Курортный отдых в санаторных условиях

      Время перевалило за полдень. Прошло время обеда и краткого дневного сна, во время которого Байи так и не смог уснуть, проворочавшись в кровати, полностью поглощенный мыслями о предстоящем почти свидании с Се Ваном. Он думал о его улыбке и о том, как ловко его руки скользят вдоль клавиш, как из-под них вылетает легкой птицей музыка. Е Байи думал о том, как завораживающе долго можно смотреть в темные внимательные глаза, в которых отражаются звезды и он сам, в глубине которых таится что-то неизведанное. Какие чувства могут скрываться за его пристальным взглядом? Е Байи не знал, но очень хотел бы знать.       Се Ван был очаровательно искренен с ним, но ещё он был так страшно молод… И зачем Е Байи, человеку, прожившему, считай, целую жизнь, лезть к этому юнцу? У него были свои привычки и сложившаяся жизнь, местами переломанная и исковерканная войной, но всё же идущая своим чередом.       Работа есть, квартира – тоже, еды хватает, чего бы ещё желать? Только Се Ван, видимо, обладал особым талантом. Стоило ему оказаться рядом и взглянуть в глаза, или взять за руку, как тогда на набережной: порывисто, трепетно, и в душе прорастали заново забытые чувства из далекой юности, словно зелень, вновь пробившаяся не смотря ни на что, после того как землю взрыли, перепахали по-варварски тяжелой техникой. Немые свидетельства страшных лет. Смотреть больно на такие шрамы в земле: разворошенные, зияют безжизненной опустыненой брешью, комья грязи лежат по бокам, но проходит время – и даже они затягиваются, зарастают свежей нежной зеленью и редкими желтыми огоньками мать-и-мачехи.       Рядом с Се Ваном к Байи словно возвращалась память. Он вспоминал, как это – чувствовать, волноваться и быть молодым, по-настоящему живым, а не доживающим. Тонкий фитилек надежы на запоздалое счастье неожиданно вспыхнул и теперь не давал покоя своим тихим «а если?».       Е Байи внезапно перехотелось казаться стариком, перехотелось торопить жизнь пройти мимо и оставить его, наконец, в покое. Все непрожитые моменты юности объявились снова и просили, требовали для себя выхода.       Так и не успокоившись, Байи поднялся, зачем-то уложил волосы и надел аккуратно сложенный летний парусиновый костюм и вышел, прихватив с собой купленную лет пятнадцать назад шляпу, всё ещё бережно хранимую. Тонкая подкладка менялась уже дважды, но светлый бежевый оттенок сохранился на отлично, а узкие поля не помялись и не испачкались.       «Умели же раньше делать вещи, на века!»       Е Байи с легкой улыбкой нацепил шляпу и даже приосанился, оценивающе взлянув на себя в широком зеркале в фойе. Правда, тут же фыркнул и отвернулся: «Тьфу ты, совсем с катушек съехал!»       Дождь всё ещё накрапывал, но постепенно прояснялось. Кое-где между тучами виднелись обрывки голубого неба. Поднялся ветерок, разносящий прохладу и сырость. Е Байи дошел до библиотеки, стряхнул у входа зонт, сгоняя крупные капли, с громким стуком падавшие с деревьев, оставил его у дверей и прошел внутрь.       В зале было тихо. Се Ван, видимо, сегодня не торопился. Прихватив со стола первую попавшуюся книгу, оставленную кем-то из отдыхающих, Е Байи уместился в одном из кресел, стоящих в ряд вдоль стены. Он вглядывался в зал и вслушивался в тихий шелест переворачиваемых страниц, приглушенные разговоры и перешептывания деревьев и дождя за окнами. В библиотеке сегодня было куда многолюднее из-за внезапно испортившейся погоды.       За неимением лучшего занятия, Байи раскрыл книгу, которая оказалась и не книгой вовсе, а толстым журналом, апрельским выпуском «Нового мира» под редакцией Твардовского. Первые сто страниц занимал роман об очередных достижениях трудящегося класса и героях-стахановцах, который Байи пролистнул безо всякого интереса. Дальше были стихи, в основном, о войне, он выцепил несколько строк какой-то эстонки, Деборы Вааранди. Она писала об Освенциме, через который прошла, но больше о том, что наполняло её мысли, о реке и лете с друзьями, о семье и о том, как замечательно плавать и играть в мяч у воды. Е Байи прикрыл глаза и перевернул несколько страниц, хмурясь. Пусть об этом читают молодые, не видевшие и не хлебнувшие из той чаши, а пишут те, кто может рассказать, так чтобы не заходилось сердце. Он не мог рассказать и не хотел вспоминать даже по прошествии стольких лет. Хотелось бы, чтобы всего этого никогда не было, не случалось, забылось, но память, «похороненая на дне тишины», словно из глубокого омута, то и дело вглядывалась пустыми глазами в душу, проникая во сны, просачиваясь сквозь книги и фотографии.       