Под сенью Амстердама

В своем ребенке скорбная вдова Любимых черт находит отраженье. А ты не оставляешь существа, В котором свет нашел бы утешенье.        Уильям Шекспир. Сонет 9. Перевод С. Я. Маршака.

             Флоренс не спалось. Неделя, проведенная в Амстердаме, выдалась спокойной. Ни журналистов, ни любопытных, ни шума, присущего другим столицам. Доброжелательные, даже слишком, работники отеля за день или два свыклись с мыслью, что новым гостям не нужна ни их помощь, ни дружба, и перестали досаждать с милыми, но назойливыми попытками общения. Так что очень быстро Чемпион мира по шахматам и его секундант и помощник оказались одни, в чужом городе, где их никто не ждал, не искал и даже, кажется, не знал вовсе. Лишь один раз, обедая в кафе на другом берегу от Рейксмюсеума, они поймали на себе взгляд двух девчонок, сидящих с учебником и листками бумаги вместо шахматной доски, и Анатолий даже хотел подойти к ним, но не успел: смутившись, дети быстро доели пирожные и убежали. В остальном же они мало отличались от прочих туристов. Флоренс проводила больше времени в музеях, Анатолий — то сопровождал ее, то оставался на вынесенных к воде террасах кафе с карандашом и блокнотом. Они могли бы позволить себе больше: рестораны и номер-люкс в отеле в центре города — цены были невысокие, а последнее интервью для французского издания принесло достаточно денег, но зачем? Только в такие тихие, размеренные дни и можно забыть и забыться, хотя бы на время оставив путь, который привел их сюда.              Только ночами все возвращалось. Радость познания, неспешные разговоры и смех, даже шум города и воды — все стихало. И оставалась только следующая за ними неотступно и верно тревога. Флоренс не знала, откуда она пришла и почему. Они говорили об этом только первые пару месяцев, а потом негласно табуировали. Но проблема оттого не исчезла. СССР все еще был где-то рядом, и отпускать так просто лучшего из лучших он намерен не был. А еще у Анатолия оставалась жена и сын, и это тоже вносило определенные коррективы. И Флоренс в этом сюжете места не было. Она ворвалась в него незаконно, неожиданно и бесшумно. Может, так же ей предстоит и выпасть. И если Анатолий сделает соответствующий выбор, она, привыкшая добиваться своего сквозь усталость и боль, уже не станет возражать. Ему — не сможет.              Жизнь с Трампером напоминала сосуществование в клетке с тигром. Он умел быть ласков, мил и даже беззащитен, но приручить его вряд ли возможно. И следом за нежностью следовало нападение и оскал — охотничья забава. И после поиск ласки в чужих руках.              Жизнь с Анатолием Сергиевским скорее походила на капкан. Дышать еще можно, боль не оглушает, остается шанс сбежать. Зубья могут сомкнуться в любую секунду. И Флоренс не знала, разделят они их или, наоборот, прижмут друг к другу до душащей тесноты.              Флоренс не спалось. Тиканье отложенных на прикроватный столик часов раздражало. Она выпуталась из одеяла, слишком теплого для этого времени года, и обернулась.              В темноте комнаты не было видно почти ничего. Только голубой провал окна да красный кончик сигареты, губами зажатой. Анатолий смотрел на улицу, и вместе с тем, Флоренс знала, он услышал ее, заметил движение и напряженно ждал начала разговора. Хуже него могло быть только это неподвижное молчание. Он затушил сигарету, бросил в пепельницу и вытер руки платком.              — Чего не спишь?       Флоренс приблизилась и потянулась обнять, вдыхая ставший привычным мерзкий табачный запах. Анатолий сначала не пошевелился, а потом осторожно отстранил ее, глядя хмуро и даже строго. Потом отвел со лба волосы.       — Что-то случилось?       — А должно было? — а могло случиться что-то еще? Что еще им осталось пережить?       