Гиена в огне

Как я не верил в приметы. Как я заставлял себя, насилуя импульсами мозга своё несчастное звериное мясо, перекрикивая рациональностью шелест рассыпающихся костей, смотреть вперёд и только туда, где горели огни большого города, где всё было просто и схематично обрисовано на страницах человеческого бытия. Как я обходил стороной все подвальные клубы, в которых оттягивались молодые, пока ещё честные с миром и с собой люди, множество молодых меня, красивых и сильных, бросающихся на баррикады и рвущих на себе одежды, проклинающих рутину и Бога, придумавшего её. Как мне в спину дышал собственным гниением страх – меня состарили люди-роботы, мне вовремя заткнули рот и всучили обязательства, от которых невозможно было отказаться теперь, когда корни проросли слишком глубоко в бетонную почву. Как я боялся искать, но всё хотел, ужасно, до измоченной слезами простыни хотел найти то, о чём весь день бурлила на своём кровь и ради чего она билась о виски – остервенело, – загнанная в ловушку гиена. Как я выходил из квартиры по вечерам, как долго бродил без цели по знакомым улицам, сворачивал на одни и те же тропы, проторенные роботами и победителями, теми, у кого всё расписано по минутам, у которых на каждый форс-мажор – тот час же тысяча и одно решение. Как заглядывал в лица миллионам знакомых и не здоровался ни с кем. Как убегал, в конце концов, в свою обитель молчания, в свою квартирку на распутье дорог, которые все приводили в одну и ту же степь, огражденную стеклянными стенами, слепнувшими на солнце. Как я, гонимый, страшащийся пускаемых мне вслед стрел, на острие которых – смех, счастье, любовь и завтрак вдвоем, бежал, поджав несуществующий хвост и спрятав существующую голову в огромный воротник пальто. Как постыдно опускал взгляд вниз, когда от первого порыва – бежать, отвечать взаимностью на чувства прохожих и побеждать в себе себя – не оставалось ничего, кроме осевшего на дно разочарования, приторного настолько, что оставалось с ним только мириться. Будто все – от бомжа на ступеньках входа в метро до моего начальника – сговорились. Будто все они – убийцы и жертвы, короли и пешки, любовники и отвергнутые, космонавты и обыкновенные земляне – против меня образовали стратегический союз, военный, такой, который образовывают против целых государств, террористических рассадников. Будто целью себе поставили не дать мне спокойной жизни путём отрезания меня от всех жизненно необходимых, социально важных кислородных трубок. Будто мать моя во время беременности, когда я ещё был не более чем кровяным сгустком, проиграла меня в споре с дьяволом. Будто дьявол распорядился направлять эту душу, не зажженную огнём бунтарства, не изведавшую мучений отказа и не ощутившую первого пубертатного жжения внизу, туда, куда скачут стада оболваненных простолюдин – к пропасти безвольного полусуществования. Будто жизнь моя – пустой листик, вырванный неаккуратно из тетради и брошенный в толчею час-пика на медленное сгорание. Будто не осталось ни одного человека, который бы обратил на меня внимание, который бы услышал сипение простуженного легкого, изувеченного – бессмысленно, с тупой настойчивостью – невниманием солнца, отравленного ветрами на пустырях. Будто спроса на милую вторичность, на тихого, потерявшегося в стране равнодушных масок иностранца, затравленного сверканием клыков и рёвом двигателей, – спроса этого больше нет, мрачное влачение – с бороздами на песке от тяжести – своих двухзначных цифр никого больше не интересует. Каким я мог быть счастливым, если бы не всеобщий заговор, сила которого простерлась от Северной Дакоты до Техаса. Каким я был слабым в начале своего пути, как легко мной воспользовались, как быстро и послушно из меня лепился идеальный механизм с обложки журнала для прожженных коммерсантов. Каким я вышел – слабым, бракованным продуктом на конвейере обезличивания людских существ, не способным держаться осанисто и важно, как то пристало настоящему роботу. Каким я не был никогда и каким я теперь дорожу каждой минутой, убитой на прислушивание, на несмелое подозрение себя в измене великому проекту. Каким я хочу быть – таким, для которого небоскребы рушатся от трещины в одном кирпиче, таким, от которого в стороны отшатываются бредущие на работу и с работы унылые люди, не знающие, что над ними разверзается небесное пространство – голодное божество, высасывающее жадно кислород из легких стариков и торжествующее в поднявшемся кверху прахе. Каким мне нужно стать, чтобы осмелеть, чтобы гиена внутри выбралась наружу и бросилась рвать, рвать и рвать на кусочки вселенские законы, правила, которые топтались годами на моём существе, на моей породе, которую не вытравить и не смыть под кислотным дождем. Я говорю часто, неоправданно много, но не с теми, с кем хотелось бы, к кому бы я потянулся без принуждения. Я заливаю людям в уши тонны обыденности, а они мне изрыгают посредственность, мнение тех, кого бы при Людовиках и слушать-то не стали. Я безголосый, говорю, а слова мои как текст на этикетке от дезодоранта. Я исполнитель воли невидимых манипуляторов общественным сознанием, диктаторов железных дорог и царей грузовых суден. Я хочу петь. Я хочу кричать. Я хочу жизни, льющейся через край, – страшной, открытой – с оголенными плечами – до пошлости, до того, что называют дурным вкусом, развратом без грубого интима, хочу драк ради драк, хочу дружбы преданной, какой у меня не было ни в школе, ни в университете. Я хочу, чтобы кто-то однажды признался мне сильном чувстве – в любви, в ненависти, в отвращении, в чём-нибудь, – это бы доказало, что я есть, я существую и что на мои вибрации откликаются сородичи. Я хочу страданий, не украденных у персонажей из книг и мыльных опер, я хочу страданий своих – горьких, отчаянных, до клятвы на убийство или прощения, которое – как ожившая святость в грешнике, которое – как высочайший в истории акт сострадания и реальное воплощение «возлюби ближнего своего». Я хочу рвать на себе волосы от злости, от чьего-то намеренного плевка на мою обувь. Я хочу зацеловывать до спертого дыхания. Я хочу нежности в понедельник, грубости во вторник, независимости в среду, в четверг – угрызений совести после пьяной склоки, в пятницу – смеха над самим собой, смешным и храбрым, в субботу и воскресенье – тишины. Покоя добившегося своего – маленького победителя больших и сильных рабов. Покоя живущего и настоящего, в котором не отзвенела юношеская мечта и не успокоилась гиена – ненасытная, хитрая и юркая, питающаяся свободой и страхами таких, как я нынешний – наученный осторожности.