Три последних бутона

                    У него осталось три попытки. Три бутона, которые распустятся один за другим, стоит её увидеть. Его жизнь сейчас в чужих руках, и вся ирония в том, что он ничего не может изменить. Никаким гендзюцу не заставишь полюбить — заставить поверить можно, вызвать чувства — нет. Болезнь не обманешь, она оплетает лёгкие ядовитыми стеблями, прорастает сквозь.       Это началось давно — Саске теперь только понимает. Когда свет преломляется в карамельно-розовом, а прежде искристый зелёный подёргивается холодной дымкой. Её руки взлетают, собирая волосы в хвост, взгляд прячется под ресницами, а его скручивает изнутри так, что не продохнуть. Проще сдохнуть. Каждый раз, когда лёгкие расправляются, хочется кричать, и Саске кричал бы, если бы мог. Не имеет права. Учихи не ноют. Учихи не склоняют голову. Учихи не нуждаются ни в ком, кроме других Учих. Отец не успел вбить это в голову, зато Итачи — преуспел. Саске смотрит нехотя, через силу, как она уходит, смешиваясь с толпой. Как высоко несёт голову, глупая девчонка с щенячьим взглядом. Гордая девчонка, которая разучилась заглядывать в рот и просить подачку.       Бесит. Она бесит его до сих пор, даже теперь, когда внутри всё заросло, и это ни разу не метафора. Саске может разрушить Коноху одним движением руки. Погрузить весь мир в Цукуеми и изменить грёбаный ландшафт, сравняв горы с землёй и вырастив новые. Он, сука, бог, почти бессмертный. Почти не считается. И новый спазм — насмешка над силой — выталкивает из лёгких лепестки, окрашенные кровью. Последний Учиха может поиметь мир, но мир уже поимел его. Саске Учиха умирает от любви, и это пиздец как смешно.       Сказки про любовь — для детей и слабаков. Когда есть цель, нет места привязанности, только тупая корова с дрожащим Саске-кун и вечно влажными глазами не могла этого понять. В его голове нет места мыслям о чужих словах. В его сердце нет места чужим чувствам. Зато его лёгкие оплетены бутонами, при каждой встрече распускается новый цветок. А потом выхаркивается с драгоценной кровью, оседая на пол красно-белым снегом.       Саске не умеет любить. Само слово «любовь» отдаёт гнилью. Эмоции мешают достижению цели, превращают в слабака, которого так просто поймать на крючок банального «близкий человек». Саске думал, не попадётся. Когда увидел её, вечно раздражающую, посреди руин. Когда один взгляд — и внутри расцвёл первый бутон. Не поверил. Не поверил, даже задыхаясь, роняя на каменный пол первые лепестки. И впервые попытался её убить. Это не могло быть правдой. Не может и сейчас. Саске впервые отчаянно хочет во что-то верить, и верит, что это всё ещё не любовь.       Его тело больше ему не принадлежит, его мысли — карамельно-розовый в волосах и влажный блеск в искристом зелёном. Если бы мог — вырвал их вместе с мозгом. Если бы мог — перестал думать о тонких, слишком тонких руках, смыкающихся на его шее. Он затыкает уши, но внутри всё равно протяжное, нежное, на выдохе: Саске-кун. И кровь, благородная, бесценная, как оказалось — паршивая, горит, пульсирует между ног.       Стыдно. Саске может признаться только себе, как стыдно за мысли о той, кого считал ниже пыли, что оседает на сандалиях. За то, что может часами наблюдать, как она работает, ради карамельного отблеска в волосах. От него внутри щемит так сладко, что можно кончить от одного только вида. Слабость бесит. Желание подойти и заговорить — тоже. Он хочет оказаться на другом конце мира. И быть так близко, как это вообще возможно.       Сакура — долбанная галлюцинация, слишком яркая, чтобы быть правдой. От неё, как от химии Орочимару, голова идёт кругом. И тошнит потом также: чтобы внутренности наизнанку. Насрать, что теперь они — грёбаный магазин Яманака. Саске снова и снова приходит на крышу, прячется за изломанной старой трубой и смотрит.       Заслужил. Не день, не два проходят в осознании этой простой истины. Саске мечтает откатить время назад. Саске не знает, чего хочет больше — разлюбить или никогда не чувствовать горький привкус лепестков на губах. Саске боится смерти и одновременно боится — Сакура больше не любит.       В чётком, отлаженном механизме его идеального мира немного постоянных. Её Саске-кун одна из них. Потеря не сразу стала заметна, а теперь слишком поздно. Ему осталось три дня, три бутона — Бьякуган не лжёт, его обладатель безжалостно отмерил время. Три бутона, и лёгкие превратятся в труху. Три встречи, и Учиха перестанут существовать.       Солнце садится, теряется в узких переулках, когда ноги Саске касаются земли. Кашель дерёт, вырывается кровавыми каплями. Руки дрожат, липкие, слабые. Скользят по стене, в ладони впивается каменная крошка. Отдышаться, выпрямиться и умереть, перестать существовать от тихого:       — Саске-кун?       