Безотказное средство от раздражения

Намеренно не смазанные петли на двери в капитанскую каюту скрипят, предупреждая о посетителе. — Ну? — раздражённо спрашивает капитан, садясь в гамаке. — Что бы там ни случилось, доктор, я вас предупреждал! Ливси заходит внутрь и закрывает за собой дверь, опуская засов. — Ничего не случилось, — говорит он мягко. — Тогда какого чёрта вам здесь надо? — Смоллетт бросает сапог, за которым уже потянулся. Доктор — один из немногих людей на «Испаньоле», кто не вызывает у Смоллетта отторжения, но признаваться в этом даже самому себе он не собирается. Не под этим умным насмешливым взглядом. — Мне не нравится ваше состояние, капитан, — заявляет Ливси. — Как врач я не имею права это игнорировать. — Это одна из ваших шуток, доктор? Я абсолютно здоров и в услугах лекаря не нуждаюсь. — Пока, — роняет Ливси. — Ваше обыкновенное раздражение вызывает у меня опасение. Постоянное и обильное разлитие желчи чревато язвенной болезнью или ударом. Теперь его взгляд становится откровенно оценивающим, и капитан вдруг чувствует себя странно уязвимым без мундира. — Если это вас так беспокоит, — язвительно отвечает он, — попробуйте устранить причину моего раздражения. — Коей вы ошибочно полагаете цель нашего путешествия, — Ливси разводит руками. Изящный игривый жест, неуместный в этой спартански обставленной каюте, так же как неуместен здесь сам доктор, чисто выбритый, в белоснежной рубашке и благоухающий духами и пудрой. Смоллетт хочет вскочить на ноги, но тогда они окажутся слишком близко друг к другу. — Ошибочно? — почти рычит он. — А вы полагаете, есть какая-то другая причина, Ливси? — Разумеется, — доктор делает шаг вперёд и встаёт прямо перед капитаном, вынуждая его смотреть снизу вверх. — Вы совершенно за собой не следите. Застой телесных жидкостей в организме… — Никаких кровопусканий! — перебивает его Смоллетт решительно. — Вы, эскулапы, хуже разбойников. Ливси смеётся и наклоняется вперёд, заглядывая ему в глаза. — Кто вам сказал, что речь о крови? — говорит он вкрадчиво. — Есть и другие жидкости, которые мужчине просто необходимо выпускать наружу время от времени, чтобы они не ударяли в мозг. «Господь Всемогущий», — думает Смоллетт, не в силах отвернуться. Его уши слышат слова Ливси, но голова отказывается осознавать их подлинный смысл. Доктор не может столько откровенно предлагать ему… что?! Смоллетта захлёстывают недоверие, гнев и отвращение, от ярости сводит челюсть — он готов вскочить и вышвырнуть доктора прочь из каюты, но горячая ладонь ложится на его щёку, заставляя замереть, а вторая рука опускается на плечо. — Вам следовало бы дослушать меня, капитан, прежде чем делать скоропалительные выводы, — журит его Ливси. — Убирайтесь отсюда, — рычит Смоллетт. — Для этого вы притащили на борт мальчишку? Нет, молчите! Я не хочу ничего знать о ваших сомнительных!.. омерзительных… Он не может подобрать слова и хватает доктора за запястья, чтобы оттолкнуть. Руки у Ливси твёрдые и сильные, словно стальные, но останавливается Смоллетт не потому, что не может с ним совладать, а потому что Ливси снова смеётся и глаз при этом не прячет. — Мне следовало бы оскорбиться, — говорит он. — Но я предполагал, что с вами будет нелегко, Александр. Он понижает голос, произнося его имя, до интимного шёпота, и пальцы скользят по виску Смоллетта — ласково. — Выметайтесь, — повторяет капитан. — И я не собираюсь делать вид, что этого разговора не было. Он брезгливо разжимает руки и отшатывается назад — подальше от этих длинных пальцев и того, что они обещают, от ада и бездны, от геенны огненной, в которой можно сгореть при жизни. — И я тоже, — говорит доктор ехидно, — И имейте в виду, капитан, я никогда не предлагаю своим пациентам процедуру, которую не в состоянии провести самостоятельно. Его ладонь срывается с плеча капитана, скользит ниже по груди и рёбрам и опускается на обтянутое бриджами бедро. В чёрных весёлых глазах — вызов. Смоллетт опять ищет слова и опять не находит. Больше всего Александр Смоллетт ценит честность — и именно сейчас он может спастись, только солгав. Можно ли покривить душой ради её же спасения? А если доказательства лжи — вот они, прямо перед доктором, осязаемо