Анатолий покачал головой. Флоренс подумала, что ее сейчас отправят обратно в кровать, но вместо этого он обнял ее одной рукой и отвернулся к окну. Небо, затянутое облаками, отражалось в рябой глади канала. С одной стороны были пришвартованы лодки, разноцветные, затянутые тентами. На утро обещали грозу. А они как раз хотели прокатиться, даже договорились с капитаном, живущим на чердаке соседнего дома.              — Я скоро приду. Иди, — он даже не пошевелился. Не разомкнул объятий и не обернулся.       — Прогоняешь меня? — Анатолий быстро и недовольно посмотрел на Флоренс, хотел возразить, но она опередила его, удивляясь и собственной откровенности, и тому, что на эту дерзость ей все еще не ответили заслуженной насмешкой: — Ты всегда молчишь и ничего никому не доверяешь. Мне не доверяешь. Считаешь, я настолько бесполезна? Конечно. Ведь я совсем ничего о тебе не знаю. Ты не даешь даже попытаться помочь.       — Мне нечем помогать, — спокойно ответил Анатолий. В нем не чувствовалось ни злобы, ни раздражения, одна лишь бесконечная усталость.       — Ты не пытался!       Анатолий вздохнул. Флоренс предпочла, чтобы он кричал. К этому она хотя бы привыкла. Знала, как реагировать, чем можно успокоить и когда приходит время уйти, чтобы дать остыть. Молчаливое спокойствие пугало.              — Пожалуйста, не суди о том, чего не знаешь. Возвращайся в кровать, — Анатолий наклонился, касаясь губами лба. И за этот короткий лёгкий жест можно было бы простить многое, но...Флоренс казалось, что если она не дойдет до конца сейчас, то второго шанс не будет.              — Говоришь так, будто наши отношения ничего для тебя не значат. Хватит меня прогонять! Толя! — Флоренс запнулась.              Он ждал продолжения неподвижно, хотя сказать что-то, кажется, все же мог. Только перебивать не хотел. И ссориться. В темных глазах отражалось лицо Флоренс — глупое, разгневанное. Она невольно отвела взгляд, жмурясь до боли и выступающих слез. Глаза резало обидой и таким животным страхом, будто они не разговаривали, а ожидали, когда за дверью раздадутся шаги и резкий русский акцент.              — Пожалуйста, — Флоренс казалось, что она оступается и уже летит. Никто в целом мире не полюбит и не примет твоих слабостей, так почему ты смеешь показывать их? Почему ему? — Я хочу знать, что тебя так тревожит. О чем ты думаешь? Хотя бы один раз доверься мне! Неужели я этого совсем не заслуживаю?!       Еще один шаг, еще одно бессмысленное «пожалуйста» отделяло ее от падения. Флоренс отвернулась, сжимая кулаки, и щеки пылали то ли от гнева, то ли от стыда и позора. Она ждала удара или того, что Анатолий бесшумно выйдет, всунув босые ноги и в туфли и схватив с кресла пальто. В правом кармане — зажигалка и почти опустевшая пачка сигарет. Но вместо этого он почему-то снова обнял ее и механически потянулся закурить. Передумал.              — Я думаю о сыне, Флоренс. И я прекрасно знаю, как тебе неприятно это слышать.       Он ошибался. (Подумать только). Его слова касались наболевшей, загноившейся раны. Но слишком осторожно, чтобы принести долгожданное облегчение.              — Ты скучаешь по нему? — вопрос Флоренс скорее походил на утверждение. Она совсем не глупа, чтобы не понимать очевидность ответа. И Анатолий знал это: промолчал и только скривил губы, как от боли или недовольства.       — Я думаю о том, каким он вырастет без меня, — продолжил он через минуту или две. — И каким мог бы вырасти, если бы я остался.       Флоренс хотела бы его утешить, сказать, что сын хорошего человека не может быть плохим, но врать — нет, этого она себе позволить не могла. Перед глазами, до сих пор, в ночных кошмарах и лицах прохожих на переполненной Оксфорд Стрит, был слишком яркий пример того, кто рос в нелюбви и несчастье. Так что дело, стало быть, вовсе не в генах.              И оставалось только молчать, надеясь, что ее близость и верность смягчат его затуманенный тоской взгляд.              — Я надеялся, что смогу его увезти, — слова Анатолия напоминали камни, сброшенные мальчишкой в водосточную трубу. Короткие, почти неуловимые, они громыхали в тишине и раздражали, злили. Вызывали ужас, странный, безотчетный, совершенно детский. Флоренс казалось, что если он озвучит все, то вдруг примет решение вернуться.       