Больно

Что нам остаётся? Догорать под солнцем Отрезать шипы чтобы не уколоться Капли крови льются, льются, льются Умирать нам от любви придётся Умираем от любви ooes — магия

Вдох-выдох. Рваный, нечеткий ритм, дышащий, несомненно, жаром. Кожа Флина должна дышать жаром, как и его волосы, но я могу только гадать. Я вижу его ладони, вижу, как он расстегивает на мне рубашку. Живой бы я возмутился. Попробовал бы ударить, может. Но сейчас мне наплевать, я позволяю ему себя раздевать, трогать, вести себя развязно, явно подступаясь к чему-то большему. Смерть заставила меня отнестись к этому спокойно. Прикосновения быстрее бабочек. У меня внутри они мертвые, и их крылья осыпаются, стоит Флину выдохнуть, сказать что-то этим своим чуть хриплым, тихим тоном. Я не слушаю, что он говорит, даже не пытаюсь, потому что оно и не важно. Он пытается быть идеальным любовником, и, может, таким бы он и был здесь и сейчас, если бы его прикосновения, его поцелуи и шею и ключицы, то, как он, выгибаясь, как кошка, трется о мое бедро, имело хоть какой-то эффект. Ничего не чувствую. Не ощущаю. Сердце бьется все так же тихо и робко, совсем отлично от сердца Флина. Его сердце горит, сочится яркой, кипящей кровью, и это алое вино льется мне на лицо, окрапляет мое холодное тело, согреваемое ладонями Флина. Позволяю себе его рассматривать, негнущимися пальцами провожу от веснушки до веснушки линии, выстраивая созвездия и взятые из кладовых разума латинские слова. Губами он обжигается о мое плечо, руками сжигает бедра. Не чувствую, но хотел бы. Тело как фарфоровое. Холодный, испачканный в вине сервиз, согреваемый теплыми ладонями. Думаю о том, что Флин и вправду согревает. Не тело, но сердце. Сжимает, кусает, рвет, как дикая лиса. Запретный плод всегда сладок. И эта яблочная, приторная до ужаса сладость мажет по губам Флина, срывается с них тихим, красивым стоном, а сам он своими лисьими зубами впивается мне в шею, хватается за мои бедра, поднимает меня, как фарфоровую куклу. И ведь не ощущает отвращения, неловкости. Даже не чувствует, что это в корне неправильно и ужасно во всех смыслах. Да разве вору и убийце надо такое ощущать? Флин лишь глубже вгрызается в этот запретный плод, давится его соком, в восторге прикрывая глаза. Предается пороку, обвитый змеем-искусителем. Вору и убийце наплевать целиком и полностью на принципы, он не гадает о моральных нормах, сжигает Библию своей кипящей кровью, разгрызая ее страницы лисьими зубами. Волосы как пожар, улыбка — оскал, любое слово — ложь, ложь, ложь. Флин смотрит на меня, и глаза сверкают голубыми небесами из-под медных ресниц. Его брови надламываются, губы чуть приоткрывается, и с них вновь срывается стон. Это выглядит красиво. Молча запечатываю в едва бьющимся сердце этот образ. Такой будоражащий, к сожалению, не способный во мне пробудить ровно ничего. Только мысли, бурю мыслей, эмоций и чувств. Что может быть романтичнее этого момента? Что еще наполнено такой же страстью? В книгах, в тех самых романах для девушек, грезящих о пылкой, похабной любви, это описывалось до безумия сладко. Но я ничего не ощущаю. Представляю, как бы его ладони, сжимающие и царапающие мои бедра, ощущались, не будь я фарфоровой куклой. Наверно, это приятно. Его ногти разрывают мне кожу — было бы много, много крови, — но это ничего. Флину приятно, он стонет, и как же это красиво, как же приятно за этим наблюдать, как сокровенно. Аккуратно убираю с его лица