***
Тобирама вспоминает, как в далеком прошлом, в похожей атмосфере, он сидел в своём кабинете и изучал государственные бумаги и свитки, составленные опытными врачами-шиноби, с подробным описанием медицинских техник. Свитки были пыльные, оставшиеся ещё со времен правления Хаширамы, тяжёлые и очень ценные для Тобирамы в то неспокойное военное время, когда список раненых и погибших рос в геометрической прогрессии. Пальцы, ощутившие крови несчетного количества, осторожно раскрывали замотанную, пожелтевшую от сырости бумагу; глаза, видевшие несчетное количество погибших и убитых от его же меча, видевшие россыпь звёзд на ясном небе после окончившейся битвы, считывали текст, написанный тёмными, кое-где уже потускневшими чернилами. За окном царствовал ветер. Ветер, пришедший после долгого и проливного дождя, заставлял ветви деревьев со страхом повиноваться ему, безжалостно срывал пожелтевшие от палящего солнца листья. Он разносил спрятавшиеся в кронах капли дождя по улицам, нетерпеливо проходился по окнам, а те лишь шумели, вероятно, от страха. В большую деревянную дверь постучались. Не поднимая головы, Тобирама приказал войти. Трое юношей, уставшие, мокрые от дождя, стояли перед ним. — Территория расчищена, Нидайме, — сказал один, не дрогнув голосом. Однако руки-предатели выдавали его, они дрожали, продолжали дрожать, даже несмотря на то, как сильно он их сжимал. Глаза бегали, ища себе успокоения. Тобирама, молча, разглядывал их, и его взгляд остановился на одном из них. Дыхание было сбитым, и в глазах были пустота и облегчение. — Хорошо, — сказал тогда он. — Можете расходиться. Он помолчал. — Кагами, останься. Кагами поднял свои угольные, блестящие и дрожащие от увиденного глаза, молчал, но взгляда не отвёл. Тобирама вдохнул воздуха, наполняя лёгкие, отодвинул полупустую чернильницу, чтобы ненароком не пролить содержимое на ценные бумаги. Он поднялся со своего места, ровной походкой и осанкой подошёл к юному воину. Сердце Кагами начало биться так, что он думал, словно подошедший слышал каждый его стук. Веки с кроной длинных, темных, пушистых ресниц подрагивали от близости с Тобирамой-сама. — Ты уверен? — Тобирама спросил, спокойно и без лишних слов, чтобы вдруг не задеть что-то в голове у испуганного парня. Сенджу знал и был как никогда уверен в том, что Учиха был готов в любой момент отдать жизнь ради спасения деревни, но такими вопросами он лишь пытался успокоить душевную бурю, которая резвилась внутри него, а может и выпустить наружу. Кагами был одним из тех людей, которым из самого детства наказывали не показывать свою гневную сторону, быть с ясным рассудком и страсть свою подавлять. Однако эта воображаемая коробка чувств время от времени с треском ломалась, хруст разносился по уголкам всей души, и звук был таким громким, что иногда Тобираме казалось, будто он правда слышит его. Однажды во время нападения на район клана Учиха и произошел этот треск, в Кагами словно демон-мститель вселился, он не позволил пострадать ни одному жителю да еще и руководил отрядом шиноби клана Учиха. Нападавших он приказал не убивать для того, чтобы Хокаге смог разузнать от них причину набега. И Сенджу тогда еще понял, что такого воина нельзя упускать, но в то же время он мог и сказать, что тот был потрясен до ужаса после того, как событие закончилось. Правда, следом юноша долго восстанавливал пошатанное здоровье своих глаз от долгого и агрессивного использования шарингана, но даже тогда его рвение быть полезным, как шиноби, не уменьшилось. Тобирама навещал его, менял повязку и приносил целебные травы для лечения его больших, чёрных и преданных глаз, которые смотрели на него. Он промывал руки горной водой, выжимал тряпку, пропитанную лечебным отваром, аккуратно клал ее на бледный лоб подчиненного. Было поверье, что если лечить человека водой, принесенной с гор, он излечится быстрее, и дух его окрепнет. Но правило работало, только если лечить милого душе человека. Видимо, это действительно было так, ведь Учиха выздоровел, но потом он никак не мог успокоиться, потому что хотел чем-то отблагодарить, ведь, по сути, сенсей и не обязан был так заботиться о нем, тратить свое время на него одного, так думал он. Сенджу свою заботу объяснил тем, что Кагами сделал достаточно для деревни, и это лишь малая часть того, что он мог дать. А молодой представитель