Е Байи листал страницы дальше, после поэзии шла публицистика, повествующая об экономике в области аграрной промышленности на несколько страниц. За публицистикой оказалась околонаучная проза, в которую Байи с интересом вчитался. Это были воспоминания Фролова «В среду, у Павлова», ученика знаменитого физиолога и тоже видного деятеля науки.       Очерк начался и закончился.       Е Байи поднял голову и глянул на часы. Была уже четверть седьмого, а Се Ван так и не появился. Это было глупо. Байи чувствовал себя глупо. Нужно было сейчас же уйти и не позволять этому мальчишке так вести себя с ним, но как вести? Он же ничего и не обещал, всё могло оказаться шуткой… Да и кому он, Е Байи, мог быть нужен?       - Товарищи отдыхающие! – низенькая библиотекарша вышла на середину и постучала по столу, призывая к вниманию, - По многочисленным просьбам, сегодня объявлен музыкальный вечер, будет звучать музыка отечественых исполнителей, некоторые из которых также были гостями нашего санатория. Пластинки с их автографами выставленны на этом стенде, вы можете ознакомиться.       Раздались редкие апплодисменты. Заиграла музыка. Но не та, которую ждал Е Байи. Не ту, которая вылетала из-под пальцев его пианиста.       Он не вслушивался в звучание мелодий или голоса артистов, унесенный в воспоминание о том, когда в последний раз испытывал то же, что и сейчас. Это было почти привычным, чувствовать, что тебя предпочли кому-то или чему-то ещё. Е Байи снова оказался памятью в юности, когда они с Чанцином, такие молодые и полные надежд, вместе поступили в медицинский и перебрались в город.       Помнил, как между ними всегда было что-то странное, непонятное, не укладывавшееся в рамки дружбы. Потом уже некогда было думать, всё переменилось, два года ускоренных курсов, и вот они уже в эшелоне, плечом к плечу едут куда-то на запад, в неизвестность и тьму.       Их то сводило вместе, то разбрасывало судьбой по гибкой красно-синей линии, вычерченной теперь на страницах учебников. И каждый раз, когда Байи видел Чанцина, в душе загоралась глупая надежда вместе с желанием просто быть рядом, не смотря ни на что. Но он был лишним, третьим лишним и принимал это. Готов был заботиться и обергать всех, лишь бы сберечь…       Не сберег. Не смог, не защитил, и вообще, так глупо получилось, бессмысленно! Их колонна попала под обстрел во время переброски госпиталя. Байи повезло, а Чанцину – нет. Как и многим раненым, которые тоже с ними ехали. Не было ни геройства, ни слезливых прощаний с дрожащими поцелуями, была жизнь, раз - и нет её. И ни криков, ни стонов, одна работа. Живых в одну сторону, мертвых – в другую.       И снова, раз за разом, бесконечные часы и дни у стола в операционной, так же безжалостно колешь себе кофеин внутремышечно, в ногу, чтобы только не падать. Байи сам написал его жене, памятуя о давнем разговоре. Чанцин просил позаботиться о ней, если что. Байи тогда утешал, поддерживал, говорил какие-то глупости, пытаясь развеить тон, говорил, что ещё пройдемся по Тверской, сходим вместе в кино, и жизнь будет… Скрепя сердце говорил, знал, что Чанцин никогда не сможет дать ему то, что он в нем ищет. Знал, что он любит другую, знал, что лишний, но всё же хотел удержать и готов был смириться.       А потом ровным размеренным росчерком писал его жене в эвакуации с младенцем на руках о том, что Чанцина больше нет. А когда вернулся, Байи понял, что и его самого толком не осталось, одна оболочка. Но разве этим кого удивишь? Вся страна, на кого ни глянь, сплошь такие же. И то, оттаяли, очнулись и живут дальше.       