Проблема была лишь в том, что это она попросила его говорить.       — И где бы он жил? — вместо поддержки — новый упрек, но Анатолий даже не возразил. Будто не заметил ни тона, ни враждебности намека.       — Сейчас это все равно невозможно, так что нечего и думать. Хотя раньше у меня было с десяток идей и планов, как все организовать.       — А Светлана...?       — Она хорошая мать. По-своему хорошая, — Анатолий ненадолго зажмурился, и Флоренс подумала, что если сейчас она увидит на его щеках слезы, то ближе, чем в эту самую секунду, им не стать уже никогда. Но, к счастью или сожалению, этого не случилось. Быть может, он и так достаточно плакал в те короткие одинокие часы, когда только хватало на это сил. — У нас разные взгляды на воспитание, но она любит Ваню. Это главное. И все же я беспокоюсь…       — Я росла без отца, — Флоренс мягко усмехнулась. — Насколько могу судить, получилось даже неплохо.       Анатолий коротко и горько рассмеялся.       — Вполне неплохо, — произнес он с такой небрежной нежностью, что Флоренс подумала, что их разговор наконец-то пришел к концу. Никаких больше ран, страхов и трагедий, пусть они останутся до следующей ночи. Но Анатолий, быстро коснувшись губами лба, продолжил, все так же глухо и обжигающе больно: — Но твой отец…умер, а не сбежал. Так ведь все вокруг считают?       — Ты знаешь, что не все.       — Не в России, — ответил он раздраженно. — Невозвращенец… Разве кто-нибудь объяснит ему, почему я это сделал? Почему не взял их с мамой?       — Ты жалеешь?              Анатолий молчал. Флоренс боялась, что понимает, что это значит.              Вот только было ли это возможно? Поступить иначе? Выиграть матч, последний раз на прощание обняться — даже не в номере в отеле, потому что там, конечно, следят, а в каком-нибудь темном переулке или, словно школьники, под лестницей — и потом разлететься по своим городам и странам. От скуки и одиночества Флоренс, наверно, вернулась бы к Фредди. Хотя бы и в роли теперь уж точно всего-навсего помощника. Анатолий воспитывал бы сына, ругался с женой и два или три раза в год выезжал заграницу. Надеясь на четверть часа долгожданной встречи.              Такой выбор им стоило сделать?              Флоренс стискивала кулаки и прижималась крепче. Представленное возникало перед глазами так ярко, что казалось, будто жизнь, окружавшая ее последние месяца, готова была рассыпаться.              — Наверное, — Анатолий вздохнул, закрывая глаза, — нет.       Где-то между домами, там, где канал встречался с горизонтом, показалось бледное-бледное зарево восхода.       — Я всего лишь выбирал лучший из двух отвратительных вариантов, — он взглянул на Флоренс чуть растеряно и улыбнулся. — Не знаю, есть ли более подходящее выражение в…       Флоренс ответила по-венгерски. И улыбнулась секундному выражению растерянности на лице Анатолия.              Так хотелось знать, что все это не вечно. Пусть год, два — хоть десять, но знать, что эти мучения кончаться. Победой. Иного ни один из них не умел принимать. Увы, но детское «все хорошо» уже не срабатывало. У них не было гарантий: только желание. Пустое. Наивное. Их вера разгоралась с каждым спокойным днём, отступала тревога, и Флоренс уже почти осмеливалась мечтать. Если бы только так много не было за спиной. Или если бы это был всего лишь пепел, сожжённый мост, не оставляющий никакого смысла сожалениям. И почему-то, по какой-то глупой, жестокой причине, они оказывались важнее их...любви? Даже в этом приходилось порой сомневаться.              — Я слышала, что Советскому союзу осталось недолго. Ты ещё увидишь его.       Анатолий едва уловимо покачал головой. В нем клокотало слишком многое. И слишком явно. Впервые за долгое, долгое время. И этой ночью что-то должно было взорваться. Человек просто не может столько вытерпеть.              