могущественного клана много и не требовал, даже не мог позволить себе думать о таком. Мысль о том, что Тобирама это делал только, потому что ему самому так хотелось, грела душу, да так сильно, что аж щеки возгорались алым. Юноша опешил, такой вопрос был не тем, что он собирался услышать из этих уст. За окном ветер сильно прошёлся по окнам, заставляя вздрогнуть. Луна, на удивление, светила ярче, как никогда. Или может тогда всё воспринималось острее. Лунный свет падал на очертания кабинета и обвивал тело своими холодными лучами. — Как никогда, Нидайме, — внутренняя уверенность в выборе своего пути не позволила страху совершить ошибку. — Это мой путь, сама судьба предписала мне такую жизнь, кто я такой, чтобы перечить ей? Даже мой разговор с вами был предписан ею, Тобирама-сенсей. Кагами взглянул на карминовые глаза и не мог прочесть то, что в них было. Но Сенджу уже сделал для себя выводы, он был доволен, однако улыбки не показал. — Другого ответа я от тебя не ждал. Учиха лица не опустил и мягко улыбнулся.***
Владелец, закончив распределять травы и чай по фарфоровым сосудам, приподнимается с места, заставляя хлопковые хакама шуршать. Вечером во вторник всегда мало посетителей, особенно если это — вторник февраля, но Кагами это не расстраивает. Он подходит к посетителю, расправляя ткань на руках, наклоняет голову и, сложив ладони около живота, незаметно всматривается в его лицо. Белоснежные волосы обрамляют лицо, на высоких, острых скулах еле заметный румянец. Кагами быстро опускает глаза, и на них попадаются сильные, широкие плечи и спина, за которой, кажется, его уже когда-то защищали. Тобирама поднимает свой взгляд на него, и юноша пытается унять появившуюся дрожь в пальцах рук и немного в коленях, скрытых под одеждой. Карминовые глаза всплывают где-то в конце души; он вспоминает, как смотрел в них когда-то, как эти глаза, у которых на дне плескались спокойствие и неизвестность перед будущим, сводили его с ума. Тобирама прочищает горло. — Мне, пожалуйста, пиалу кабусеча и… — он не успевает закончить предложение. Ветер на улице разгоняется сильней. Фонари и фурины раскачиваются, наполняя мелодией зал. — И пиалу саке? — Кагами проверяет, всматриваясь в лицо посетителя. — А… да, пожалуй, — Тобирама теряется, но вида не подает, в голове воспоминания сменяют друг друга. «Если он закажет маринованный корень лотоса, то это действительно Тобирама-сенсей». — И маринованный корень лотоса, вы же подаете? — он поднимает взгляд на юношу. Сердце начинает биться сильней. «Просто не может такого быть, всего лишь совпадение». — Да, конечно, — Кагами кланяется, разворачивается и на дрожащих ногах отходит от столика. Он заходит за ширму, опускается на колени, чтобы с нижней полки достать нужную чашку с чаем, и голова совсем кругом идет. Воспоминание проносится.***
После того, как все закончили миссию и ушли, отчитавшись, слегка опьяневший Тобирама-сенсей сидел за столом, отодвинув бумаги, верно, чтобы не испортить их. Глаза у него были невероятно стеклянные, но живые как никогда. — Вы что-то хотели, Нидайме? — спросил Учиха. Он нечасто видел сенсея в опьяненном виде, но даже в когтистых лапах алкоголя Сенджу никогда не терял рассудка и бдительности. Тобирама промолчал. Он встал со своего места и, сняв с вешалки головной убор Хокаге, подошел к Кагами. Тот стоял, боясь пошевелиться и не понимая, что хочет сделать Сенджу. Он аккуратно положил его на темную голову и посмотрел ему в лицо, всматриваясь и словно пытаясь что-то понять. Тобирама давно задумывался о будущем своей жизни, он все не мог видеть то далекое, в котором он был бы состарившимся и уже в отставке. Казалось, что в скором времени она оборвется, и, на самом деле, его это не пугало. Внутреннее ощущение было очень сильным, но за короткий срок он смог привыкнуть к жизни с такими мыслями. Сенджу только беспокоило то, что он не мог понять, кого можно оставить после себя на защиту деревни. В голове пролетали разные лица, достойные этого места, но четкого понимания у него не было. За время, проведенное на посту Хокаге, ему пришло осознание одной истины: у него не было выбора. Хаширама захотел, чтобы тот был следующим, а Тобирама никогда не смог бы отказаться от такой чести, как защита деревни, созданной Сенджу старшим. Он всегда готов был и до нынешнего дня и до конца своих дней жить