выпирают, натягивая ткань? — И что бы вы знали, — добивает его доктор, опускаясь на колени, — меня не привлекают мальчишки. — Боже, — говорит Смоллетт, откидываясь на переборку и глядя на потолок. — Тысяча чертей! Я как-нибудь справлюсь с этим без вас, Ливси. Вот это — почти правда. Он справится, как справлялись всегда все моряки, пусть грех, но не смертный. Но остаётся это «почти», это воспоминание о длинных твёрдых пальцах, поглаживающих его сквозь бриджи, о запахе пудры и ямочке на бледной щеке — всё то, о чём Смоллетт изо всех сил постарается не думать, лаская себя. — Сомневаюсь, что это будет столь же эффективно, капитан. Но я дам вам сутки, чтобы в этом убедиться и принять решение. И проклятый доктор встаёт, непринуждённо отряхивает манжеты и уходит, оставляя капитана возбуждённым и сердитым. Смоллетт пытается думать о команде, о боцмане Хэндсе, о том, как его бесит сквайр Трелони, о чём угодно достаточно неприятном, лишь бы напряжённое естество его опало. Но любые мысли вытесняет один-единственный образ — Дэвид Ливси на коленях между его бедер. Капитан подскакивает, натягивает сапоги и мундир и спускается на палубу, чтобы ветер выдул из головы все глупости. «Испаньола» идёт сквозь ночь, над головой хлопают и надуваются паруса, поскрипывают снасти. Смоллетт вылавливает в бочке яблоко покрепче и поднимается обратно на шканцы. — Капитан, сэр? — встревоженно спрашивает рулевой. — Держи курс, — говорит Смоллетт и отворачивается от него. Но впервые прикосновение к влажному, тёплому дереву корабля не успокаивает его. Доктор — один из немногих людей на «Испаньоле», кто не вызывает у Смоллетта отторжения, и он хочет, чтобы так оставалось и дальше. Чтобы предложение доктора не оказалось непонятной ему игрой сухопутных джентльменов, просто развлечением или шуткой. Капитан не сомневается, что напыщенный индюк Трелони держит его за идиота, но Ливси… Ливси — это другое дело. Смоллет не готов разочароваться ещё в одном человеке. Не сейчас. Кислый яблочный сок обжигает дёсны. «Меня не привлекают мальчишки». Огрызок улетает в бездонную темноту за бортом, и плеск, с которым он уходит в воду, теряется в шуме волн. Смоллет одобрительно хлопает рулевого по плечу и возвращается в свою каюту, чтобы забыться тревожным зыбким сном. — Сегодня наш капитан особенно несносен, — жалуется Трелони. — Заметили этот свирепый взгляд, Ливси? — Мы приближаемся к цели, — замечает Ливси, раскуривая трубку. — Наш доблестный Смоллетт просто начеку. И это похвально. — Почему вы всегда на его стороне, Ливси? Смоллетт бросает ещё один взгляд на шканцы. Доктор поднимает руку в приветственном жесте — и капитан немедленно разворачивается и медленно шагает вдоль борта к носу, иногда останавливаясь, чтобы сделать матросам замечание. Его широкие плечи развернуты, спина идеально прямая, словно вместо позвоночника там железный прут. И гладко выбритый подбородок упрямо вздёрнут. — Потому что он мне нравится, — говорит Ливси совершенно искренне. — Друг мой, обычно вы потрясающе разбираетесь в людях, но иногда даже ваше безупречное чутье вас подводит. Ума не приложу, что вы нашли в этом напыщенном болване! Нападки сквайра на капитана не отличаются разнообразием, и Ливси позволяет себе не вслушиваться. Сквайру никогда не понять, что его привлекает в капитане, даже если он попытается объяснить — в некоторых вещах Трелони не искушен совершенно и невинен, как младенец. Но и сам-то доктор хорош — он морщится, вспоминая вчерашний разговор, неуклюжий, несвоевременный, напрасный, о котором сегодня Ливси успел пожалеть несколько раз. Ровно столько, сколько мрачных взглядов бросил Смоллетт в их сторону. «Что ж, Дэвид Ливси, не все экспедиции за сокровищами оканчиваются успешно», — говорит он сам себе. Но, по крайней мере, он теперь знает, каково это — касаться этой загорелой щеки, чувствуя лёгкое покалывание пробивающейся щетины под ладонью. Капитан шагает обратно вдоль правого борта, на шканцах слышно его раздражённый низкий голос и следом — свист боцманской дудки и топот босых ног. Ливси думает о том, что Смоллетт не может вечно избегать квартердека, а он сам не должен пользоваться тем, что капитан не желает его общества, и кому-то следует