Покинутый

Солнце жжёт ещё вполсилы, не иначе, а песок уже нагрелся, как сковородка на плите. Покрасневшая кожа сперва немилосердно зудит, потом начинает ныть, и под конец любое касание выбивает из нервов, натянутых до предела, поток боли. Хоть бы ветерок… Мон-Со до сих пор не научили бояться своих желаний: когда раскалённый воздух теряет неподвижность, в глаза летит песок, жалит сотней рассерженных пчёл. Он инстинктивно тянется ладонями к векам, трёт их – и становится во много раз хуже. Кажется, ему уже никогда ничего не увидеть. Радары не работали – Баан-Ну велел проверить. Кому же лететь, как не заместителю – самому талантливому, самому исполнительному лётчику в эскадрилье? Он знал, что чёрные камни его не выпустят, и всё равно сел за штурвал. Долг? Привычка? Остаётся только проклинать и то, и другое. Ребята должны были ещё ночью получить его «SOS». Два дня назад он вытащил их всех по одному из ослепительного беллиорского пекла. За ним не прилетел ни один. Мон-Со уже и не ждёт. Вертолёт неподвижен, как эти проклятые камни, он не даёт тени, только жарче от раскалённого металла. Всё равно нет смысла отходить далеко. Откуда-то доносится стрёкот. Конечно, это не винт машины, это звенит у него в ушах. Скорей бы обморок. Пить, как хочется пить… Губ касается железная фляжка, и он с наслаждением глотает. Ещё, ещё. Мучительным усилием распахивает глаза. - Ты?! По красивому до отвращения лицу Кау-Рука пробегает усмешка, и он закидывает руку соперника себе на плечо: - Пошли. Ему не подняться, его затягивает пустыня… Пустыня снится Мон-Со чаще всего, но полным-полно и других видений: разгерметизировавшийся отсек «Диавоны», вьюга в рамерийской степи, пропасть с кольями на дне, над которой он висит, впиваясь крошащимися ногтями в ветку… И везде к нему приходит штурман – якобы, чтобы вызволить. Предатель. - Полковник, вы в порядке? Арзачка в белом, пахнущем горькой полынью халате наклоняется над ним, и он жмурится, чтобы не видеть её огромных чёрных глаз. - Что такое? – Спокойный, чуть усталый голос из-за полога. – Опять? - Мне кажется, это реакция на усыпительную воду, - нерешительно цедит арзачка. Что-то у них не сработало, у заговорщиков. Мон-Со ничего не забыл. Просто ему снятся кошмары. Просто он боится арзаков, до дрожи под коленками боится. Он не знает, как это – уверенно смотреть в завтрашний день, держать спину прямой и смеяться над неудачами. Как это – быть менвитом. Кау-Рук знает. С шутками-прибаутками он отсылает арзачку и тормошит Мон-Со за плечо: - Поднимайся. Кутаясь в одеяло, Мон-Со ждёт, пока штурман поменяет влажную от пота простыню, наволочку и взобьёт подушку. - Ложись. Серые глаза смотрят внимательно, словно пытаясь что-то разобрать в пожелтевшем, измотанном лице. - Оставить ночник? Мон-Со мотает головой. В темноте легче спрятаться, даже от самого себя. Выключатель еле слышно щёлкает, и комната кажется залитой чернилами. Недобросовестно залитой, с белыми пятнами. Одно из таких пятен – лицо штурмана. Оно сейчас близко-близко, жёсткая ладонь ложится Мон-Со на плечо. - Даже не думай раскисать. Тоже мне, Сонечка Мармеладова. Он никогда и не слышал о такой. Кажется, после рамерийской классики Кау-Рук принялся за инопланетную. - Мы тебя вытащим. - Предатель, - выдыхает Мон-Со. - Да хоть имбицил. Спи, Мон. Ты меня ещё по пенальти обставишь. Непечатное ругательство застревает на языке: жутко охота спать. Мон-Со закрывает глаза, уже едва ощущая, что сжимает ладонью худую сильную руку.