во благо Конохе. Но растворился в ней, и вот: он не понимал, что делать дальше. И в человеке перед собой пытался найти ответы. Нет, он не хотел новым ощущением заглушить гул в мыслях, не пытался раствориться теперь уже и в человеке. В кои-то веки, Второй всего лишь следовал тому, что говорило сердце. В ту ночь он поддался чувствам, а не следовал холодному рассудку. Рядом с этим Учихой хотелось хоть иногда давать себе волю показывать, даже если небольшую, но частичку души. Он понимал, что такая связь могла обжечь, но Тобирама считал, что это самое верное из того, что он делал сейчас. По крайней мере, в своей жизни. — Нидайме… — подал голос Кагами, рукой тронув край головного убора, обтянутого шелком, было некомфортно и непривычно. Для него одеяния Хокаге были чем-то почти святым, он никогда не думал о том, что когда-то сможет дотронуться до них, не то что надеть. — Зачем вы… Он не успел договорить. — Тебе подходит, Кагами Учиха, — сказал Тобирама, поправляя свисающую на плечи юноши ткань. — Я бы хотел, чтобы ты был следующим. Звук дождя за окном заставил поежиться. Капли били по стеклу, цвет неба остался таким же ясным, туч было не так много, поэтому скоро должен прекратиться ливень. Юноша не знал, что сказать. Поток мыслей остановился на момент вместе с дыханием. Оцепенение охватило все тело, и на такое заявление не находились слова. — Тобирама-сенсей, я не думаю, что подхожу на место Хокаге, — начал Кагами негромким голосом. — Я понимаю, почему вы задумались над этим вопросом, и я безмерно благодарен, что вы подумали обо мне, но… Сенджу внимательно слушал и понимал, что то, что сейчас говорил молодой человек не было сомнением в себе, а уже принятое решение. — Мне выпала большая честь, но я не могу, — Учиха устремил взгляд на Хокаге. Тот все еще молчал, но положил руку на его спину и приблизил к себе. Кагами думал, что от стыда провалится сквозь землю, краска прилила к лицу, и, кажется, температура в помещении стала выше. — Почему? — легкий запах саке коснулся носа, и чужое тепло ощущалось уже на пояснице. Тяжелая рука вела по очертаниям позвоночника, и мурашки проходили по коже. — Кто может? Помоги мне в выборе, если не можешь ты. Распутай мне мои мысли, Кагами. Когда сенсей звал юношу по имени, ему казалось, что более правильного произношения нигде не слышал, чем из этих уст. — Я… м, думаю, Сарутоби мог бы подойти на роль будущего Хокаге. Его способности хороши, и в деревне его признают. Он мягкосердечен, но в то же время готов биться до последней капли крови, он доброжелателен и незлопамятен, думает о людях. — Учиха склонил голову, как бы заканчивая сказанную мысль, и опустил взгляд куда-то в плечо мужчины. — Мне кажется, все это описание подходит и тебе, не так ли? — интересуется Сенджу, пока по его лицу растекается улыбка. — Учихе не стать Хокаге, понимаете? Люди остерегаются, будто боятся, — некая правда в его словах была, и Тобирама сам это ощущал, особенно после некоторого общения с представителями клана. Он не сказал бы, что слухи о них были правдой. Он уважал их, но они были другими, и понять их дано не каждому. Даже такой человек, как Хаширама, не смог остановить Мадару. Поэтому и он не стал бы перечить выбору Кагами. Хотя где-то в подсознании приходила мысль о том, что Хаширама не стал останавливать Учиху, потому что понимал, что так для него будет лучше и что он хотел для него только добра, потому что любил. И как бы хорошо и уважительно, он не относился к своей супруге, это все равно был выгодный для политики Конохи брак, и после ухода Мадары, было заметно, как изменился брат. Стал более задумчив и улыбался хоть также, как и раньше, но уже реже. Однако жене не показывал своих переживаний, он обучал своих детей, тратил много времени с ними — старался занимать все свое время, лишь бы не оставлять окошка для раздумий, потому что они тянули за собой, в вязкую и темную материю, разрушая внутренности духа. Тобирама никогда бы не заставил Кагами стать Хокаге, потому что он видел, что он не хотел. И он не хотел делать из него второго себя, создавать иллюзию выбора. В нем не было рвения стать «главным», — при том, что хоть Сенджу и был Хокаге, он никогда не считал себя выше — не было желания у него заменять Второго. Однако было рвение быть полезным для деревни и клана, и он видел, как молодой человек не хотел его