disgusting

холодный воздух стекает по телу каплями дождя, ощущается ненужной прохладой. родниковая вода после душного дня и головокружительная жара. налитые кровью глаза закатываются за веки. ресницы подрагивают в такт бьющемуся сердцу. остатки сознания раскалываются. оно идет трещинами по самому краю, как и зеркало, что напротив Джекилла так услужливо стоит. он сидит перед ним сутками. воспаление десен доводит до кровавой слюны. он захлёбывается и хрипит, когда кашель раздирает ему глотку чужими когтями. Хайд обнимает его со спины за шею, мягко царапает сломанными ногтями по коже, обхватывает у подбородка. — ну же, Джекилл, – пасть разинув, пожирает глазами, – уступи мне. он волчарый, он клюквенный, он яхонтовый и совсем нелюбимый. Джекилл его не ласкает, не хочет, не может – голова не отпускает, связывает конечности через терновые длинные лапы. это лучше любых веревок, это прочнее всех благ. Хайд лижет джекиллову шею и глумливо горит словесным пожаром: — ты не можешь от меня отказаться. ты не хочешь. и никогда не хотел. я всегда был в тебе, ты меня породил, чтоб свое одиночество, как дыру в крыше, заделать. ты эгоистичное животное, прячешься. на овцу ты не похож, сколько шкуру её не носи. хочешь, я выстругаю тебе кожаные лоскуты? ты же хочешь быть другим – я тебе помогу. я тебя выжру изнутри, как паразит, коим ты меня называешь. его молочно-грязная слюна капает на измятую белую рубашку. Джекилл ее сжимает пальцами на груди чуть что – сердце болит фантомно от страха, он хочет кричать и биться. ему хочется умереть или сбежать. нет сил выносить собственную дурость сознания, нет сил горько-яростную прыть из себя выгнаивать. у Генри лопаются сосуды и суставы, пальцы набухают и старое кольцо с пальца теперь не снять. он обручен. он обречен. Хайд гладит его по плечу, пока сидит на спинке кресла. он – самая уродливая горгулья на стенах Нотр-Дама. он самый омерзительный и когда оказывается в съемной квартире хер-знает-где, то самый властно-помадочный. декадансовый танец на пышных юбках и потаскушных опавших подводках для глаз. осыпался уголь туши и туша Люси опала наземь. опаловый цвет не уточнен, но точно ни разу не схож с ее глазами. Хайд вылизывал ее глотку почти изнутри и пальцами раздирал впалый побитый живот. он ее рвал, как мог. засохшую кровь на внутренней стороне бедер слизывает с настоящим упоением. а мысленно о другом бормочет: — эй, Джек-ки, как тебе? как твоя бедная шлюха-малышка? она в смерти красива больше, чем по жизни. тупая мразь. у Хайда словарный запас – четыре слова на одну букву, ядерный взорванный вой собаки. он не умеет говорить, он только рычит и лает, голосовые связки игриво переливаются, как вода из графина в стакан. графиней Эмме-Ли́се Кэрью никогда не стать. Генри не помнит ее точного имени, ему хочется звать Лису Эммой, а Эмму – Лисой. возможно потому, что она просто рыжая и в этом нет никаких побочных эффектов формулы. но ее огонь распихан по всему особняку Джекилла и когда-то он взлетит к чертям. у Джекилла белое лицо и такие же пальцы, когда он трахает Эмму-Лису в его же спальне. это пресловутое пресное – целуются через такт. она гладит его взъерошенные волосы и чутко заводит за ухо. так же, как заводит ногу, давая ему возможность удобнее испарить и вправить сознание. коралловое и ультрамариновое ощущение потаенного не-люблю-тебя. Эмма красивая, как суд над невинными, у нее нет красной вызывающей помады шлюхи, но, кажется, она и сама не особенно лучше. белое золото ее глаз расщепляется на нити ненужного полотна. запал исчезает, остается только холодное синее молоко – льдом меж грудей этой леди из высшего общества. Джекилл незаинтересованно ласков. ласка, кажется, была на ее шейке совсем недавно – подарок папочки. папочка у нее злой и строгий, не ровня нынешней избалованной девчонке. Лиса – почти Люси, переставленные буквы из сломанных зубьев расчесок. и если поставить кого-то из них на колени и не поднимать милое личико, чтоб вылить дрянную смесь спермы, вполне сойдут друг за друга. Хайд хохотал изнутри, надрачивая Джекиллу в полусне: — ты ебанный