Париж сияет ночью.
Эго уже много раз наблюдал, как мерцают огни сквозь искаженный бокал вина в его руке, и он делает это сейчас. Изящные пальцы обхватывают дно, скользкое от конденсата, а изможденное запястье окутывает знакомая темнота внутри.
Хаос города приглушен его окнами, единственные звуки, действительно нарушающие душную тишину, — это шум машин, снующих по улицам. Он отчаянно пытается сосредоточиться на этом, а не на тошнотворном ощущении алкоголя, капающего в пустой желудок — кислоты и распадающегося.
Его постоянная хмурость усиливается, когда он снова теряет рассудок из-за этого чувства, снова вытаскивая свое сознание на передний план. Он стискивает свои отполированные зубы от ворчащей боли, которую он чувствует в груди, кряхтя от подавляемого дискомфорта. Он делает еще один глоток в знак протеста, почти задыхаясь, когда глотает слишком сильно, жидкость пробивает воздух, застрявший в горле.
Тихое разочарование стекает по его шее, оседая в пояснице, ослабляя мышцы, когда он приходит в себя после своего молчаливого унижения. Его свободная рука сгибается, рука кладется на живот в небольшой передышке. Его глаза затуманиваются, когда голод бурлит под кожей, мозг снова затуманивается вином и мучительным голодом.
Возможно, ему следует пойти прилечь.
Мысль о том, что тяжесть его собственного жалкого страдания давит на него, когда он неловко ворочается всю ночь, — не особенно привлекательная идея, но с ней придется смириться.
Поэтому он осушает свой стакан, чуть не спотыкаясь при этом. Он упирается ногами в ковер, позволяя улюлюканью и крикам снаружи омыть его, когда он прижимает пальцы к пульсирующим вискам.
После этого он ставит стакан на стол и очень осторожно возвращает бутылку на прежнее место.
А затем он упрямо скользит в свою спальню, берет пальто и зонтик, смотрит на часы и выходит за дверь.
Не входило в план, но очень хорошо...
У него не хватает духу остановить свои ноющие, блуждающие ноги, когда они пересекают знакомую землю. Воздух густой и пьянящий, звуки уже оглушают, когда он ступает по булыжнику и грязи. Каждый уличный фонарь бросается ему в глаза, каждый возбужденный крик сверлит ему живот, а музыка, которая, кажется, исходит из каждого угла, колышется в такт его собственным нетвердым движениям. Он не осмеливается опереться на свой зонт, опасаясь, что он соскользнет в канавку и швырнет его на землю, которая кажется очень далекой.
Вместо этого он засовывает его под левую руку и сжимает грудь от волнения, которое разливается по его торсу. То, что влечет за собой эти острые ощущения, находится между ним и его сумбурным состоянием ума и трезвостью.
Это не мешает ему проклинать каждое свое вздрагивание, невнятное раздражение от дискомфорта или направление своего слабого, бесполезного тела.
Однако довольно скоро относительно шумное окружение стихает и погружается в тихий сон. Его щелкающие каблуки эхом отдаются среди высоких, внушительных зданий вокруг него. Даже свет здесь, кажется, тускнеет, и он чувствует, как его охватывает знакомое и совершенно отвратительное чувство спокойствия.
Он никогда не поймет, как именно Гюсто из всех людей занял одно из этих архитектурных уродств.
Он насмешливо смотрит на элегантные ступеньки, ведущие к раздражающе красивой деревянной двери. Он насмехается над очаровательным дверным звонком, который проносится у него в голове, и светом, который вспыхивает изнутри.
Маленькая, совершенно незначительная часть его задается вопросом, должен ли он чувствовать себя виноватым за то, что разбудил обитателя настоящего замка, но он отмахивается от этого вместе с другими безмолвными размышлениями, бьющимися в его больном черепе.
Дверь распахивается, открывая Гюсто в его уютном великолепии — рад в отвратительном полосатом синем халате. Теплое сияние проникает через дверной проем, омывая Эго и улицу позади него. Он слегка морщится от этого, посылая мутный взгляд на улыбающегося повара, явно бодрствующего все это время.
— Антуан! — лучезарно улыбается Гюсто, что, по мнению критика, довольно очевидно.
— Гюсто, — отвечает он, почти так же сухо, как вино, бурлящее в его внутренностях.
Гюсто хихикает, отступая в сторону и жестом приглашая Эго войти.
— Пожалуйста, зайди внутрь! Что привело тебя сюда, mon cher?, — говорит шеф-повар, сверкая глазами на раздраженное «тц», которое Эго выдает в ответ на нежность.
— Осмотр, — надменно отвечает он, переступая порог.
Теперь он замечает, что свет на кухне, должно быть, горел уже некоторое время, так как его приветствуют звуки и запахи приготовления пищи.
Он игнорирует запах мыла и специй, исходящий от Гюсто, когда он проходит мимо него, даже не морщась от ощущения пустоты в грудной клетке, которое пролетает у него перед глазами.
— Ну, это хорошо! Я приготовил достаточно еды на двоих — ты принес вина?
Эго слегка замолкает, уже уловив запах той мерзости, которой собирается подвергнуть его Густо. Он улавливает нотки свежесрезанных овощей, зеленого лука и чего-то сырого, что он не может точно определить. Должно быть, это голод, потому что слюна начинает заливать его рот, а глаза снова расфокусированы.
На его руке появляется прикосновение — мягкое и обеспокоенное.
Эго отшатывается, кожа горит.
Боже милостивый, насколько он пьян?
— Антуан...
— Не называй меня так, Огюст.
