников, а Джером маневрировал между ними и устраивал шоу, как карта Джокера в напряжённой игре. И его энтузиазм, его искренняя привязанность и восхищение утягивали Брюса за собой. Он не мог этого допустить. Праведность, справедливость и понятие «хорошего» легко размывались, если не быть осторожным, а Брюс в последнее время пренебрегал безопасностью. Ему нужно было остановиться, как бы невыносимо ни было тянущее чувство в груди. Он мог быть мстителем, линчевателем, опорой для простых людей Готэма, но если когда-нибудь он низвергнется до убийства… Брюс Уэйн был не тем, кто мог решать, кому жить, а кому умереть, сколько бы очевидным ни был выбор для других. Джером не склонил бы его к этому, не сделал его убийцей, не изменил бы его, какие бы старания не прилагал. Брюс никогда не позволит кому-то диктовать его путь. Карнавальные огни представали перед глазами, когда он позволил себе сомкнуть веки, зубастые улыбки плясали в его кошмарах, взрывы сотрясали кости, но твёрдая рука на его плече и горячее дыхание у уха были знакомыми и, как ни странно, успокаивающими. Монолитной стойкости Брюса было необходимо вероломство бури в образе Джерома. Как луч солнца посреди штормующего моря.***
— Можете ли вы с уверенностью утверждать, что психическое состояние Джерома Валески является движущей силой всех его действий? Его нестабильности? Камера переместилась с приятной блондинки-журналистки на приземистого мужчину в очках. — «Нестабильность» — неправильное слово. Психические заболевания мистера Валески не подлежат точной идентификации. Возможно, это результат наслоения одного синдрома или заболевания на другое, но я привык считать, что мистера Валески, за исключением другого определения, не существует. — Что вы хотите этим сказать? — Мистер Валеска перерождается каждый день, но не имеет фиксированной личности. От отражает то, что чувствуют другие, адаптируется к тому, что видит. Однако мистер Валеска не может чувствовать себя самим собой. Девушка выглядела крайне скептически, слушая это объяснение. — Вы не можете спорить с тем, что есть вещи, от которых он никогда не отказывается. О которых Джером Валеска может думать каждый день. Вещи, о которых он не забывает. Мужчина не повёлся на провокацию, звучащую в тоне девушки. Он любезно улыбнулся, поправил очки и развёл руками. — Фиксация мистера Валески на конкретных вещах и людях не противоречит тому, о чём я вам толкую. Его психическое состояние не подлежит определению из-за ежедневных изменений, которые он приобретает, отражая внешний мир, но мыслительные процессы в общем смысле остаются… линейными. — Его отношения с… — Я пришёл обсудить не сплетни о мистере Валески и мистере Уэйне, — отрезал мужчина, подаваясь вперёд. В чертах его лица особо выделялись сердито сдвинутые брови. — Если у вас есть вопросы профессионального характера, я на них отвечу. Девушка улыбнулась, скрывая неловкость, и на экране телевизора вспыхнуло окно рекламы.***
«Принц Готэма снова похищен во время благотворительного ужина. Чем занята полиция и какова роль капитана Гордона в учащающихся беспорядках?» «Брюс Уэйн, как личный гость Освальда Кобблпота на ужине в честь открытия «Gotham Recycling», взявшей направление на переработку отходов» «Джером Валеска оккупировал художественный музей и сжёг ряд бесценных произведений искусства. Количество пострадавших держится в тайне» «Противостояние Принца Готэма и Ужаса Готэма на ладони: откуда всё начиналось и почему зашло так далеко» «Кто падёт первым: Брюс Уэйн или Джером Валеска? Драка на крыше банка, полного заложников» «Нужен один псих, чтобы увидеть другого, или почему полиция вовлекает в поиски Ужаса Готэма известного миллиардера Брюса Уэйна» Джеремайя прикрепил последнюю вырезку из свежей газеты, с любопытством разглядывая старое фото, где Джером в костюме фокусника приставляет к шее совсем молодого Брюса нож. Он выглядел испуганным, совсем ещё ребёнок. Джеремайя не мог понять, как люди могут видеть между Джеромом и Брюсом что-то, кроме ненависти и презрения. Принятие было тем, что Джеремайя искал всю свою жизнь. Имея брата-близнеца, с самого раннего детства он надеялся обрести в нём лицо, понимающее Джеремайю с полуслова. Понимающее и способное принять без оглядки и остановки. Однако Джером высмеял его стремления, назвав его амбиции пустыми и бессмысленными, и Джеремайе не