разочаровывать в чем-то, каждый раз отдавая всего себя тому, что было поручено сделать. Тобирама не был глупцом и видел, что юноша чувствовал к нему, и было трудно признаться самому себе, что он сам, того не замечая, каким-то образом выделял Кагами у себя в голове. — Мне кажется, вы много думаете, сенсей, — сказал Кагами и почувствовал, как уже две ладони накрыли его поясницу и как пол под ногами стал держать его хуже. Тобирама прижимается к краю письменного стола и притягивает к себе оробевшего юношу. Кагами положил свои руки на грудь мужчины, пытаясь выйти из захвата, но кольцо из ладоней вокруг спины оказывается крепче. — Не уходи, — почти просьба. Молодому воину такое только присниться могло, но то, что происходило было реальностью. Он почувствовал, как покраснели уши, тоже самое произошло и с кончиками пальцев, которые контрастировали на фоне темной ткани на теле. И Кагами не ушел, он припал грудью к чужой груди, обвил руками шею и почувствовал прикосновение пальцев у себя на затылке. Воздух сбивчиво наполнял легкие; головной убор сняли и отложили куда-то подальше, и то по просьбе самого Учихи, потому что ему было бы безмерно стыдно, если с вещью что-то произошло. Тобирама коснулся носом белой кожи на шее, импульсы прошлись по всему телу, скручиваясь где-то в животе юного тела. — От тебя пахнет полем, — сказал Сенджу, Кагами сглотнул, ощущая обжигающий поток дыхания около затылка. — И гарью. Ты тренировался? — Я… изучал новые техники огня, вот и запах осел на теле, — проговорил сквозь зубы, пока чужие горячие ладони блуждали по спине. — Сенсей, я думаю, мне стоит лучше уйти. — Ты слишком много думаешь. Тобирама обхватил пальцами его подбородок самым нежным способом, ему известным, словно фарфор, устремляя взгляд в черные напротив. Блеск в них бежал будто по стеклу, в которое была запечатана радужка. Глаза заметили слегка дрожащую нижнюю губу и румянец, проскочивший на скулах. И Сенджу, не удержавшись, словил губами чужие, унимая дрожь в них. Совсем ни о чем не думал, впервые в своей жизни, и не ощущал какого-то стороннего чувства, кроме теплоты в сердце. Учихе же казалось, что его вот-вот выпрыгнет или прекратит функционировать. Он списал поступок на действие алкоголя, но потом подсознание кричало о том, что сенсей был почти трезв. Тобирама слегка прикусил чужую губу, чтобы пойти дальше, впустил язык, сплетая его с другим. Кагами плавился в сильных руках; отдаленный вкус терпкого напитка ощущался во рту; уста слились воедино. Он еле себя сдерживал, чтобы случайным образом не произнести каких-либо звуков только от одного поцелуя, потому что юное тело, голодное к прикосновениям, остро реагировало даже на незначительные проявления внимания. Тобирама прижимал его тело к себе, целуя все глубже и быстрее, и юноша думал, что он правда сейчас упадет. Воздуха становилось все меньше, и Учиха отстранился первым, не смея посмотреть в глаза виновнику произошедшего. Тот обхватил его предплечья, не позволяя уйти. — Останься, поиграем в сёги, я угощу тебя своим любимым питьем. Дождь уже прекратил лить, как и предполагал юноша, он закончился довольно быстро. Тучи разошлись, и показалось совсем чистое небо, покрытое множеством звезд. Ветер успокоился, листья на деревьях все еще продолжали качаться из стороны в сторону. В ту ночь Кагами Учиха действительно остался с Тобирамой Сенджу.***
Фарфоровая чаша выпадает из руки, и внутреннее содержимое — по всему красному деревянному полу. Стук стекла о поверхность заставляет юношу опомниться, и он дрожащими руками убирает осыпавшиеся чаинки, и выдыхает с успокоением, потому что это был не тот чай, который пожелал посетитель. Он встает на ватных ногах и подходит к другой полке, ища глазами нужную посуду. Ладонь тянется к небольшой чаше с крышкой с нужным чаем. Ткань на теле шуршит, крышка посуды бьется об ее край, потому что неплотно к ней прилегает, шумит сёдзи, когда он выходит. Горная вода закипает в чугунном чайнике с выпуклыми узорами сакуры на нем. Кагами снимает его с огня, насыпает траву в глубокую пиалу, заливает ее тонкой струей кипятка. Он прикрывает фарфоровую посуду кусочком фарфора, чтобы чай настоялся. И за это время молодой Учиха отходит в другой край комнаты, снова за сёдзи, чтобы в этот раз достать тот самый бутыль с терпким напитком. Он расставляет вторую пиалу для алкоголя и