— Антон, что случилось?
Он давит на свои коренные зубы, вдыхая через нос. Что является ужасной ошибкой, так как аромат оживает в его черепе — вдавливается в каждый уголок его рта и остается там.
— Ничего, я забыл вино, — говорит он так спокойно, как будто ничего не чувствует.
Наступает мягкая тишина, Эго решительно смотрит на кухонную дверь, когда взгляд Гюсто проникает в его лицо. Эго снова обхватывает руками живот, делая все возможное, чтобы подавить рычание, исходящее изнутри.
Гюсто тихо напевает, мягкие руки легли ему на живот.
— Нет проблем, у меня его много.
Это вызывает смех Эго, и это далеко не так насмешливо, как ему хотелось бы.
— Я не могу ждать.
— Поверь мне, Антуан! Я когда-нибудь подводил тебя, мой красавец?
— Да. И, пожалуйста, перестань называть меня разными своими нелепыми прозвищами.
***
Антуан обнаруживает, что ему странно нравится просто держать свой стакан с малиновым ядом (он отказывается его пить, у него еще осталось немного достоинства) и наблюдать, как Гюсто весело суетится. К ужасу Антуана, выяснилось, что
бланкетт де во была сегодня в меню.
У него было искушение уйти прямо там, отказавшись от того, чтобы ему подали что-то такое... простое. Но тогда Гюсто насмехался над ним со своей собственной гордостью, никогда не теряя остроумия, когда он готовил метрическую тонну овощей.
— Ты боишься простого рагу, мой критик? Конечно, ты был достаточно храбр, чтобы попробовать и похуже.
Эго нахмурился, но все равно опустился на кухонное сиденье угрюмым
Он наблюдает, как Густо почти заканчивает блюдо, добавляя сливочный соус к телятине и овощам — аккуратно и нежно складывая его.
Эго снова крутит свой стакан, позволяя комнате поглотить его в ароматной флуоресцентной крестьянской атмосфере. Он лениво рассматривает китчевые украшения, задрапированные, развешанные и беспорядочно расположенные на стенах и полках. Он чуть не стонет, глядя на кошачьи часы, которые украшают стену над плитой, жестяная лапа весело раскачивается с каждым тиканьем.
Голодание странно умиротворяет.
Осмелившись сделать еще один глоток вина, он с отвращением выдыхает. Он видит, как Гюсто хихикает сквозь мокрое стекло, следы алкоголя искажают фигуру мужчины.
Он блестит.
«Никогда не думал, что ты такой садист, Гюсто. Смеешься, когда ты меня травишь, — размышляет он, наклоняясь, чтобы рассмотреть шеф-повара.
На этот раз Гюсто откровенно смеется, ставя белую керамическую миску перед неодобрительным взглядом Эго.
— А я и не знал, что ты такой драматичный! — отвечает он, ухмыляясь ему.
Эго пренебрежительно гудит, желудок скручивается в нежелательном предвкушении, когда Гюсто, кажется, передумывает, снова берет миску с извиняющейся улыбкой и наливает в нее приличное количество тушеного мяса. Это почти по-варварски, как он просто плюхает в него вязкую субстанцию, украшая лук (уже даже не свежий) почти как в запоздалой мысли, прежде чем поставить его перед Эго и пойти за своим.
Эго наблюдает, как шеф-повар опускается на соседнее сиденье, морщась от боли, вызванной тем, что он стоял и двигался в течение нескольких минут.
— Мне благодарить? — выпаливает он, и Гюсто непристойно ухмыляется.
— Только если ты этого захочешь, мой дорогой критик, — говорит он комично низким голосом, и Эго приходится подавлять пузырь в легких, когда его рот дергается.
— Это ужасно.
— Да, это, конечно, так. Наслаждайся.
Тушеное мясо становится греховно сливочным, как только Эго неохотно кладет его в рот, здоровая горка телятины почти распадается у него во рту. Зеленый лук, который он добавляет, чудесно разбивает богатство, даже когда он осторожно проглатывает его. Он может почувствовать восхитительный жар, спускающийся по его груди, уютно устраивающийся в животе, когда его тело практически кричит о большем — метафорические руки тянутся и когти царапают его внутренности.
— Ты его пересолил.
Отблеск в этих прозрачных глубинах.
— Ах, да. Я беспокоился об этом.
— Честно говоря, как ты вообще справляешься с этими вещами, выше моего понимания.
— Я стремлюсь оставаться невыразимым. Это добавляет удивления, не так ли?
Еще один глоток, вызвав восхитительную дрожь по его холодному позвоночнику. Ему жарко, и он чувствует себя сытым - даже соизволил пригубить вино.
— Нет.
Гюсто изображает страдальческий вздох (к сожалению, смешанный с искренним удовольствием), наклоняет голову и в отчаянии смотрит на Эго.
Он будет считать это победой.
***
Уже давно прошло какое-либо респектабельное время, когда Эго, наконец, желает Гюсто спокойной ночи, горячей крови и насыщенной калориями энергии. Его мозг почти поражает своей прежней ясностью, пульсация теперь сменилась недосыпанием и выпитым вином.
Он выживает все три минуты, когда возвращается в свой дом, прежде чем его желудок неизбежно взбунтуется, и он вытряхивает всю отвратительно маслянистую и шелковистую пищу — холодную, когда она выливается в унитаз густой, непрерывной жидкостью.
— Слишком богат, Огюст, — выдыхает он, ни к кому конкретно не обращаясь, вздыхая, когда это поднимается в его горле.
Он уже несколько дней не чувствовал себя хорошо.
