Очи

      — Очи, — шепчет Иван Васильевич. — Точно Настасьюшкины.       Фёдор не слышит этих слов. Он, молодой, полный сил и мечт, первый раз стоит пред царём. В его глазах, синих, глубоких, тёплых, читается рвение творить дела правые, чувствуется жажда защищать страну. Он совсем недавно вступил в опричнину, совсем недавно обагрил меч кипучей вражьей кровью.       Государь громко вздыхает, а Фёдор глотает трепет и кивает головой. Ему страшно. Ещё бы! Кому бы не было страшно стоять перед царём?       — Рязань, значит, защитил? Добро, — гулко рокочет голос царя, и Фёдор ещё сильнее кивает головой. — А знаешь, Федька… Племянницу свою тебе в жёны отдам! Вареньку. Она славная у меня, на Анастасию похожа, жену мою…       Лазурные глаза Фёдора распахиваются в удивлении, и он тут же отвешивает поклон. Породниться с царём — огромная честь, а для такого, как он, безродного, безымянного, так и вовсе дар Божий.       — Спасибо тебе, государь-надёжа! — в исступлении повторяет он, почти задыхаясь от волнения.       Фёдор никогда не видел Анастасии. Но он слышал, что она была красивой, что у неё были добрые, светлые очи, мягкая улыбка и любящее сердце, наполненное теплом, лаской и миром. Слышал, оно в груди у неё трепетало, любви полное, в нём вмещалась ревность о царстве Русском. Такова она была, прекрасноокая царица Анастасия Романовна.       Фёдор уходит от царя, светящийся радостью. Снег падает на его вороные, почти аспидные кудри, на светлую кожу. Смеётся Федя то ли от счастья, то ли от пережитой и отпавшей от сердца тревоги, и звонкий смех раскатывается по слободе, исчезает в дымке.       Варвара и правда красивая. Рыженькая, с пухлыми щёчками, алеющими румяной зорькой, и улыбкой, приятной и милой, которая укутывает заботой всякого, кто на неё смотрит. Такой была царица Анастасия? У Фёдора замирает дыхание.       Княжна кланяется ему и дарит такую же светлую улыбку. И Фёдор тоже, едва вздрогнув и придя в себя, отвешивает ей поклон и улыбается. Он рад.       У Вари на удивление тёплые руки. Даже в мороз они не леденеют, а вовсе наоборот — становятся горячими и похожими на ягодки малины. И губы у неё такие же тёплые, такие же алые, мягкие, неумелые. Как и руки, они на морозе ещё пуще пунцовеют. А у Феди краснеют щёки. От мороза, конечно, а не от смущения.       В церкви тепло и пахнет ладаном. На изукрашенных золотыми росписями стенах пляшут и играют огоньки свеч. Федя украдкой любуется невестой. Варя тоже, не робея, поднимает на него глаза цвета тронувшегося льда, открывшейся по весне реки, но она встречается с глубокими зрачками Фёдора и тут же отворачивается, пряча улыбку. Его это смешит, но он сдерживается, потому что надо проявить уважение, ведь их венчают. Фёдор сжимает её руку и улыбается.       Иногда, когда его взгляд цепляется за Варины пухлые губы, он думает: «Такие были у царицы Анастасии?» Но ему этого никто не скажет. Умерла царица Анастасия, умерла. Погребли её, не увидеть ныне её, не восставить из мёртвых. Её нет больше.       Когда Фёдор впервые идёт на царский пир, он взволнован. Он опричник, поэтому должен быть подле царя. На пиру громко, шумно. Должно быть весело, но веселье тут чёрное, развратное.       — Фёдор, — неожиданно окликает его Иван Васильевич, и Федя вздрагивает. — Не хочешь ли сплясать нам?       — Сплясать? — растерянно переспрашивает он.       Просьба кажется ему странной. С чего бы это государю просить его, воина, плясать? Но он повинуется царю покорно, беспрекословно, как добрый агнец. И он пляшет. Музыка звучит быстрее и громче; гусли, балалайки, свирели надрываются, пищат, свистят, кряхтят под пальцами игральщиков, будто бы не поют, а плачут.       Государь довольно глядит на Федю, не боясь, заглядывает ему в лицо. А чего ему бояться? Он ведь царь.       — Очи, как у моей Настасьюшки, — шепчет он.       И Федя слышит. Отчего-то страх подкрадывается к нему. Страх, мешаный со смущением и даже стыдом. Фёдор вспоминает Варю, её улыбку и тёплые руки, которые тоже точно Настасьюшкины. Как у царицы.       — А не спляшешь ли ты, Федька, ещё раз? — спрашивает царь на следующем пиру. Нет, не спрашивает — приказывает.       Федя уже поднимается, чтоб снова сплясать, но Иван Васильевич весело, точно шутя и смеясь, улыбчиво, звонко, на всю пирующую залу объявляет:       — Вот в этом попляши для нас, угоди государю!       Пропечатывается на Фёдоровом лице растерянная оторопь. Летник. Щедро украшенный камнями, бусинами и вышивкой. Такой хорошо бы подошёл Варе, но…       Федя стоит в исступлении.       — Г-государь, — лепечет он, — как можно? Я ведь… я ведь муж!       Взгляд царя мрачнеет, наполняясь чем-то тёмным, кипуче-ледяным, морозно-обжигающим, чем-то, что Федя не может объяснить. Его губы стягиваются в тонкую ленту.       — В малом не верен ты мне, как же могу поставить тебя на большее? Неверных мне я казню.       Мелкая, зяблая дрожь, как цепкий плющ, обвивает Федю с ног до головы, душит, сдавливает. Он не замечает, как платье оказывается на нём. Он словно в аду. В голове дикими пчёлами суетятся мысли. Он думает о Варе. Фёдор ведь не хочет, не хочет, но его убьют — а он не хочет!       «Прости, Варюша!» — мысленно извиняется он. Но толку от его извинений?       Летник жжёт его кожу, печёт, Фёдор будто задыхается в нём, но не сбавляет темпа своей пляски. Царь хищно глядит на него, хмыкает себе в бороду.       — Хорошо пляшешь, — гудит Иван Васильевич. — Жалую тебе подарок!       В руках Феди оказываются тяжёлые бусы. Каждая бусинка блестит, переливаясь алыми брызгами на бледной, как снежный покров, Фединой коже. Красивые. Да, красивые, такие, что глаз не оторвать. Но они женские!       — Государь, — Федя вздёргивает голову. — На что они мне?       — Носи их. Ранее украшали они лебединую шею милой моей Настасьюшки.       Зачем? Зачем царю это? Фёдор сжимает бусы в руке. Он не хочет этого, но иначе царь его убьёт. Казнит за измену! Но сейчас, надевая эти бусы, не изменяет ли Фёдор? Не царю — жене и Богу. Не царю — самому себе, душе своей, коя, трепеща и сжимаясь подстреленной птахой, плачет, плачет, стоная и воя. Не царю — своей воле, будто удавкой душимой, сдавливаемой тугим кулаком.       Федя долго стоит перед входом в свою избу. Глотку, точно ошейник, стягивают тяжёлые бусы.       Варя открывает дверь, и взволнованный взгляд застывает на шее мужа, на которой каплями крови болтаются женские бусы, на растрёпанных волосах, заглядывает она в потускневшие синие глаза его.       — Федюша, — шепчет она. — Федюша, что с тобой?       Вместо ответа Фёдор вжимается в её шею, душит глухие всхлипы, но они так и рвутся наружу, так и разрывают глотку. Он не хотел, не хотел! Варя ведь поймёт его? Она гладит его волосы, прижимает к себе. Январский ветер задувает снег за ворот, но они так и стоят на пороге.       Он ведь ничего этого не хотел…       Очи, точно Настасьюшкины. Очи мёртвой царицы, которую государь воскрешает очами Фёдора. Феде хочется вырвать их, чтоб не мучиться, но перед царём он принимает на себя вид радушия, когда в груди бушуют страх и непонимание. Сколько уже так? Несколько лет?       Варя никогда не говорит об этом, лишь тихо смотрит на висящие удавкой на мужней шее бусы. Федя сам не хочет говорить. Они только молча сидят вместе, но в то же время каждый понимает, что творится на душе у другого.       Окна облеплены снегом, сереющим в сумерках. Холодно на улице. Варя поглядывает в глаза мужа, что с каждым годом тускнеют всё больше и больше. Они стали почти серыми, хотя раньше играли глубокой синевой, а сейчас будто выцвели. Наверное, уже они совсем не такие, как были у царицы.       Дети спят, убаюканные вьюгой, а Варя всё смотрит на мужа, гладит его грудь, плечи, шею. Федя видит, что ей очень грустно, он вздыхает и прикрывает глаза, прислоняется шершавой щекой к жене, ластится к ней, жмётся.       — У меня плохое предчувствие, — шепчет, прижимаясь к его плечу, Варя.       — Отчего же? — спрашивает он, не размыкая век.       Варя вздыхает. Тишина наполняет комнату, и только шумит за окном ненасытная метель да плачет где-то за печкой батюшка домовой. Варя начинает дремать, уткнувшись носом в рубаху Фёдора. Он рассматривает её, хотя успел уже изучить все черты жены. Да, она похожа на Анастасию. У неё такое же мягкое сердце, как, он слышал, было у царицы. И он тоже начинает дремать.       Стук, да такой, словно выламывают двери, врывает их из нежного сна. Федя отпирает засов, и с улицы веет мертвецким холодом, который ползёт по ногам и забирается под ткань одежды. На пороге стоит, сморкаясь в рукав тулупа, опричник с заплывшим глазом. На втором глазу бельмо. Второй глаз мёртвый.       — Собирайся, Басманов, — рычит опричник, а единственный наполовину зрячий глаз его злорадно впивается в лицо Фёдора. — Царь видеть желает.       Федя быстро накидывает кафтан и шубу, целует в макушку Варю, гладит напоследок сыновей и исчезает в темноте ночи, за дверью, где бушует вьюга и хлещет по щекам ветер.       Больше Фёдор не вернётся.