Цветы вернулись в клумбы, забирая обратно место у раннего редиса и картошки-лорх, да и люди потихоньку отходили, как после тяжелого наркоза, год за годом. Вот вроде и Байи отошел, работал, жил дальше и смотрел, как подрастает мальчишка под его крылом, веселый, бедовый такой. Только, бывало, посмотришь на него, а глаза – те же, как у Чанцина в детстве, и сердце запоздало болело за тот день и за все непрожитые годы, за разлуку. И ещё за то, что не проронил ни звука, ни слезинки, когда можно и нужно было, когда смотрел в последний раз на лицо друга, а муравьи… Чертовы муравьи ползли по его щеке и закрытым глазам.       - Я так опоздал… Извините, - робкий голос сбоку донесся до слуха Байи. Он повернул голову и встретился взглядом с Се Ваном. Он смотрел встревоженно и виновато, - Не думал, что Вы всё еще будете здесь...       - А где мне по-твоему быть? Ты же сам меня позвал, вот я и пришел, сижу тут как дурак... - тихо проворчал Байи, отворачиваясь, понимая, что просто не может раздражаться, когда на него так по-щенячьи смотрят.       - Простите, я не смог прийти раньше... - Се Ван совсем сник. Теперь Е Байи почувствовал, что виноват он сам.       - Ты же пришел, - гораздо мягче ответил он.       - Но поиграть уже не могу, моё место заняли пластинки...       - Придется сегодня нам обоим побыть слушателями, - Байи пожал плечами и даже слегка улыбнулся.       Заиграла первыми аккордами духовых песня. Е Байи и Се Ван сидели на соседних креслах рядом друг с другом, обратя взгляд в зал, вслушиваясь в голос. Все вокруг словно замерло вместе с ними, и только песня лилась по залу, наполняя сердца слушавших её людей. Ты — моя мелодия, Я — твой преданный Орфей… Дни, что нами пройдены, Помнят свет нежности твоей. Всё как дым растаяло, Голос твой теряется вдали… Что тебя заставило Забыть мелодию любви?       Байи снова падал в бездонный колодец памяти. Снова перед глазами был Чанцин, их совместные вечера, когда вдвоем в шутку бегали на танцы, смеялись и верили в будущее. Словно подернутые дымкой времени, газовой пеленой непреодолимого расстояния, отделившего эти мгновения от него настоящего. Безвозвратно ушедшие дни. И глядят, глядят оттуда, из омута памяти на него яркие глаза, улыбается тот, из-за кого трепетало сердце... Ты — моё сомнение, Тайна долгого пути… Сквозь дожди осенние Слышу я горькое «прости». Зорь прощальных зарево, Голос твой теряется вдали… Что тебя заставило Предать мелодию любви?       Между теми воспоминаниями - целый мир, целая жизнь, расколотая надвое, самому не выплыть, не найти выхода. Да и зачем?..       Из оцепенения выводит осторожное прикосновение. Руки, лежавшей на колене, коснулись незаметно робкие пальцы, чуть прохладные от волнения. Е Байи замер, не смея поверить, в страхе спугнуть внезапное благословение, вырвавшее его из пыли одиночества, готового поглотить окончательно, утянуть без возврата на дно прошлого. Ты — моя мелодия, Я — твой преданный Орфей… Дни, что нами пройдены, Помнят свет нежности твоей.       Он осторожно покосился вправо. Се Ван сидел так же прямо, как и он сам, смотря вперед и немного вверх, на резной барельеф на колонне. Широко раскрытые блестящие глаза и щеки, покрытые румянцем, чуть сбитое дыхание, - Се Ван нервничал и не смел более пошевелиться. Стань моей Вселенною, Смолкнувшие струны оживи.       Повинуясь душевному порыву, Е Байи шевельнул рукой, обхватил и уверенно переплел их с Се Ваном пальцы, сжимая крепко, но бережно, словно самую дорогую вещь в мире. Сердцу вдохновенному Верни мелодию любви...       Последние аккорды смолкли, разносясь эхом по залу.       В полной тишине и полумраке сгущавшихся сумерек, Е Байи и Се Ван смотрели друг на друга. Смотрели так, словно не было в этом мире больше никого и ничего, кроме них двоих.       Вспыхнул большой свет от люстры, и мир снова продолжил свой бег. Е Байи и Се Ван синхронно вздрогнули и тут же расцепили руки. Библиотекарша из другого конца зала сообщала, что вечер подошел к концу, и библиотека закрывается.       На негнущихся ногах, Е Байи поднялся и вместе с Се Ваном вышел в вечернюю прохладу сгущавшихся сумерек.