Мечта

Раз в неделю Ранбу позволяет себе выйти из тесного места, что он уверенно зовёт домом, и пройтись до самого города, стараясь не попадаться никому на глаза. Не потому что сам не хочет, чтобы его увидели в таком плачевном состоянии, но потому что Он так сказал. Он сказал, что вряд ли местные обрадуются, когда увидят его. И Ранбу верит безоговорочно. Верит всем сердцем, потому что давно потерял веру во всех и во все, кроме Него. Потому что только Он его всегда спасает, Он заботится, Он любит. Ранбу верит и каждый раз возвращается в обустроенную Им комнатушку, спрятанную от чужих глаз как можно дальше. Как покорный пес он идет к единственному хозяину, убежденный, что там нужен. Что Ему нужен. Верит, пока солнце обжигает палящим летним жаром свежие ожоги на его губах, щеках и шее. Аллергия Ранбу на воду не была для Него проблемой. Он не заботился об этом, когда ласкал его терпкими поцелуями, когда впивался в тонкие черно-белые губы, уже измученные этой грубой и болезненной нежностью. И Ранбу сам забывался, и не понимал от чего больше. Бесконечная любовь мешалась со жгучей болью, в этом он и тонул. Растворялся, таял, принимая каждый новый поцелуй с болезненным тихим стоном. Он открывает дверь, чуть сгибаясь, чтобы пересечь низковатый косяк и окунуться в полумрак. Полумрак скрывает все — от встрепанного и забитого вида до шрамов, подживших в разной степени. Полумрак, в котором концентрируются, копятся и хранятся все мерзкие подробности происходящего здесь. И где Ранбу чувствует себя безопасно наедине с Ним. Он ступает на пушистый ковер, вдыхая никогда не выветривающийся запах старых книг, сырой земли и собственной жженой кожи. Пиджак сползает на пол, цепляясь за висящий плетью хвост. Каждый шорох слышен в этой абсолютной тишине, в которой Ранбу живет больше года. Он эту тишину почти не нарушает. И от этого как-то неправдиво комфортно. И разве не об этом когда-то мечтал Ранбу? Не он ли грезил о днях, когда будет любим, одарен ласками, когда будет волен делать при этом все что хочет? Догадывался ли, что вскоре не будет хотеть практически ничего? На деле же, он до сих пор жил мечтой. Одной, конкретной такой Мечтой, в зеленых одеждах. Той, что всегда рядом. Той, что обжигает и клеймит поцелуями. Той, что сейчас расположилась в кресле и щурит на него зеленые, хитро сверкающие глаза. И Ранбу к этой мечте тянется, как мотылек к открытому огню. Да, будет больно, это и должно быть больно. Всегда ведь так было, так почему сейчас что-то должно поменяться? Ранбу не просил о переменах. Он просил о любви, не зная что это такое. О такой, к которой его приучила пара грубых рук в тёмных перчатках. Ему любовь давали, с болью, со слезами, с грубым обращением и ожогами на коже от касаний влажных губ и языка. Он принимал ее с восторгом, с чем-то на грани эйфории, просил о большем, пока тело сводило от боли, пока кожу жгло огнем. Сам шел в знакомые руки, жался к теплому человеческому (человеческому ли?) телу в тесных объятиях, вновь погружаясь в свою отравленную, искаженную мечту, как в глубокий жгучий омут. И опять его с той же нечеловеческой тягой тянет к Нему. Он нетвердым шагом подходит, слабо выдыхая, скрипя на грубом эндерменском, когда его берут за руки и тянут к себе. Чуть ли не кричит на этом же языке от ядовитого суррогата счастья, когда его роняют поверх теплого тела, трутся носом о его шею, словно специально проходясь по еле поджившим ожогам, вдыхают глубоко его запах. — Я ужасно скучал, мой Ранбу, — шепчут ему на ухо. И этого чьего-то Ранбу от этих слов бьет такими мурашками, что ноги сами подкашиваются. Он упирается о подлокотники кресла руками, приподнимаясь над человеком в кресле, стараясь заглянуть в зелёные, неестественно яркие глаза. А в них — приторная, лениво прикрытая ресницами ложь, в которой Ранбу топят, в которой он сам рад топиться и не выбираться никогда. И сидящий в кресле это понимает. Понимает слишком хорошо, сам ведь выламывал внутри Ранбу эту крепкую привязанность и убежденность в том, что вот она, любовь. Чтобы был полезным и чтобы под ногами не мешался. А все эти игры в ласкового любовника — так, маленькое удовольствие, в котором сложно было самому себе отказать. Именно потому Ранбу хватают за черно-белые космы, болезненно тянут вниз, примыкая к его губам. Давят ногтями на кожу головы, грубо массируя, словно бы пытаясь выцарапать оттуда остатки здравомыслия. Чувствуют, как судоржно дышит и скулит Ранбу, даже не пытаясь отстраниться. И вместо того, чтобы проявить благоразумие и не калечить беднягу ещё больше, грубо кусают за нижнюю губу и проводят по ней языком. А Ранбу весь в тряске, словно больной в ознобе, бьет хвостом по пушистому ковру и теснится плотнее к Нему, закрывая закатывающиеся от боли и удовольствия глаза. Цепляется за крепкие плечи, продолжая скрипеть, стрекотать, почти полностью лежа на своём мучителе. И дикой, больной, зависимой любовью любит свою мечту, своего Дрима, пока запах жженой кожи наполняет комнату все больше.