Крик души или Солнце, которое не светит

Боль. Боли много не бывает. Всегда, даже когда казалось, что мир ухал в глубокую пропасть окончательно и бесповоротно, можно было пасть еще ниже. Могло стать еще больнее. Леви знал это как никто другой. И Эрвин тоже знал. А еще умел с садистской самоотдачей причинять эту боль, даже находясь у врат Эдема. Эта экспедиция поделила мир на «до» и «после». И жизнь «до» стала настолько тонкой и эфемерной, что впору было усомниться в ее существовании. Не могло быть все настолько хорошо когда-то. Просто не могло, не могло все то маленькое счастье, что теплилось в груди, обгореть до черного пепла так стремительно. Леви никогда не верил в Бога, но сейчас, сидя в таком родном кабинете с початой бутылкой самого дрянного и, видимо, последнего на базе самогона, неистово молился за единственного любимого человека. За Эрвина. Воспоминания и реальность наслаивались друг на друга, смешиваясь в горячечный бред человека, который потерял все и даже больше. Который потерял не просто близкого друга и товарища, а еще и единственную в жизни, самую чистую и преданную любовь. Который потерял кусочек или даже всего себя вместе с этой любовью, запутавшись в собственных изрешеченных чувствах. Приложившись к бутылке по-плебейски, прямо с горла, Леви занюхал рукав собственной куртки. Куртки, которая пахла его кровью. И Звероподобной мразью. Очередное воспоминание с комфортом расположилось в голове. *** Появление Эрвина на крыше того дрянного здания было подобно удару грома лично для Леви. Рука с ампулой титанической жидкости дрогнула и инстинктивно прижалась к телу. Отдать сыворотку Эрену Аккерман не смог бы, даже находясь при смерти. Сейчас Эрвин был здесь, и единственное желание говорило без раздумий и размышлений вернуть жизнь в это прекрасное лицо. А потом чувства заметались по сознанию ранеными птицами. Решение, принятое до этого, жгло кожу сожалениями. А Леви помнил, как обещал не сожалеть ни об одном выборе в пользу Эрвина. Помнил, но не мог. Сбитое дыхание родного человека заставляло глупое сердце частить, заходиться в мучительной агонии, рвущей всю сущность пополам. А еще мысли, мечущиеся в голове, не давали покоя. Особенно после ядовитых, полных явной ненависти слов Флока Фостера. Демон? Убийца? Так вот как Эрвина, этого закостенелого моралиста с неподъемной ношей на плечах, звали за глаза солдаты… Как же больно. Как же это неправильно. За это Эрвин пожертвовал собой? Выбор между Эрвином и Армином был очевиден для всех. Более опытный, побывавший во всех возможных переделках, Эрвин был нужен Разведкорпусу. Армин был перспективен, но уступал почти по всем фронтам. Выбор был очевиден для всех, кроме Леви. Он просто не мог, не желал делать что бы то ни было. Это слишком большая ответственность. На чашах весов две жизни. И обе спасти не выйдет никакой ценой. Отослав всех с крыши, Аккерман продолжил думать в одиночестве, ощущая едва слышимое дыхание родного человека и Армина. Надо сделать выбор. Слова Флока горьким послевкусием оседали на языке. Эрвин не заслужил такую жизнь. Он не заслужил эту вечную боль, это презрение. Это дьявольское прозвище. Он спасал всех раз за разом, окуная собственные руки в еще теплую кровь, беря на душу грех. И помня каждого павшего. Леви еще не решился, но тело уже само тянулось к родному теплу. К Эрвину. Вскинутая рука которого заставила замереть, задержать дыхание. Видеть, как кто-то настолько близкий мечется в предсмертной агонии было страшно больно. А еще Аккерман понял, что Смит из этой экспедиции не вернется. Этот факт Леви принял уже тогда, когда его человек унесся во главе строя. Все мысли о том, что Эрвин выживет, останется рядом — это блеф. Бред собственного подсознания, глупая, детская надежда. Леви знал, что отдаст сыворотку Армину. Не потому, что охладел к Эрвину, не