саму тару на небольшом подносе, кладет посуду с горячим напитком. Тонкие пальцы, на которых почему-то было множество шрамов неизвестного происхождения — Кагами иногда шутил, что в прошлой жизни он был воином, вот они и остались — открывают банку, он берет палочки, достает маринованный корень лотоса и кладет его на белоснежную тарелочку, которую Учиха сам когда-то расписывал со своим дедушкой. Он берет в руки поднос и медленным шагом идет к посетителю, чтобы случайно ничего не уронить. Из закрытой форточки февральский ветер все равно просачивается в помещение, в котором топится печь, и проходится не только по спине юноши, но и широкой спине пришедшего мужчины, проходя по всему изгибу и заставляя поежиться от холодного воздуха. Кагами кладет на низкий стол поднос, расставляет всё по нему и уже собирается уходить, потому что додумывает, что если посетитель захочет снова чаю, то нужно принести чайник сюда. Он кланяется, подходит к горячей посуде и возвращается заново, ставя ее рядом с бутылью саке. А Тобирама разглядывает тонкие и изящные пальцы, которые обхватывают посуду, и вспоминает, как когда-то они ложились на его скулу под небольшим светом от лампы в его лаборатории, в которую никого не пускал. Это было местом, где он мог работать и знать, что его не потревожат, и поэтому о нем ведало очень мало людей, в числе которых затем оказался и Кагами. Он помогал ему в работе, ведя иногда отчеты по просьбе Сенджу, выводя быстрыми движениями по бумаге, чтобы ничего не забыть и не пропустить. Перо чиркало по нему, чернила оставляли после себя изгибы размашистого и округлого почерка, такого отличного от почерка самого Тобирамы. И в этих изломах отражался мягкий характер юноши, проявляющийся почти во всех его действиях несмотря на то, что он был шиноби. Это было так чуждо Второму Хокаге, который привык не показывать мягкость, и возможно поэтому ему так нравилось наблюдать за ним. Теплое ощущение разливалось по телу, когда он слышал тихий смех в коридоре, за дверью, когда Учиха вместе со своими товарищами возвращался после успешно выполненной миссии. А теперь эта мягкость проявляется сейчас, когда он расставляет все по столу. Тобирама хватает его за тонкое запястье, сам удивляется от своего же поступка и видит, как на лице юноши проскальзывает страх и непонимание. Кагами теряется и не знает, что делать, оцепенение проходится по телу, и в лице виновника он видит такой же страх, как и у себя. Мужчина быстро отпускает чужую руку, опускает голову и просит прощения. — Прошу прощения, я не знаю, что на меня нашло, — произносит он быстрым и виноватым голосом. — Извините. По телу проходится табун мурашек, сердце снова сходит с ума. — Все в порядке, — он опускает голову и разворачивается, чтобы уйти, но слышит голос за своей спиной. — Прошу, не могли бы вы остаться? — раздается из уст, и Кагами останавливается, сжимает в руках поднос да так, что белеют кончики пальцев. Волнение накрывает с головой, и он понимает, что хочет остаться, что уже слышал такую просьбу, но когда-то очень давно. Как будто бьет током…***
Он разглядывает оборудование в какой-то лаборатории; колбы различных размеров и видов аккуратным образом стояли на деревянной полке; большие, толстые книги и свитки заполняли стеллаж; теплый свет, исходящий от ламп, освещал помещение. Мягкие лучи падали на изгибы спины, и Тобирама отгонял от себя лишние мысли. Однако это было тщетно, он обхватил ладонями ее тонкую арку, притягивая на себя юношу, провел губами небольшую дорожку поцелуев по заднему изгибу шеи, заставляя Кагами чувствовать разливающееся по телу тепло, скручивающееся и распадающееся около живота. Рука, сжимающая стеклянную колбу, начала дрожать, Сенджу аккуратными движениями ладоней проскользнул под ткань, касаясь разгоряченной кожи. Учихе казалось, что вот-вот и он сгорит от смущения или от напористых прикосновений сенсея. Он выбрался из рук, повернулся к нему спиной, и на пару секунд остановился на красных глазах, видя в них абсолютное желание и врожденный контроль над собой, который всегда восхищал его, а затем его губы накрыли чужие, жадно целуя, отбирая всего и без остатка. А молодой Учиха был вовсе и не против быть полностью его; сначала растерялся, а затем охотно отвечал на поцелуй любимого человека. Полка с колбами начала шататься, и звук бьющегося друг о друга инвентаря