Ветряные астры сплетают лепестки

— polnalyubvi — твои глаза

Итер всегда знал, что у всего и вся есть свой предел. Предел терпения. Предел жизни. Предел боли. Предел любви. Предел страданий. Итер только не знал, что можно зайти за свой предел из чувства мифической вины, растянув его до бесконечности. Умирая, не слыша мира вокруг, не радуясь ничему. Живой труп был совсем рядом — строил из себя черти что, почти каждый вечер пил в таверне, не пьянея, таскал продукты с прилавков ради призрачного чувства азарта, даже если не нуждался в еде. А по ночам просиживал-пролеживал в темноте в уединении, и детское лицо казалось древним и не живым. Посмертная маска, теплая, дышащая. Венти жил в долг. Не кому-то — себе. Он сказал себе, что должен жить. Должен, потому что мальчик, чье лицо он оставил на память, умер. Умер и оставил Венти все — свой образ, свою лиру, свои песни, свои идеалы. Даже свою свободу. Венти не рос — вечно молодой, вечно лихой. Венти точил себя веками изнутри — что выжил. Что не принял на себя те стрелы, те удары. Что стал Архонтом, хотя все, чего он хотел — это подарить свободу другому живому существу. Подарить ему мир. Ведь для себя Венти ничего и никогда не желал. Ни власти, ни силы. Он стал слабейшим менее чем за пять столетий — исполнять приказы, идущие вразрез с его совестью и сердцем, вразрез с идеалами, кроме которых у него не было ничего, оказалось для него смертельно. Венти умирал — и Итер не мог смотреть на то, как воплощение воли и легкости, вдохнувшее в Мондштадт философию жизни по совести, без догм и оков, но с твердыми моральными принципами уважения границ и свобод, душит себя, занимаясь вещами, которые давно уже причиняли больше боли, чем радости. В Мондштадте много праздников, Венти — обязательный участник их всех. С самого утра носится по площади, играет с детьми, исполняет маленькие молитвы, и пушинки одуванчика разносятся далеко-далеко, шепчут приветы и признания в самые уши, так, что кажется, будто примерещилось. Но примерещилось приятно. Итер ловит его после очередного свистнутого яблока, за которое пришлось петь, повторяя снова и снова сюжет встречи Барбатоса и Венессы, крепко держит за руку, отводя в сторонку. Венти — искры шутих и огней, пузырьки игристого вина, взрывы смеха, — сияет глазами, а со дна зрачков на Итера смотрит тоска и медленное угасание. И Итеру больно, между ребер — острая вспышка невралгии, но можно сказать, что по сердцу полоснуло. — Итер? — улыбка барда крошится, он обеспокоенно всматривается в глаза напротив своих, и веселье стекает с него, оставляя только встревоженную мудрость, усталость веков, но готовность собраться здесь и сейчас, и побежать, побежать, побежать от себя, от своих тревог и забот. — Что-то случилось? Итеру хочется взять его за плечи, и сказать: это ты мне ответь, Венти. Итеру хочется прижаться нос к носу, и спросить: сколько ты еще продержишься на вранье себе, Венти? Когда перестанешь бегать, когда не выдержишь, когда рассыплешься искрами анемо, когда устанешь бороться с человеческой природой в себе? Итеру хочется плакать: когда одиночество убьет тебя? Через сто лет? Двести? Или через год умрет кто-нибудь и ты, поддавшись боли, слабости, усталости, тоже перестанешь поддерживать человеческую форму? Сколько осталось до мгновения, в которое Венти вновь станет анемо-элементалем, потеряет разум и воспоминания о счастливых днях, придавленный раздавливающим горем и одиночеством? Итер не говорит ничего, только моргает, словно потерялся во времени, и криво улыбается — ломко и неуверенно, и переплетает пальцы с пальцами Венти: — Ничего. Просто вдруг… Одиноко так. Паймон сейчас где-то, где еда, а мне… Пугают толпы, и одновременно среди людей… Одиноко, знаешь, — вот, он это говорит, и Венти, вглядываясь к него чуточку внимательнее прежнего, помедлив, кивает, давая понять: он понял. — Вы с сестрой, должно быть, были очень