Но Анатолий вдруг отстранился и отошёл. На подоконнике осталась только пепельница и сине-красная пачка сигарет. Он осмотрел постель и наполовину сползшее на пол одеяло, книги на столе и небрежно брошенные на кресло вещи. Флоренс зажмурилась, ожидая услышать, как вот-вот хлопнет дверь. Но он ждал. Взгляд — будто пьяный, рассеянный, непонимающий. В самом деле, откуда он здесь? Гражданин Советского союза в самом центре свободолюбивого смешливого Амстердама. Чужеродный, мрачный. На фоне таких же высоких, как он, молодых и красивых, Анатолий — лишний, будто огромный коршун, раненный и изголодавшийся.              — Я хочу в это верить, — сказал он наконец.       — Это вопрос времени.       — Времени, — протянул Анатолий. Его губы жестоко изогнулись.              Флоренс не знала, имеет ли право шевелиться. И представлялось лишь примерно, что крутится у него в голове, что не дает спать, что мучает и душит. И верных слов не подобрать, потому что их просто нет. Верит ли он в встречу с сыном? Верит ли он Светлане? Верит ли он в свободу? Верит ли то, что несправедливость не может длиться вечно?              Верит ли? …В самом деле.              Анатолий сел на край кровати, запустил пальцы в волосы и растрепал их. Флоренс поймала его взгляд, загнанный, как у зверя, воспаленный.              Флоренс осторожно опустилась рядом, обнимая его за плечи.              — Прости. Тебе...неприятны эти разговоры.       — Вовсе нет, — Флоренс повела плечом. Ей было холодно. Холоднее, чем когда-либо. — Ты устал.       Анатолий только улыбнулся. Нечего было и спрашивать. Его измученность, его гулкое одиночество были выписаны нитями вен на исхудавших запястьях.              — Пожалуйста, — Флоренс прижалась губами к виску и горько усмехнулась. Который раз за эти полчаса ей приходится повторять это слово? Но Анатолий слышит и слушается. Кровь стучит под его бледной кожей. — Отдохни. Разреши себе ни о ком не думать. Ты изведешь себя.       — Я...       — Тш-ш, — Флоренс перебила его, резко помотав головой, — себя ты не жалеешь, это я знаю. Так попытайся ради меня.              Ночь за окном становилась все прозрачнее. Солнечные лучи тянулись сквозь тучи будто силуэты людей. И в окнах напротив, таких близких, изнутри озаренных электрическим светом, кто-то просыпался, тянулся и неспешно одевался. Флоренс думала, что им тоже стоит задернуть шторы. И стать для кого-то просто силуэтами. Быть может, работники гостиницы запомнят их имена, а соседи — то, как они пару раз шумно ругались и потом так же громко смеялись. Все это было так похоже на счастье. И так не похоже на все то, что им обоим доставалось прежде.              В кафе на набережной зажегся свет. Старый владелец всегда приходил с самым рассветом, готовил выпечку и выглядывал из окна, приветствуя каждого прохожего.              Утомленный переживаниями ночи, Анатолий почти уснул прямо так — опустив тяжелую голову на плечо Флоренс. Наверное, в самом деле, уснул бы, если бы она не потревожила.              В окнах напротив люди собирались на работу, дети — в школу. Тонкая девчонка лет четырнадцати крутилась перед зеркалом и дергала себя за косички. Флоренс ей совсем немного завидовала. Впрочем, если жизнь и правда игра, вроде той, которой посвятили свою жизнь они, то не стоило ни жалеть, ни загадывать все идет так, как должно, и каждый действует в силу своих способностей. Соперник гениален и непредсказуем. И это пострашнее всемогущего Союза.              Отблески солнца золотились по воде канала, пробиваясь сквозь облака. Назойливый луч пробрался сквозь шторы в комнату. Почти добрался до кровати.              Они засыпали тогда, когда мир пробуждался. И сны их были беспокойными и мрачными. Но пока это были всего лишь сны. И это был Амстердам, тихий город на севере Европы. Один из тех, что никогда-никогда не нарушит чуждой тайны. И позволит, хоть на секунду, поверить.