извращенец, просто не хочешь выбирать одну, но трахнуть двух все равно не сможешь. Генри мычит и харкает своим же потаенным желанием сдохнуть в подворотне от рук Хайда. он – тот самый гребанный мудак с постов и газет, которого ищут уже столько времени. новый Джек-Потрошитель-чтоб-тебя. Генри пришлось отъехать от Лондона на неделю – в городе слишком шумно, чтобы жить, он не может даже слушать конференции, пока шипит в стакане таблетка и Хайд на ухо. ему просто повезло быть сынком богатого мертвого отца. старший Джекилл был хорошим человеком, жаль-не-жаль, что не дожил до суицидального конца сознания сына. Генри Джекиллу тридцать четыре. он в конвульсиях бьется каждое утро и ночь, а днем надеется разрезать на живую свою руку. руки трясутся в треморе и тринадцатая попытка выпить прописанные себе самим же таблетки идет прахом. прахом отца и собственных мечт. Хайд истерично ржет и вытирает слезы веселья. сидит на подоконнике прямо в отражении окна. Джекилл тупо пялится четыре секунды подряд, а потом бросается стеклянным стаканом. ему страшно, он кричит и не может собрать осколки. сколько ему терпеть – не знает никто и даже бог уже никому не поможет. он бы выхватил телефон, набрал Аттерсона и выл ему в трубку Гейб-я-скоро-не-- и тогда снова появится кожа-кожа-кожаный Эдвард Хайд в суматохе дня. он прочь лезет из кожи, чтоб впечатлить весь Лондон. изощренные убийства, испещренные сотнями ножевых. раньше в Англии на завтрак подавали сырые яйца, у Джекилла стух весь холодильник и Хайд издевается; Генри не может вымыть из волос яичный желток и рыдает, как малый ребенок. забитый в ванной, прячет голову за руками, готовый отбиваться как угодно. Эдвард лишь гладит его по клокам волос и шутливо чешет по хрящу уха: — ты сам уехал ото всех. если ты сейчас сорвешь себе голос, я сорву злость на твоей лисичке. Джекилл ненавидит когда он зовет Лису-Эмму-Люси так. кисло на языке, скулы сводит и плечи – тоже. соленые слезы разъедают губы, он красно-белый. синий вкраплениями синяков под глазами и желтый от проткнутых ушибов. Генри метает по лезвию ножа до его нахождения у собственной шеи. он-Хайд фантазирует, как перережет шею ему-Джекиллу. как она мягко осядет в ладони, как горячая кровь забурлит и задыхаться станет еще проще. он потянул бы за разрезанный край, просунул руку и сжал глотку покрепче. хрустнет ли она? Генри должен ему ответить, зря что ли оканчивал медицинский и работал врачом столько времени. ( сколько? он не знает, Генри иногда говорит, что он живет в девятнадцатом веке и уже с этим стоит обратиться к психотерапевту. ) дрянная дрянь шершавым языком вылизывала ему травмированную руку во дворе. шавка лаяла где-то в собственном сознании. Хайд бы приложил эту псину мордой об асфальт и крепко наступил, вот тогда раскрошенный череп точно бы хрустел. как снег. белый заливает глаза и Генри кажется, что он слепнет. стремительно. стремянка в кладовой прячет за собой крепкую веревку. Хайд бы связал его и отымел так, что тот даже не смог сделать и вздоха. у Хайда свои заскоки на Генри Джекилла и иногда они просто больнее больного. потому что Генри болезненный и скованный, его цепь на шее осталась рваной склейкой где-то на полу комнаты. клокочет в горле гневное ненавистное чувство к себе-Хайду: — почему ты не можешь просто меня оставить? он впечатывается лицом в зеркало почти до хруста. Хайд по ту сторону не отстраняется, только носом ведет по-звериному. вдыхает несуществующий запах. он резкий и грубый, отчаянный и чайный. — а кто сказал, что всегда настоящим был ты? у Генри жар и дрожь разрывает тело. это все повторяется снова и снова, дежавю – труа-катор-синк-сис. он учил французский в школе и от Франции в нем – мерзкий зловонный привкус матрацев Парижа. Генри Джекилл сползает на пол рядом с зеркалом, лбом прижимаясь к обострившейся коленке. восполнение воспаления. он закрывает глаза. Эдвард Хайд прокручивает зеркало гладью к стене. чужая рубашка скоро будет окроплена черной кровью. черная смородина между его пальцев превращается в зерна кофе. его собственное я-Джекилл соглашается с я-Хайдом. — давай выпьем.