дружны? — беззаботность возвращается к барду — смешливая блестящая обертка, маска на костях — и Итер, подумав, кивает. Близки — это даже на треть не отражает реальности, в которой они выросли и воспитывались. — Ты даже не представляешь, насколько. У нас очень часто дети рождались парами, почти всегда — мальчик и девочка, — говорит Итер. — Мы выросли вместе, и путешествовали вместе, всегда и все должны были делать вместе, всю жизнь, и вместе должны были уйти, чтобы переродиться. Венти замирает, осмысливая что-то и явно приходя к каким-то потрясающим выводам. Итер против воли напрягается. — То есть у вас… — он звучит растерянным. — Там, откуда вы пришли, приняты браки между родными братьями и сестрами? Итер стонет в голос и притормаживает, чтобы звучно хлопнуть себя по лбу. Венти ошарашенно замирает, а потом истерически хихикает. Вид у него донельзя нелепый с его дергающимися губами и шало-потрясенным взглядом — но Итеру он нравится таким больше, чем обычно, особенно если учесть, что эффект был получен без капли элитного вина погребов винокурни «Рассвет». Ну, Итер знал, что когда-нибудь к этому придет. Ворчит. — Вот не умею я нормально объяснять, но ты сам напросился — скажешь еще, брак с сестрой! — Итер фыркает, сдувает челку с лица под сдавленный хрюк подхихикивающего Венти. — У вас на Тейвате есть такая вещь — мечта об идеальных половинках, о судьбе, чтобы человек только для тебя, в Ли Юэ красные нити всякие, — они продолжают путь по улочкам, Итер старательно лавирует, избегая шумных компаний. Венти водит глазами, рассматривая стены зданий, в которых ему знаком каждый камешек — не в том смысле, как это у Властелина камня случается, память камней. Просто Венти помнит, сколько любящих рук эти камни таскали и складывали, сколько раз он проносился по ним — сквозняком, шальным ветром, — облегчая зной полудня. — Здесь почему-то все считают, что идеальные половинки — это обязательно супруги, любовники, а у нас норма жизни — это то, что дети, родившиеся парой, есть половинки единой сущности. Их нельзя разлучать, нельзя вставать между ними. Мы… Чувствуем друг друга. На расстоянии, — Итер опускает взгляд на свою ладонь, вспоминая, сколько раз его путешествие приводило его к смутным видениям о сестре. Смутным, болезненным, от которых все внутри кровью и болью обливалось — ни вдохнуть, ни ощутить облегчения, мука и искаженная суть. — Значит, Люмин, — Венти запинается, надеясь, что, если ошибся — его поправят, но Итер кивает только, и бард продолжает: — Она твоя половинка души, правильно? Поэтому тебе так плохо без нее? — Была половинкой души, — Итер улыбается, но ему не весело от слова совсем. — Сейчас с каждым днем все иначе ощущается. Она что-то сделала, что-то плохое, больше мы не… Не… — они замирают в тени городской стены, и Итер кусает губы, сдерживая то, что потоком рвется из него — боль предательства души, неверие, отчаяние, злобу, страдание. Как описать, когда твоя половинка, половинка твоей души, твоей сути — рвет связь между вами, перекрывает, душит, отрезает от себя? Какими словами передавать, рассказывая? Итеру больно каждый день, будто что-то внутри тупым ножом срезается. Кажется, будто меркнет свет, и силы, те невеликие, что с ним остались, утекают по капле вместе с его жизнью. Вместо присутствия сестры он все больше ощущает пустоту и — одиночество. То самое, которое он ощущает и в Венти. Одиночество, когда у всех есть кто-то еще, кто-то, с кем хорошо, с кем и бессмертие — просто очень долгая жизнь, полная хлопот, тепла и счастья. Мондштадт — не Ли Юэ, тут на каждой горке не сидит по адепту и не стоит по обители адепта, а те долгожители, что имеются в наличии, про мирную жизнь с кем-то слышать не слышали. — У нас если любить — то только парой пару, либо одиночку, такого, которому не повезло родиться одному, — тему Люмин и ее нехороших поступков они откладывают, делая вид, что