доносился до ушей, но хозяину лаборатории было вовсе не до этого, пока молодое тело юноши реагировало на его ласки. Он потянул его к столу, где стояли разные предметы и бумаги, посадил на него, устраиваясь между ногами Кагами, все также продолжая целовать податливые губы. Руки Учихи обвивали его шею, иногда переходя на голову и зарываясь в белые волосы, обе ладони обхватывали лицо, и он тонул в головокружительном поцелуе, о котором грезил когда-то. Тела касались друг друга, пальцы очерчивали линии, и вскоре помещение наполнилось рваными вздохами так же, как и нутро молодого парня наполнилось горячей плотью. Стон вырвался из уст, и его сразу заглушил очередной поцелуй. Сильные руки сжимали его бедра, прижимая ближе к себе и оказываясь так глубоко, как только можно было. Ногти Учихи оставляли кровавые полосы то на крепкой спине, то на деревянном столе, ладони рвано хватались за плечи, чувствуя, как перекатывались нити мышц под разгоряченной и покрытой испариной кожей, и вздохи становились все громче, разрушая привычную для этого места тишину. Деревянные ножки стола скользили по полу, падали колбы, разлетались бумаги, и Кагами чувствовал, как его берут всего без остатка — и душу, и тело. Он почти забывал дышать от переизбытка ощущений, от того, как дрожали ноги, обвитые вокруг поясницы Тобирамы, от того, как он дергал их на себя, толкаясь все глубже. Сенджу слышал свое имя, вылетающее таким прекрасным образом из опухших от поцелуев губ, и это было до безумия головокружительно. Он заботливо убирал падающие на покрасневшее лицо пряди темных волос, оставляя след своих уст на красивом, высоком лбу, переходя на виски, скулы и вниз — на шею, слегка сжимая зубами нежную кожу, стараясь не оставлять следы от безумной любви на ней. Однако он не знал, что это будет тщетно, и в последующем Учиха будет стыдливо смотреть в зеркало, и пытаться найти подходящую одежду, чтобы скрыть от чужих глаз небольшие синевато-красные подтеки. Но и Второй будет шипеть от того, как горячая вода касается полос царапин, оставленных изящными пальцами, усмехаясь тому, каким страстным может быть этот молодой Учиха в момент близости. Тобирама в очередной раз накрыл податливые, приоткрытые губы своими, и слегка удивился, когда некое главенство в поцелуе стал отбирать Кагами. Его пальцы тонули в белых волосах, притягивая к себе; чувственно и жарко губы сминали чужие. Это раззадорило только сильней, и Сенджу уже вовсе не сдерживался, крепко цепляясь за талию юноши, продолжал толкаться, соединяя два тела воедино. В ту ночь лампы горели до самого рассвета, тишина не наступала, наполняясь то стонами, то разговорами двух любящих.***
У Кагами кислород застревает на полпути в легкие, различные мысли заставляют голову пульсировать, и он не знает, что делать, пальцы все также сжимают поднос. Тобирама терпеливо ждет, пар от чая разлетается по помещению, февральский ветер затихает, словно тоже ждет, что же все-таки решит юноша. Сенджу берет фарфоровый графин с саке и наливает себе в пиалу. Разливается жидкость, расплескиваясь о белоснежные стенки посуды. Кагами тихо поворачивается в сторону посетителя с опущенной вниз головой и слегка смущенный от нахлынувших воспоминаний прошлой жизни, которые напомнили о себе так некстати. Его единственный на сегодняшний вечер посетитель стынет в ожидании и от того, что он решил составить ему компанию. Тот садится в сейдза перед ним, кладет поднос неподалеку от себя и сжимает руки в кулаках у бедер оттого, что страшно, неизвестно, непонятно, и одновременно какое-то спокойствие качается на дне души, словно давая шанс тому, что происходит сейчас. — Я снова прошу прощения за то, что произошло сейчас, — говорит Тобирама, опустив глаза вниз и прочистив горло. Он все помнит — до единого вдоха, до каждого взмаха ресниц, до капли крови, стекающей по коже, которую он чувствовал, пока нес на себе его раненного, и не позволяет себе забыть. Он обещал себе, когда умирал во время окружения, что не должен забыть и найти любой ценой, если не в следующей, так — в последующей жизни, и так дальше — пока не найдет его. — Не переживайте, забудьте, это неважно, — сглаживает ситуацию Кагами и быстро поднимает свои глаза на мужчину с небольшой улыбкой. — Вы выглядите уставшим, наверняка устали, отдохните и не загромождайте свой разум, позвольте мыслям вас