уступить первым. Нет никаких причин, почему благородный джентльмен в его лице не может проявить благоразумие и своевременно удалиться в свою каюту. И он сбегает, прикрываясь соображениями об общем благе экспедиции и собственным великодушием, но на самом деле страшась увидеть на лице капитана презрение. В каюте жарко — утреннее низкое солнце бьёт прямо в иллюминатор. Доктор снимает не только треуголку, но и парик, скидывает тесный сюртук и садится штудировать «Tractatus de Corde». Но Ричард Лоуэр слишком часто упоминает сердце, чтобы Ливси мог сосредоточиться на тексте сего учёного труда. Учащенное сердцебиение и другие симптомы слишком явно свидетельствовали о возбуждении Смоллетта — Ливси уверен, что не ошибся, не принял желаемое за действительное. Значит ли это, что у него осталась хоть какая-то надежда? O fallacem hominum spem — обманчивая надежда, последнее утешение, Ливси не собирается на неё полагаться. Не больше чем на сомнительные эксперименты Лоуэра по переливанию крови овце. Стук в дверь отвлекает его от раздумий. Надежда умирает мгновенно, оставляя в сердце острую иглу, когда в каюту заходит Смоллетт, стискивая в руках треуголку. — Мы должны поговорить, — раздражённо сообщает он. Ливси находит в себе силы улыбнуться: — Ваши сутки ещё не закончились, капитан. — Мне не нужно раздумывать так долго, Ливси, — он подходит к столу и кладёт несчастную шляпу прямо на книгу. — Море учит быстро принимать решения. — Быстро? — усмехается доктор. Капитан складывает руки за спиной, словно стоит на палубе, и смотрит мимо Ливси в иллюминатор, прямо на слепящее солнце. — Некоторые решения… сложнее… других, — он цедит слова одно за другим словно через силу, и острая игра в сердце Ливси пульсирует и проворачивается. Он тянется за трубкой, чтобы занять себя привычными движениями и сохранить лицо, когда Смоллетт озвучит свой вердикт. В содержании которого Ливси уже не сомневается. — С каждым днём цель нашего путешествия всё ближе, — говорит капитан. — Вы же не собираетесь оставить меня на острове? По пиратскому обычаю? — осведомляется Ливси. Его пальцы путаются в завязках кисета. — Что? Нет! — капитан теряет мысль и смотрит на него, наконец, удивлённо и возмущенно. — Как вам в голову пришла такая глупость? Ливси не выдерживает и смеётся — оставаться серьёзным сейчас подобно пытке. — У вас очень решительный вид, — пытается объяснить он и бросает кисет, отчаявшись его открыть. — Вы определённо к чему-то клоните, капитан. — Я далеко не такой мастак играть словами, как вы, — Смоллетт снова мрачнеет, ноздри его раздуваются. Ливси вопросительно вскидывает бровь. — Я хочу сказать, доктор… Неизвестно, что случится с нами там, на острове. Возможно, один из нас или мы оба… Он не договаривает, суеверный, как все моряки, но тяжёлая ладонь неуверенно ложится на спину Ливси, обжигая через два слоя ткани, заставляя злосчастное сердце судорожно вздрогнуть и забиться с удвоенной силой. — Вы принимаете моё предложение? — уточняет ошеломлённый Ливси. — Позаботьтесь о моём здоровье, доктор. Впервые с того момента, как Александр Смоллетт ступил на борт «Испаньолы», он улыбается. От уголков глаз разбегаются лукавые морщинки, улыбка смягчает суровые черты лица, изменяя его почти до неузнаваемости. «Что вы в нём нашли?» «Вот это. Трелони никогда не поймёт». Смоллетт на вкус как море, а на ощупь — как Остров сокровищ, и Ливси исследует его тело, так же тщательно, как изучал пиратскую карту, запоминая расположение шрамов и родинок, и тех особенных мест, прикосновение, к которым заставляет капитана закусывать губу, краснеть и выгибаться под его руками. — Я уверен, доктор, что таким процедурам не учат в университетах, — замечает Смоллетт после, лениво поглаживая лопатки Ливси. — Медицинская наука не стоит на месте, капитан, — не менее насмешливо отзывается тот. — Вы по-прежнему испытываете раздражение? — Нет. Но стоит мне выйти из вашей каюты, и я не сомневаюсь, что тут же отыщется повод. «Не сомневаюсь», — думает Ливси. «Так не выходите», — думает Ливси. — Значит, придётся повторить, — говорит он вслух, прижимаясь щекой к мокрой от пота загорелой ключице. — Помоги мне, Боже, — бормочет Смоллетт в его макушку, и Ливси смеётся.