стоящего в ней ничего, как золота — в золоте опавших листьев. — Одиночек у нас зовут Заблудшими — не потому, что они заблудились и что-то сделали не так. Просто потому, что они из других миров, где рождаются одинокими. Если получилось с таким человеком сойтись, его зовут Обретенным. Они останавливаются — впереди шумное гуляние возле таверны, обхода не предвидится, потому что праздник уже вышел из стен на уличные столики и перекинулся на ближайшие балконы расконсервированной казармы, на скорую руку переоборудованную под гостиницу для гостей региона. Вино льется рекой, иногда — буквально, подавальщицы едва успевают подставлять кружки под вскрытые бочонки. Не собирай Мондштадт урожай по три раза в год, винокурня «Рассвет», наверное, никогда не появилась бы, либо носила статус, к примеру, пивоварни. Итер уклоняется от переданных кружек новичкам и вовремя накрывает рукой кружку обрадованного Венти, которому без взора бдительного мастера Дилюка наливали через край. Кружки переходят дальше, Итер под обиженным взглядом и надутой губой качает головой. — Пойдем дальше. И они идут дальше. Венти успевает прихватить тарелку с закусками, ловко подставив ладошку при передаче блюда, и когда они поднимаются на мельницу, чтобы посмотреть на город с высоты, которая при этом не статуя архонта и не шпили собора, ночь становится темной настолько, насколько она вообще способна это делать, прежде чем брызнуть по горизонту серостью рассвета. Гора стейков, овощей и хлеба съедается во время разговора незаметно, Венти, прерывая все более печальные воспоминания о доме, куда Итер, кажется, не сумеет вернуться, даже если найдет сестру, которую и искать не требуется, рассказывает о старых временах. Про аристократов, которым он здорово подпортил тысячелетнее удовольствие гнобить народ, про Урсу, который, стоило Двалину отвернуться, совсем охамел, про то, как лет триста назад он прикинулся девчонкой и закрутил такую интрижку с наследником ненаглядной Венессы, что потомки до сих пор глаза закатывают — вон он, кстати, последний, через площадь чешет. — Последний из побочной ветви рода, — поправляет Венти сам себя, и взглядом продолжает отслеживать вальяжно вышагивающего мастера Дилюка с высоты почти птичьего полета. — Потрясающая была история о том, как младший сын с нуля поднял винную индустрию, вдохновленный моим скромным бубнежом в уши. Стал торговцем, а не воином, хотя любящий папулька, говнюк, к Лоуренсам отношения не имевший ни разу, буквально сместил мерило засранства с зарвавшегося, но все равно почтенного рода, на себя, угробив вполне достойного наследника раньше срока и испортивший внука. Еще лет через семьдесят старшая ветвь потеряла фамилию и профукала остатки капитала, растворившись где-то в Ли Юэ без следа, а остался… Ну, сейчас остался Дилюк, и у него с родовыми паттернами все в порядке — сначала машем мечом и строим светлое будущее, потом строим свою жизнь из руин заново. Вот только, чует мое сердце, на этот раз продолжения со счастливыми карапузами не будет, — и Венти выразительно дернул подбородком, лукаво улыбаясь. Итер послушно повернул голову вслед за ним, и тихонько ахнул, ощущая, как кровь бросилась в лицо — в тени одного из домов обсуждаемый вовсю мастер Дилюк гнусно притеснял беспомощного и пьяного капитана кавалерии, но, бездна его дери, если Итер отсюда не видел, что Кейя нарывается вовсю на колотушки. Колотушки последовали почти незамедлительно, хотя Итер даже в самых смелых сплетнях не слышал, чтобы били губами и по лицу. Безостановочно. В засос. — А это ничего, что они, ну?.. — путешественник повел рукой, силясь описать неописуемое. Венти только плечом дернул. — В Мондштадте — ничего, а что им нравится друг друга братьями называть — мало ли, какие у людей предпочтения? — хладнокровие низложенного архонта поражало. А Венти, кажется, даже наслаждался наблюдениями — руки обоих мужчин