Она стоит там, в столбе заходящего солнца. Яркая — глазам больно. Они слезятся, размывая детали. Саске кривит окровавленные губы — жалкий. А Сакура смотрит, прижав ладони к груди, испуганная. С вечной тревогой в глазах.       — Ты давно вернулся? — делает шаг, замирает, боится, пока у него земля с орбиты сходит, и сердце сначала выталкивает кровь, чтобы потом впустить.       — Утром, — ему не надо лгать — он умирает каждую ночь, воскресая с рассветом. Выпрямляет спину, смотрит привычно-холодно. За секунду видит всё, сразу: испарину на высоком лбу, зрачки – широкие, тёмные. Дрожащие губы, которые не решили пока — расплакаться или улыбнуться. Прямо сейчас в его груди шевелит лепестками цветок, распускаясь. И сам он тянется навстречу, оставаясь на месте. Не двигаясь. Только смотрит сквозь упавшую на Риннеган чёлку.       Сакура стала сильной, и Саске приходится её уважать. Добилась всего сама, без уникальных генов и Кьюби внутри. Прогрызла место рядом с ним и в последний момент отступила. Саске чувствует себя преданным. Растерянным. Она должна была ждать до конца. Верить, улыбаться, шептать своё Саске-кун и кивать, заглядывая в рот. Он привык видеть её такой. К той, что стоит напротив, до сих пор привыкнуть не может.       — У тебя кровь. — Сакура подходит, хмурит тонкие брови, смотрит упрямо, глаза в глаза. — Что происходит, Саске?       Ему хочется рассказать всё и сразу. Выложить и ждать реакции. Молчит. Знает — начнёт говорить, не сможет остановиться. Сакура тянется к нему, тонкие пальцы подрагивают, почти касаясь. Он резко отшатывается, замечая, как горько кривятся уголки её губ, сползая вниз. Взгляд стекленеет, подёргиваясь равнодушием, за которым уже не разглядеть эмоций.       Прости, — бьётся в голове с каждым ударом сердца. Саске хочет уткнуться лбом в её плечо. Почувствовать тепло открытых ладоней на спине. Услышать тихое: «Всё будет хорошо, Саске-кун. Я рядом». Вместо этого он смотрит на улицу за её спиной, слизывает кровь, улыбается хищно.       — Ты куда-то шла? Иди дальше, не задерживаю.       Он ненавидит себя за то, что не умеет иначе. За то, что улыбчивый мальчик умер одиннадцать лет назад, захлебнулся в чужой крови.       Сакура смотрит пристально, внутрь, щуря глаза. С хрустом сжимает кулаки и вдруг резко хватает, тянет за собой. Саске морщится, оранжевое солнце бьёт прямо в сетчатку, Сакура в нем — сияет, окутанная мягкой дрожащей дымкой.       — Ты пойдёшь со мной, — цедит Сакура сквозь зубы, и тащит его, тащит, как на буксире, не оборачиваясь. Не желая видеть его реакцию. Не желая слышать протест. Такая сильная, уверенная в себе. Маленькая шиноби, которую он никогда не сможет назвать своей. Больше не сможет.       Новый бутон распустился, шевелит лепестками, каждый вдох вспарывает остатки альвеол, в горле начинает клокотать кровь. Саске резко останавливается, выдёргивает руку и кривит губы. Смотрит сверху-вниз: несколько волосинок спуталось тонкой розовой паутинкой на макушке, чтобы расправить хватит мимолётного движения пальцев.       — Я не собираюсь бегать с тобой по деревне.       — Если ты не заметил, я тебя не спрашиваю. — У новой Сакуры даже голос звучит иначе. Металлические нотки неожиданно подходят ей, сильной, уверенной. В ней больше нет страха, только усталость прорывается сквозь решительный взгляд. Сакура раздражённо заправляет за ухо выбившиеся волосы, говорит громче, с нажимом: — Так и будем тут стоять? Люди могут подумать, что у нас свидание, Саске-кун. — Его имя никогда не звучало так ядовито, но Саске нравится. Сочетание звуков в любой интонации, только произнесённое именно ей. Он должен вести себя привычно. Не глазеть, дыша через раз. Уйти. Заползти в свою нору и выхаркать очередной кусок себя вместе с воспоминанием об этом разговоре.       — Ты умираешь, — безжалостно говорит Сакура. Впивается взглядом, от которого не скроет ни Риннеган, ни Шаринган. Поджимает губы, отступает на шаг. Выдавливает тихое полувопросительное: — Я права?..       Его прошибает чужой болью. Мгновение, и Сакура уже смотрит спокойно, внимательно. Сканирует взглядом, останавливается на губах, равнодушно интересуется:       — Ханахаки?       Саске скупо кивает, ждёт следующий вопрос, но Сакура не собирается уточнять. Вместо этого спрашивает:       — Как давно?       — Давно. — Не догадалась. Не допускает даже мысли, что это может быть она? Совсем перестала верить? — И ты не спросишь, кто это может…       — Мне всё равно, — обрывает Сакура, отворачиваясь. — Думаю, тебе стоит поторопиться и признаться.       — Сомневаюсь, что это поможет, — усмехается Саске. Смотрит на опущенные плечи, представляя, как бы они ощущались в его ладонях.       — Поможет, — с неожиданной злостью огрызается Сакура. — Многим помогло. Если… — она спотыкается на середине фразы, обхватывает себя руками, ведёт глазами по его груди, — если человек, которого ты любишь, ответит взаимностью.       — Это невозможно. — Саске хмыкает, представив на миг, как бы она удивилась. И давится кашлем, сгибаясь пополам. Лёгкие сжимаются в агонии, горло дерёт, лепестки превращаются в сотню сюрикенов, вылетают из широко раскрытого рта. Колени дрожат, Саске готов упасть на землю, когда сильная рука перехватывает, удерживает на месте. Приступ длится вечность, с последним выдохом под ноги вылетает цветок. Маленький, нежный, хрупкий. Саске понимает не сразу, поначалу просто пытается проморгаться от выступивших слёз. Краем глаза замечает россыпь бурых пятен на светлой ткани юбки. И только тогда выпрямляется. Смотрит на Сакуру, но она уставилась на цветок, глаза распахнуты, влажные, яркие.       — Это конец, да? — шепчет она тихо.       — Думаю, да, — равнодушно пожимает плечами Саске. Она выглядит такой разбитой, что хочется прижать к себе и не отпускать. Собрать по кусочкам, хрупкую.       — Саске, я… мне очень жаль.       — Хватит. — Он обрывает грубо, резко, и она вздрагивает. — Оставь свою жалость для Наруто. Считай, что я уже умер.       Саске разворачивается, мажет краем плаща по её руке, делает шаг, когда в спину ударяется звонкое, отчаянное:       — Саске-кун!       Он смотрит через плечо. Жадно, чтобы запомнить каждую мелочь, но мелочей нет. Вся она — цельная, настоящая, яркая. Саске резко отворачивается и взлетает на ближайшую крышу.       Каменная скамейка пуста, шелестят бамбуковые листья, вставая зелёной стеной напротив. Перед глазами: девочка, бросающая вслед горькие, вымученные признания. И мальчик, цедящий нужные, холодные слова. Между ними вечность и несколько минут. Те же ошибки. Некоторые люди никогда не меняются.       Саске садится, облокачивается о колени, низко опускает голову. Дышит хрипло, в горле клокочет. Так глупо растратил последние бутоны, можно было растянуть ещё на два дня. Посмотреть на неё ещё раз.       — Не смей меня прогонять, — с отчаянной злобой звучит над головой. Сил, чтобы поднять её, нет. Саске пожимает плечами, прикрывает глаза, когда она садится рядом. Ему просто тепло и спокойно, как и должно быть, наверное, перед смертью.       Сакура молчит, тонко, еле слышно всхлипывает и робко, почти невесомо касается затылка.       — Я посижу с тобой, — говорит тихо-тихо. Продолжает сильнее, уверенней: — Я думала, что буду ненавидеть тебя, когда ты выберешь кого-то другого. А теперь ненавижу её за то, что она не смогла тебя полюбить. — Перебор её пальцев нежный, ласковый. Снимает боль, смягчает агонию. Саске выдыхает и вдруг сдаётся. Кладёт голову ей на колени, трётся о них щекой, не открывая глаз. Когда каждый вздох может стать последним, становится как-то плевать на то, что она может подумать.       — Она любила меня, — шепчет он хрипло. — Только я всё испортил.       По-прежнему не понимает — Саске это чувствует. По сдержанным, сдавленным выдохам, по трепету пальцев, поглаживающих скулу. Он крепко жмурится и ловит их губами.       — Саске-кун… — потрясённо выдыхает Сакура. С неожиданной силой поднимает его, крепко сжимает лицо в ладонях, требовательно смотрит в глаза. Лихорадочно скользит взглядом, начиная дрожать. Саске боится вздохнуть, пытается продлить этот момент, растянуть, отсрочить финал. И, когда перед глазами начинают плыть чёрные точки, судорожно глотает воздух, не замечая, как легко он дался. Потому что её губы слишком тёплые, мягкие и солёные. Потому что она действительно хрупкая, и в то же время сильная, тянет к себе так, что он невольно мычит от неизвестно откуда возникшего нетерпения. Потому что целовать её так же естественно, как дышать. Дышать полной грудью, зная, что ростки внутри превратились в пепел.       — Бака, — смущённо шепчет Сакура в его шею. Он согласно усмехается, не может остановиться, перестать гладить по голове, любоваться карамельно-розовым. — Я отведу тебя в больницу, — снова шепчет Сакура прямо на ухо. Ему не нужна больница, ему нужна она. Всегда. Рядом. Так близко, как это возможно.       — Ты можешь излечить меня сама, — хрипло тянет Саске, удивляясь тому, как ломается голос.       Сакура счастливо выдыхает, обнимает сильнее. Ночь укрывает от лишних глаз скамейку и девочку, которая наконец услышала люблю от своего мальчика.