потому, что стало все равно. Очень даже наоборот. Он выберет не Эрвина потому, что давно и накрепко выбирал лишь его одного. И этот выбор — тоже в пользу Смита. Как и все в жизни Леви. Леви сделает этот выбор в пользу Эрвина, наступив на горло своему эгоистичному желанию удержать тепло уходящего за грань человека рядом. Эрвину так будет лучше. Инъекция Армину в сознании даже не отпечаталась. Пацан стал титаном — значит, все действует. Не более и не менее. Кинув кричащего от ужаса Бертольда новому Коллосальному, Леви вцепился в тело Эрвина. УПМ унес их двойной вес с безразличной легкостью. Будто Леви был один. Вскоре к нему присоединились выжившие. Ханджи, на правах единственного более-менее знакомого с медициной человека, закрыла Эрвину глаза. Он мертв. Все. Окончательно мертв, без возможности вернуться. Леви помнит, как похолодело тело, как дрожали пальцы, когда он стискивал коченеющее тело, знакомое до последнего изгиба. А еще помнит, как под совершенно дурацким для других, но важным для себя, предлогом ушел. Надо было достойно похоронить свою единственную любовь. Дом был выбран быстро, более-менее целых строений почти не осталось. Маленькая комнатка на самом верхнем этаже дома была идеальным местом. Помнится, Эрвин когда-то говорил о том, что после войны, когда все кончится, он хочет приобрести домик. Видимо, мечты сбываются. Жаль, что посмертно. Тело, из которого ушла жизнь, по ощущениям, было до оскомины легким. Будто вес ушел вместе с жизнью. Уложив Эрвина на узкую кровать и накрыв сверху форменным плащом, Леви посмотрел на нашивку. И не стал срезать. Смита ему всегда было до неприличия много. Память о нем сохранится в каждом вдохе, в каждой вещи будет присутствовать Эрвин. Аккерман оставит шеврон Эрвину в знак памяти и в дань уважения. Эту нашивку он никогда не тронет. Вот и все. Пора расстаться. Он жив, а значит должен вернуться к живым. Обычно, теряя кого-то столь дорогого, люди плачут. Бьются в истерике, мечутся в шоке. Леви же не чувствовал ничего, кроме гулкого эхо где-то внутри себя. Будто вырвали что-то несоизмеримо важное и ценное, оставив пустоту на ранее полном месте. Слез не было. — Прощай, Эрвин… Ты заслужил покой… — Простые слова, но чувствуются удавкой на шее. Вот теперь точно пора уходить. Живым не место в царстве мертвых. Коснувшись губами того места, где под накидкой должен быть лоб Эрвина, Леви разворачивается и уходит. Долгие прощания — это худшее, что может быть в жизни. Лучше оборвать все сразу. Резко, чтобы боль обожгла сразу и наверняка. Оборачиваться нельзя. *** Бутылка уже пуста на половину, а Леви лишь слегка захмелел. Лучшее настроение для истерики, учитывая наличие предмета, который сейчас лежит в центре стола. Письмо. Эрвин даже здесь может говорить с ним. Тихо цыкнув в своей излюбленной манере, Леви еще раз взял кусок бесценной бумаги со строчками такого знакомого почерка. Кажется, каждое слово вбивается намертво в уставший от боли разум. «Дорогой Леви, Если ты читаешь это, значит, я умер и не смог сжечь это послание. Сразу попрошу лишь об одном — не уходи из Разведкорпуса. Они все нуждаются в тебе. Новым командором будет Ханджи, это прописано в моем посмертном приказе, который я оставлял Пиксису. Помоги ей. Я более чем уверен, что ей тоже тяжело. Если и она погибла, то все остается тебе. Я искренне верю, что вы справитесь и дойдете до подвала. И обретете то, до чего не дотянулся я. Искренне твой, всегда и во веки веков, Эрвин Смит. P.S. Прошу, если такое произойдет, не вини себя ни в чем. И пусть бумага не передает чувств, хочу, чтобы ты это знал. Я люблю тебя, Леви. Всегда и везде, что бы не произошло, я — твой.» Эти строчки Леви будет помнить вечно. Всю свою жизнь, сколько бы ему не было отведено. Отложив кусок пергамента, от которого еще пахло Эрвином и его одеколоном, Аккерман снова