опустились ниже пояса. Итер чуточку поежился и предпочел отвернуться, чтобы зрелище чужой личной жизни в кошмарах не снилось, и бард мгновенно перевел на него взгляд. — Ну что тебя смущает, что? То, что они мужчины — не в счет, в Мондштадте за свободу выбора, и выбор партнера по вкусу — в том числе. Какие бы качества не нравилось на меня навешивать священникам, а я отнюдь не святой, и активно участвовал в любых мероприятиях, на которых люди могли добровольно и практически анонимно подобрать себе партнера без оглядки на финансовый и генитальный признак. Иногда это даже было здорово, понимать, что вчерашние соперники сегодня даже не подозревают о том, на какие чудеса они способны в постели друг с другом. Потом, конечно, время прошло — сейчас уже и организовывать подобные клубы наскучило, но парочка все еще существует, и, если вы одиноки и не отягощены супругом — их двери открыты, — Венти похож на взъерошенного воробья, а еще почему-то — на Беннета. Кажется, того и гляди выставит оценку всему, что добровольно и по согласию, подняв большой палец вверх. Итер растерянно пожимает плечами. Может, он просто не вуайерист, но о личной жизни Дилюка и Кейи ему знать неуютно — во-первых, никогда не интересовало, а во-вторых — он на них теперь смотреть спокойно не сможет, вспоминать будет, о чем узнал. Конечно, может, для них и нормально днем собачиться и шпильки с мягенькое втыкать, а по ночам тискаться, но Итер бы так не смог. — Иногда самое лучшее, что я могу увидеть — это то, что мои дети счастливы, даже если у них отвратительный выбор в еде, вот как у Дилюка — подумать только, он любит мясо с плавленым сыром! — неожиданно мягко и капельку весело подытоживает Венти, и Итер снова переводит на него взгляд. У барда глубоко одухотворенный вид, только по губам скользит тонкая улыбка. Он и руки сложил лодочкой, положив локти на разведенные коленки, и брови приподнял в беззлобной насмешке. Наблюдать за чужими нежностями его ничуть не смущает, только пробегают по лицу какие-то тени, отлично заметные — луна поднялась высоко над горизонтом и склонами утесов вдали. — Когда живешь так долго, как я… Ты же помнишь, что я не человек, да? Так вот, когда столько живешь — все, что остается — это греться в тепле чужих счастливых жизней, беречь их, заботиться об их счастье… Потому что ничего другого и не остается, а заводить любимых среди тех, кто проживет хорошо если еще шестьдесят лет, перед которыми первые двадцать слишком юн для встречи, а последние — слишком стар, чтобы и дальше наблюдать за приближением неминуемой смерти… Скажем так — чем дальше, тем большее это причиняет боли и тем меньше во мне смелости повторить, — Венти вздыхает, тоскливо погладив столбик ограждения, попавший под руку. Итер смотрит на него и не может не скукситься от какого-то до невозможности тоскливого вида. Венти выглядит сломанным, уставшим и больным. Смирившимся. Он похоронил гораздо больше любимых, чем Итер может представить, и некоторые даже не подозревали, как сильно их любил архонт, как сильно он любил их любовь к кому-то, сколько усилий приложил, чтобы сохранить пылающий костер как можно дольше. Итер не помнит, как, Итер не помнит, почему. Только осознает — они с Венти валятся на рассохшиеся доски настила, и он жмется губами к изумленно приоткрытым в возгласе губам барда. А потом они целуются, и Итер уже не видит, как от легкого движения пальчиков Венти у Дилюка одергиваются к низу условные лацканы его пальто и их с Кейей шалости так и не становятся достоянием общественности в лицах рассыпающихся по укромным уголкам возбужденных парочек, тоже жаждущих уединиться. Мужчины просто вдруг отшатываются друг от друга — очумелые, с зацелованными ртами, с чувством, будто ветер вдруг натянул на них одежду вопреки обычным попыткам все содрать. Очень тонкий намек от пользователя анемо отправиться куда-нибудь в другое место, все-таки уже