оставалось ничего другого: он стал золотым ребёнком, ярко блестящим на фоне разочарования, в которое Джером медленно, но неуклонно превращался с небольшой помощью Джеремайи. Внезапное восхождение Джерома в Готэме стало неприятной накладкой; доводящей до бешенства неожиданностью. Его имя гремело у людях на устах, приводило их души в смятение и таилось в сердцах, как надежда для одних и кошмар для других. Воплощение хаоса, встряхивающее город и пробуждающее дремлющих в тёмных углах крыс. На его месте должен был быть Джеремайя. Однако он был достаточно честен с самим собой, чтобы признать, что боится. Кровь, боль и грязь шли рука об руку с величием, которое Джером взял одной рукой, пока другая была занята Брюсом Уэйном. Джеремайя не мог найти в себе достаточно энтузиазма и самоотдачи, чтобы вступить с ним в прямую конфронтацию. Но он умел планировать. А Джером был непоследователен и безрассуден. Смена ролей была лишь вопросом времени. Джеремайя со вздохом залепил лицо Джерома на фото стикером и вернулся к работе.***
Недели перетекали в месяцы, а небо Готэма оставалось таким же пасмурно-серым. Никакие конфетти не могли раскрасить его надолго, никакие игры и кровь не оставались навсегда. Это было унылое место, гадкое и преступное, а его единственным маяком Джером видел Брюса. Принц Готэма мог исчезнуть из города и от него ничего больше не останется, кроме заурядных мошенников, опасных улиц и творческих убийц, каждый из которых видел свой замысел особенным. Но они не были особенными, нет. Именно тот, кто противостоял им, лепил из раскрашенных маньяков и стильных воров, нечто великое. Корона редкого солнца сияла над головой Брюса, серьёзного, словно вылепленного из камня. Чёрные кляксы одежды растекались среди унылых окружающих его улиц, а в глазах было выражение, которое напугало Джерома своей решительностью и настоящим горем. Они играли в кошки-мышки месяцами, позволяя СМИ строит свои предположения относительно их отношений, но теперь Брюс выглядел так, словно собирался покончить с этим. Джером не мог этого позволить. — Улыбнись, Брюси! Ты так рано покроешься морщинами, — мимоходом заметил Джером, вглядываясь в знакомые черты, в уложенные волосы и чистую, почти фарфорово-идеальную кожу. Они были словно бушующий огонь, оставляющий шрамы и трескучий, и первозданная земля, величавая и полная живая. Эти различия не отдаляли их. — Джером… — Не говори мне «Джером»! — засмеялся он, ненавидя выражение сожаления на лице Брюса. — Мы постоянно играем в классики и прятки. Как ты думаешь, я найду тебя, если площадка выйдет за пределы Готэма? Брюс уезжал, и Джером был не в силах остановить его. Он знал это, в какой-то мере понимал, что нечто подобное неизбежно, но не хотел верить, что Брюс способен отказаться от того, что они выстроили вместе. — Я не хочу, чтобы ты искал меня, — мрачно отрезал Брюс, и Джером почувствовал, как разрывается что-то важное у него в груди. — Это то, что я должен сделать в одиночку. Джером отступил, сжимая и разжимая кулаки. Улыбка не сходила с его лица. Брюс не пытался снять наручники, которые сковывали его руки спереди, его глаза были пронзительными и тёмными. Он был таким спокойным и таким красивым, несмотря на очередное «похищение». — Я мог бы убить тебя, — заметил Джером, сглатывая вязкую слюну. Брюс склонил голову набок. На его фарфорово-идеальном лице не было даже намёка на улыбку. — Ты мог бы. Брюс верил, что тьма, что клубилась в Готэме, требовала усмирения. Он не один раз говорил Джерому о том, что двойственная натура и лицемерие местных политиков могут быть осаждены Брюсом Уэйном, но для таких людей, как покойные Фиш Муни и Кармайн Фальконе необходим кто-то другой. Кто-то более неуловимый и скрытный, опасный и безжалостный. Кто-то, способный нанести удар и поставить на место тех, кто забыл о границах. Брюс собирался стать героем, которым Джером видел его уже долгое время. Кто он такой, чтобы мешать этому начинанию? Джером сделал несколько шагов назад, не сводя с Брюса глаз. Они глядели друг на друга, словно это и не было их прощанием. Спокойный, вырезанный из мрамора Брюс и дикий, безумно улыбающийся Джером. Брюс никогда не просил его меняться, принимая Джерома таким, каким он был и хотел быть, и Джером не мог найти в себе сил попросить Брюса отказаться от самого себя. — Я разорву этот город на части, если ты не