присосался к бутылке, заливая в себя новую порцию алкоголя. — Пьешь один? — Ханджи, как и всегда, без стука. Чувство такта у нее отсутствует. Хотя, теперь это ее кабинет. Леви меланхолично подумал, что придется выносить вещи Эрвина. Выбросить хоть что-то он не позволит. — Пью один. — Эхом откликнулся Леви. Спорить или препираться с очкастой не было сил. В последнее время ничего не было. Лишь черная, густая пустота, которая пожирает сознание. — Ты как? — Более идиотского вопроса четырехглазая задать не могла. Она и сама понимает, насколько плохо это звучит. Но Леви, вопреки ожиданиям, не взорвался гневной тирадой. Лишь страдальчески поморщился и отставил бутылку, которую тут же перехватила Ханджи. Тоже приложилась. «Ей тоже тяжело». — Плохо. — Впервые он без уверток отвечал на вопросы кого-то, кроме Эрвина. Впервые признавал, насколько все плохо. — Вы с Эрвином… Любили друг друга, да?.. — Леви, услышав родное имя Смита, превратился в аллегорию отчаяния и такой неприкрытой боли, что Ханджи дрогнула, сидя на диване. Она и не думала, что в чьих-то глазах может быть столько страданий. Еще никогда простой вопрос не ранил так сильно. — Да. Мы… Любили друг друга. Для меня он был всем. Всем миром. Всем, что только возможно. Мой единственный. Моя любовь. Мой Эрвин. — Леви тяжело выдохнул и невидяще уставился на Ханджи, которую пробрал холодный озноб. Пришла поддержать, а в итоге спустила с цепи истерику, которая копилась годами. Наблюдать за таким Леви было страшно до ужаса. Зоэ будто видела чужую душу, нагую и беззащитную, уничтоженную всего одной смертью настолько, насколько это было возможно. — А ведь знаешь, мы позволяли друг другу все. Я помню, как мы зажимались весной по кустам, как мальчишки. Помню, как мы однажды ездили в Митру и танцевали там вместе. Эрвин сам пригласил меня. Я помню, как мы проводили ночи за отчетами. За беседами. За чаем. А потом любили друг друга на столе, на диване, да даже на этом кресле. Я помню его, Зоэ. Будто он прямо здесь, руку протяни — и дотронешься. О, я помню… — Стеклянный, будто неживой взгляд Леви, а еще кристально чистые слезы, катящиеся по его лицу, стали последней каплей в безумии вечера. — Леви!.. — Объятия Ханджи были не по-женски крепкими. Этим отчаянным, дерганым жестом она пыталась успокоить и себя. Это была не поддержка. Скорее, все действо походило на отчаянное цепляние друг за друга в порыве животного, маниакального ужаса и желания спастись. Слушать Леви было невыносимо, поэтому Ханджи продолжила прижимать его к себе, надеясь, что он замолчит. Она готова была его молить, лишь бы он молчал! Это слишком… Слишком… Аккерман же, будто в забытье, шептал одно лишь имя. «Эрвин». Горяченный бред под самой простой из масок. Истерика за все те годы жизни, что прожил. Вскоре, как и умоляла мысленно Зоэ, Леви замолк. Слезы продолжили капать по его лицу, кропя форменную куртку Ханджи. Этого было не видно, но влажная форма отчетливо прилипала к плечу нового командора. Острые лопатки Леви подергивались, будто в судороге. Но не было ни звука. Учитывая всю его боль, Зоэ думала, что Леви будет кричать. Метаться в агонии, срывая голос. И опять промах. Этот мужчина даже сейчас отличился. И этот его безмолвный, немой, мысленный крик был даже страшнее, чем если бы он раздавался в воздухе. Те чувства запредельного страдания лишь на миг опалили Зоэ, но она уже готова была выть в голос. А Леви жил с ними. Всю свою жизнь. Ханджи тихо всхлипнула, прижав Леви еще ближе. Как же ей было страшно. И больно. За Разведку. За Эрвина. За Леви. За их любовь. За все-все-все было больно. Теперь они плакали вдвоем. Она — подвывала в голос, роняя соленые капли на чужую макушку. Он — давился своей болью и рвался душой так, что выходило даже громче, чем если бы они выли в унисон. Так стоило ли это Человечество таких жертв?