не мальчики, — думают оба, и действительно удаляются, так и не обратив внимания на торчащие через ограждение мельницы юношеские ноги в белых чулках, буквально светящиеся в темноте. Как бы Венти ни иронизировал над не менее саркастичным Дилюком, а стащенную тайком с винокурни еду и вино он возвращал услугами, подобных которым никто на Тейвате оказать не мог. Итеру ни до чего из этого нет дела — взаимные колкости барда и винодела его тоже не волнуют. Итер целует и его в ответ целует не менее жадный рот, и губы холодит, словно он отпил студеной воды из колодца — а потом они вспыхивают жаром. Он даже не сразу слышит, как Венти в перерывах шепчет: — Не плачь, Итер, не плачь, пожалуйста. Ведь как в ваш мир приходят одинокие души, которые хотят любви, так и из него можно прийти в наш и найти любовь. Если вы верите в круговорот — все сложится, как нельзя лучше, помнишь? Ничего не случается просто так, послушай старого элементаля, просто отпусти это, как бы ни было тяжело. Итер плачет — и не знает почему, и Венти плачет вместе с ним, и от этого их поцелуй соленый и горький. Но внутри появляется ощущение, что все идет так, как должно, и даже если Итер сам стал заблудшей душой, потеряв свою половинку — кто знает, может быть, тут же, где потерял, он сумеет и обрести что-нибудь не менее важное. Не менее ценное. Через месяц после празднования, Венти, хихикая и буквально паря за спиной у Итера, закрывая ему глаза ладошками, приводит путешественника в дом — старый, устало поскрипывающий, соскучившийся по людям. Одинокий и нуждающийся в заботливой руке — как и они с Венти, точь-в-точь. — Мондштадт — дом для всех, кто хочет остаться, — просто говорит бард, и тут же наигрывает что-то мелодичное на своей лире. Итер пробует вес вложенных ему в руку ключей, и качает головой — так оставлять дом нельзя. Спустя неделю старый дом почти полностью разобран. Спрингвейл гудит, как улей — заселяются к ним редко, предпочитая все больше толкаться в городе, а тут — обратный процесс, да еще и кто заселяется! Домишко в самого края утеса растет фундаментом и стенами вверх с бешеной скоростью, и вскоре довольные охотники уже покрывают крышу черепицей, предвкушая награду — путешественник отличный повар, а под вкусные кушания и вино будет особенно вкусным! Два этажа, чердачок для хлама и чтобы растить грибы, если душа захочет, кухонька, спальня с очагом, вторая — с плиткой для протапливания зимой, подвальчик для продуктов, комнатка для умывания и целый хитрый механизм для купания, подаренный с барского плеча Ордо Фавониус и доработанный лично Альбедо — Итер только головой качает, поражаясь чужой хваткости. Венти хвастает чертежами, которые сам наваял, пока Итер бегал по поручениям, чтобы платить работникам морой, а не едой. Но те и без моры не жалуются — перед домом уже сложен очаг и подвешен котел, навес для дров ломится от хвороста и поленьев, отдельный угол — чурочки для разжигания, все по уму и с любовью. Венти крутится рядышком, словно кот, выбравший для себя хозяина, и Итер улыбается с тихой благодарностью, когда бард притаскивает в дом то стульчик, то тарелочку, и вся эта неровная — любимая, родная — обстановка, милее сердцу, чем даже роскошная и тонко подобранная отделка гостиниц и постоялых дворов, на которых Итер немало прожил в последние месяцы. И самое главное — его всегда ждут. Смешно и страшно, но, стоит только закрыть за собой дверь и сбросить башмаки, как совсем рядом оказывается — в глаза заглядывает — свободолюбивый некогда бард, и под ласковые касания к губам, Итер слышит: — С возвращением домой. (Вскоре Спрингвейл начинает хвастать, что у них стали расти ветряные астры, но о том, как переполошились алхимики, подозревая изменения в розе ветров, и как Венти пришлось соврать о эксперименте-воздействии на ландшафт вокруг себя, Итеру удалось послушать уже после возвращения из очередного похода в Ли Юэ.)