не тревожить, хотя бы пока вы здесь. «В точности, как Кагами, он часто говорил мне такие слова, неужели? Неужели я смог?» — думает Тобирама и держит внешнее спокойствие, пока внутри бушует водяной дракон. Он делает небольшой глоток напитка и кладет в рот кусочек маринованного корня лотоса, а Учиха сидит, сам не зная в ожидании чего. — Я впервые в этих окраинах, — начинает Тобирама, кладя пиалу на столик. Фарфор стучит по дереву, а Кагами слушает внимательно. — Я не замечал вас в этой местности, а я знаю всех местных в лицо, потому что наше заведение главное здесь, — отвечает он, и тело расслабляется. — Я слышал об этом и готов сказать, что вполне уверен теперь, — Сенджу окидывает взглядом помещение и останавливается на юноше. — Может расскажете о вашем ремесле? Кагами не понимает, откуда такое бесстрашие у него, что он готов совершенно незнакомому человеку выложить всю подноготную, но он начинает свой рассказ: — Мой дедушка происходил из влиятельного клана Учиха, он был одним из приближенных главы, многие из нашего района его любили и чтили за его благосклонность к народу. Во многом он им помогал — иногда материально, иногда поступками, дедушка был очень добр. Он и мне уделял достаточно времени — мои отец и мать были полностью вовлечены в политическую жизнь нашего клана, и большую часть времени были на службе. Однако я премного благодарен и им, я бы не был тем, кем являюсь сейчас, если бы не они. У дедушки была страсть — выращивать различные сорта чая, он так бережно относился к каждому растению и прививал эту любовь к природе у меня с самого раннего возраста. Он работал иногда в своем кабинете, в полном одиночестве, распределяя уже высушенный чай по баночкам, а я лишь внимательно наблюдал за ним, но он все равно замечал меня, смеялся и звал к себе, чтобы уже демонстрировать свою работу мне, обучая различным техникам. Дни шли, я взрослел и видел, как дух у моих родителей ослабевал, как дедушка хмурился все чаще, но учить меня не переставал. Что-то происходило не только в клане, но и за его пределами, а мне, конечно, никто ничего не рассказывал, да и я понимал, что вряд ли собирались. Мне было досадно, ведь я являлся одним из чистокровных представителей клана Учиха, однако вводить в курс дела не посчитали нужным, — тут Кагами глубоко втягивает в легкие воздух, сглатывает вязкую слюну во рту и чувствует, как холодок скользит по ткани его одежд. — Я чувствовал что-то неладное, ведь рты родителей молчали, а глаза кричали так громко, и скрыть это было сложно — даже я замечал. Дедушка курил трубку, смотря на картину на стене и гладил меня по волосам, перебирая темные пряди, он долго молчал, а затем как-то сказал: «У меня были такие же черные волосы, совсем как твои, глаза правда другие были — больше злости, ярости… Да, я определенно был тем еще сумасбродом, чем только руководствовался? Жаль, что такой смелости у меня, видимо, больше нет». Я знал, что он задавал этот вопрос самому себе, поэтому я просто молча слушал, не смея сбить его с мыслей, и дедушка продолжил: «Я очень рад, что ты другой, Кагами, ты так добр, что это принесет тебе страдания — он прикурил — но я всегда буду гордиться тобой». Я не понимал, почему он так говорил, ведь он сам был одним из самых милосердных людей, кого я знал когда-либо. Тобирама наливает саке в пиалу и протягивает ее юноше. — Выпейте, так будет легче. Кагами смотрит удивленно, но от предложения не отказывается, залпом глотает весь напиток и со стуком кладет посуду на стол. Сенджу про себя ухмыляется и складывает руки на груди, уставившись в юношу, ожидая продолжения. — Спасибо… Прос- — Я понимаю, не так-то и просто говорить такие вещи незнакомцу, поэтому не извиняйтесь, однако, могу сказать, что выглядело это довольно эффектно, — Тобирама смеется. Учиха ошарашенно смотрит и подмечает про себя то, какой красивый и глубокий смех у мужчины, а затем и сам начинает смеяться. Посетитель делает глоток чая, ощущая всю прелесть его вкуса и то, как он приятно растекается внутри, согревая. — Возвращаясь к моему рассказу, — продолжает Кагами. — Как я и говорил, я чувствовал нечто неладное, однако как бы не пытался расспросить, попытки были тщетны. От злости и обиды я коротал время в дедушкином кабинете, либо тренировался в лесу, где был в одиночестве и мог выплеснуть свои чувства. В один день я возвращался