рыжую — на ощупь, наверно, шелковую и обжигающую, — прядь, заправляю ему за ухо. Слышу непристойные до жара в сознании, совсем тихие хлюпающие звуки, но смущения не чувствую — бесполезно. Поражаюсь тому, что он все еще не ощущает отвращения. Поражаюсь самому себе. Я понимаю, что на Флине как шелковый, узкий. В его глазах чудесная, голубая радужка видна тонким кольцом, все остальное — глубокий, черный зрачок, как у опиумного наркомана. Приятно осознавать, что я для него наркотик, порок, запретное желание. Крышу сносит. Движется быстрее, дышит чаще и рванее, задыхается в наслаждении. Это ужасно. Грех. Грешники. Грязные, сгорающие в адском пламени. Пламя кусает, шипит, забирается под кожу, и я смутно осознаю, что задыхаюсь. Флин сверху, и вновь такой красивый, такой до одури желанный. И я для него желанный, как запретный плод, как «не кради, не убивай, не лги». Флин любит идти против законов, рвать их, кусать. Я для него возможность нарушить еще один запрет. Вино его живого, объятого пламенем сердца испаряется. Жарко. Становится жарко, чувствую оживших бабочек, чувствую свое сердце, опьяненное этим вином, ощущаю сладкую истому. Кровь бурлит, сердце подчиняется жару. Задыхаюсь, все вокруг кружится, как в карусели, меня начинает слегка тошнить. Чувствую Флина, чувствую себя, но эти мысли тут же сбиваются болью. Боль от царапин на бедрах, разрывающая боль прямо внутри, боль где-то в груди, в мыслях. Сердце бьется, скулит, и я, не в силах сдерживаться, роняю невнятные стоны. Слишком много эмоций и ощущений, слишком неожиданно, даже радости не ощущаю. Только боль, только истому. Флина. То, как мое — тонкое, наконец ощутившее хоть что-то, — тело выгибается ему навстречу, как Флин целует меня в горячие губы, как он выбивает из меня капли вина, как мы предаемся греху. Как же прекрасно. Кладу ладонь ему на щеку, вторую на грудь, — как же много веснушек на нем, — и поражаюсь контрасту — его кожа — несомненно — теплая и осенняя, а моя белая, как мел, как молоко, как свет звезд. Голубоватые вены просвечивают сквозь тонкую, как вуаль, кожу. Флина касается холодная, омерзительная смерть, а он только щекой вжимается в мою ладонь, целует, и мне плакать хочется от того, что это выглядит трогательно, будто он влюблен в меня до боли. Но губами лишь пачкает мою кожу своей ложью. Схожу с ума, четко это ощущаю. Моя плоть кипит, она отвратительно живая, фарфор разбивается, искрясь звездами. Флин кусает, я таю, я вижу, ощущаю и чувствую, так ярко и громко, пытаюсь ухватить сердце Флина и обжечься… И все это пропадает вместе с моим вздохом, вместе с последним моим звонким ударом сердца. Я вновь ощущаю себя пустым, фарфоровым и серым. Я вновь в пыльной пустоте. Зачем мое сердце пытается вновь почувствовать и начать жить? Какая разница, если оно усыпано прахом бабочек, а сердце Флина, наполненное кипящим вином, расплескивает свое содержимое во все стороны, предаваясь все новым и новым порокам. Он выдыхает, утыкается лбом мне в плечо, замирает. «Ты невероятен,» — шепчет он, прерывая свое тяжелое дыхание. Обнимаю его за — абсолютно никакие на ощупь, — плечи, целую — своими абсолютно ничего не ощущающими губами, — его щеку. Флин довел себя до высшей ступени экстаза. Кладет ладонь мне на худую грудь, ломая ребра, осколки которых впиваются в мое едва дышащее сердце. Флин вор, убийца и грешник, вдавленный в грязью грузом своего разорванного рассудка. Ничего не чувствую. Ничего нет.