вернёшься. Брюс медленно моргнул, словно оценивая честность этого обещания, и столь же медленно кивнул. — Когда-нибудь я вернусь. — И он просто ушёл, словно повернуться спиной к Джерому и уйти было самым простым решением в его жизни. Солнце испепеляло удушливыми жаркими объятиями своих лучей, но Джером не мог пошевелиться, не в силах оторваться от удаляющейся фигуры Брюса. Мир крошился у его ног, разрушался и плавился в водовороте унылых красок, но Брюс не останавливался. Джером с горьким смешком спрятался от палящего солнца в тени, чувствуя набатом бьющееся сердце у себя в горле. В глазах у него потемнело, когда резкий удар пришёлся прямо по его затылку, стоило ему только потерять Брюса из виду.***
— Разве ты не монстр? — спросил в пустоту Джеремайя, расхаживая из стороны в сторону в приступе театральности. Его волосы были зачёсаны назад, а скучный вельветовый костюм хвастался ровным рядом аккуратно застёгнутых пуговиц. — Я знаю тебя, Джером. Ты мстителен и хаотичен, спонтанен и невероятно груб. Итак, твои действия после побега кажутся ещё более абсурдными в свете этих знаний. Ему наверняка было жарко в этом глупом костюме, застёгнутом на все пуговицы, с рубашкой, жилеткой и пиджаком, и тем забавнее было наблюдать за его напускной невозмутимостью. — Я тоже тебя знаю, — засмеялся Джером, не пытаясь выбраться из метров прочной верёвки после беглого осмотра. Джеремайя знал своё дело и не прокололся бы на простом узле. — Методичный анархист, одержимый — одержимый до бесповоротного безумия. Я вижу это в тебе и сейчас. Что на этот раз стало объектом твоего внимания? Что совсем скоро будет разрушено и раскрошено в пыль, м? — Я не одержимый, — ровно ответил Джеремайя. Джером знал, что его брат искренне верил в своё здравомыслие. Это выставляло его ещё более сумасшедшим. — Я не такой, как ты. — Ты хуже в каком-то смысле, — снисходительно усмехнулся Джером. — Итак, ты повесишь мне на шею бомбу и посмотришь, что произойдёт? Или придумаешь месть получше? Джером резко подался вперёд, громко щёлкнув зубами, и был вознаграждён крупным вздрагиванием и нервным отступлением на несколько размашистых торопливых шагов. — Не я один заслуживаю мести. — Его брат поправил очки, отвратительно педантичный в своём образе и поведении, притворяясь, словно его кратковременной вспышки паники и страха не было. — Возможно, стоит разделить твоё убийство с кем-то, кто пострадал от твоих рук не один раз. Секунду Джером не мог поверить в то, на что намекал Джеремайя. Когда он не увидел на лице брата ничего, кроме торжества, из его груди вырвался искренний хохот. Верёвки впивались в тело, передавливали запястья и мешали делать глубокие вдохи, но Джером не пытался унять смех, поражённый глубиной заблуждений своего брата. — Брюс никогда не будет смотреть, как кого-то убивают, и при этом бездействовать, — отсмеялся Джером. — Значит, ты одержим им… Я не могу винить тебя — Брюс достойный объект для одержимости. — Я не одержим, — более раздражённо повторил Джеремайя. — А твоя смерть будет воспринята им, как несчастный случай. Мы будем наблюдать, как ты горишь, в молчаливом торжестве. Руки Брюса будут чисты, но он будет отомщён. Джером не переживал из-за того, что должно было произойти. Брюс умел выбираться из самых глубоких ям, в которые его кидали, умел выживать и уничтожать своих противников. А Джеремайя был именно им, если верил, что смерть Джерома заставила бы Брюса чувствовать торжество. — Удачи тебе с этим, — неискренне улыбнулся Джером так широко, что все зубы было видно. — Я жажду взглянуть на твой предстоящий провал из первых рядов. Джеремайя тонко улыбнулся ему и, чеканя шаги, направился к единственной двери в комнате. Джером расслабился в своих путах, не обращая внимание на жжение от впивающихся в кожу верёвок, и задумался, суждено ли ему умереть так несправедливо скучно — от рук своего брата. Иногда ему казалось, что он даже не хочет умирать, особенно, когда Брюс был рядом и смотрел на него так, словно ничего вокруг больше не существовало. Если он умрёт, пока Брюс будет наблюдать за ним, это будет хорошая смерть. Это будет лучшая смерть из всех, что Джером может вообразить, за исключением той, что происходит от рук Брюса. Его ангел, собирающийся упорхнуть туда, где Джером не сможет его достать. Джером закрыл глаза и принялся готовиться к смерти своего брата.