домой с учебы, но на входе в район клана меня остановили родители, — юноша сжимает ткань своих бедрах, — они были в форме, обеспокоены и даже напуганы, как это и естественно для людей, они долго меня обнимали и гладили по волосам, словно это было в последний раз… Отец вручил мне небольшой конверт и сказал, что я должен немедленно уезжать отсюда, тревога накрывала меня с головой, больше всего я боялся этого дня — переворота. Было бы ложью, если я сказал, что мне было нестрашно и что слезы не сопровождали меня, я был ребенком и ничего не смог сделать. За мной приехали, и родители силой посадили меня на сидение, и мы тут же тронулись в дорогу, а я все время проливал слезы и безрезультатно кричал, чтобы остановили. Меня привезли в недавно построенный тайный дом дедушки, видимо, он заранее знал о том, что может произойти. В доме меня встретили доверенные лица деда, но никто так и не осмелился объяснить, что происходит, — Тобирама протягивает ему еще порцию саке, а Кагами и не сопротивляется, принимает. — Я провел в неведении три дня, понятное дело, что и не мог заснуть, но на четвертый день… пришла газета, и я увидел статью «Клан Учиха был убит вчера ночью <…> за попытку совершения государственного переворота, выживших нет». В этот момент весь мой мир рухнул, я понял, что больше уже ничего не станет так, как прежде, я больше не мог уснуть, и все, что я делал — это продолжал дело дедушки, вернее, пытался. Каждый день был мучителен, и больше всего меня тревожила мысль о том, что я так и не увидел дедушку в последний раз. Люди, находившиеся в доме помогали мне просто… жить, они мне говорили, что ни родители, ни дедушка не хотели бы, чтобы я так страдал, и это помогало, я старался находить в себе силы и пополнял свои знания сам. И вот, спустя года, я начал вести это дело. — Кагами, заканчивая, кладет руки на колени и поворачивает голову в сторону звенящих фуринов. Сенджу прочищает горло и думает про себя, что, действительно, представители этого клана всегда выделялись, хоть тогда, хоть сейчас, в начале двадцатого века — все такие же импульсивные, безрассудные и хаотичные. Он наливает себе еще саке, и уже он залпом глотает весь напиток и стучит фарфором о дерево. В мыслях проносится то, что после их таких посиделок все, что находилось на столе оказывалось на полу, но сейчас не стоит об думать. — Вы сильный человек, могу сказать, — говорит Тобирама и запивает уже остывшим чаем. Кагами удивляется и быстро поворачивается в сторону посетителя; холодный ветер снова просачивается в помещение и ласкает открытую кожу едким хладом, заставляя заерзать. — А, наверное, — тут юноша немного улыбается, — меня никто не называл таким, даже близкие, а вы ведь не знаете меня… — Кагами сам себе не верит, потому что он прекрасно знает, кто перед ним сидит, и ощущение того, что тот тоже об ведает усиливается все больше. Тобирама запускает ладонь в свои волосы, откидывая их назад, открывая полный взор на лицо, и слегка ухмыляется. — В вашей голове так много мыслей, молодой человек, — он немного наклоняется к нему через столик, сложив руки на груди, а мышцы перекатываются, выделяя вены, оплетающие их. Кагами сглатывает и отводит взгляд в сторону, а затем хватает поднос, и встает с места. — Давайте я поменяю ваш чай, — Тобирама его останавливает и сажает подле себя. — Не нужно, Кагами, — говорит он, и, кажется, словно весь мир перевернулся с ног на голову, но обратно. Вставая на свое прежнее место. Внутри все трескается, поля надежд снова покрываются травой и полевыми цветами. И все то время ожидания с глупой, наивной надеждой где-то в глубине души оправдывает себя. В глазах загораются звезды, и Тобирама видит в нем ту любовь, которую чувствовал всем своим нутром тогда, видит то восхищение и беспрекословную веру. — Вы не забыли, — с придыханием и облегчением выходит с его уст, он смотрит прямо в глаза напротив без стеснения и зажатости. — Я наконец нашел тебя. У Кагами сердце предательски выдает себя и бьется так сильно, что ему кажется, будто весь мир слышит каждый его гулкий стук. И фурины начинают звенеть, почти готовые разбиться друг об друга. — В этот раз мы сможем. И Кагами верит. Верит каждому слову, каждому звуку, исходящему с его уст. Если Тобирама смог его найти, то полюбить друг друга в этом мире, начав все сначала, будет лишь малой трудностью.