Душа пребудет в страдании

       Бог войны, которого простой люд изображает с мечом в одной руке и цветком - в другой. Любимец небес, дарующий удачу, бесконечно сильный и нежный, совсем как цветок, что он сжимает пальцами.       Никто, кроме, разве что, молчаливых золотых стен не знает, что, овеяный дурманом, он лежит в куче шелковых простыней.       В позе великого мученика, закрывая глаза рукой, тонкий, с росписью черной туши на груди, цветущей вишней на плечах, Се Лянь раскинулся на кровати, и руки его, бесконечно длинные, способные объять каждого его верующего, сейчас кажутся непростительно короткими, наполненными ватой.       Над ним нависает - и целует шею совсем не так, как должен верный друг - высокая фигура, щекочет щеки шелковыми прядями. Безынтересный пустой взгляд Се Ляня направлен в потолок, на роскошный орнамент, изображающий величайшее божество. Покровителя всех богов и властелина поднебесья. Великий император с отцовской нежностью взирает на всех своих подопечных, уделяя приторное, со вкусом едкой пыли, внимание одному-единственному божеству.       — Сянлэ мой Сянлэ.. – шепот - тихий, хриплый, - пробивается через возведенную стену отрешённости, вязко растекаясь в расплывчатых мыслях. – Посмотри на меня.       Покровительственный тон сыплет на обнаженное, обмякшее тело золотистым градом мурашек. Се Лянь закрывает глаза. Он смотреть не хочет.       Руки скручивает резкой болью - и смотреть приходится. Император любит, когда Се Лянь боится. Черные браслеты плотно обвивают плечи, - там, где не увидят - тонкие бледные лодыжки. Сжимаются, перемалывают кости, возводят боль в апогей - Се Лянь, кажется, чувствует, как отделяются от костей мышцы и рвутся сухожилия.       Дурман сглаживает боль, оставляя лишь отголосок.       Цзюнь У низко, довольно усмехается. Пальцы трогают голень - скользят выше, задерживаясь под коленкой, губы скусывают корки на бедрах. Се Лянь выгибается и болезненно стонет - вся кожа покрыта мелкими царапинами, кровоточащими укусами и гноем. Божество по определению не может сгнить, но в Се Ляне гнили на тысячу лет вперёд, и она вытекает из него, грязью оставаясь на молочных бедрах, застывая на свежих ранах.       Тело пребывает в страдании, но душа пребудет в блаженстве. (Правда ли это, мой дорогой принц?)       Се Лянь снова стонет, его голос больше похож на отчаянный крик раненного зверя, - пальцы, чужие, узловатые, острые - оставляют на коже след, размазывая кровь. Золотые простыни окрашиваются в алый.       Отравленный рассудок никогда не думал, откуда у императора кровати. Он ждал. Желал. Наблюдал. И бесконечно долго изматывал его, Се Ляня, отравляя душу дурманом, сводя с ума, привязывая, заставляя бояться.       Сухие губы измеряют собой грудь. Они кусают, втягивают, хватают, сжимают - у Се Ляня невыносимо болят соски, красные, разбухшие от бесконечных ласк, но их тоже не обходят стороной. Тело содрогается мелко, но часто: оно вытягивается, словно струна, изгибается острой, ломанной дугой. Искалеченные - без ногтей, теперь Се Лянь всегда носит перчатки - пальцы до животной боли впиваются в кожу.       За чужую боль накажут. За нее Цзюнь У прибивает к кресту - намертво, ржавыми гвоздями - и в сотый раз вбивает в крышку Се Ляня последний гвоздь. Гной - внутри, это правда. Это - вместо смазки. Это - грязно, но императору нравится грязь, в которой тонет непорочное божество.       Се Лянь изгибается, воет от боли, сиротливо, словно забитый маленький Звереныш, скребёт дрожащими пальцами по белью. Дурман не спасает от боли, он ее - стимулирует, усиливает. Почему он не может просто умереть?       Ему дают ответ, словно читая мысли: потому что ты - мой, Сянлэ. На века.       Се Лянь снова скулит и переворачивается на живот. Все тело охвачено огнём: он существует не в комнате, а в нем, обнимая каждую клетку тела. Жесткие пальцы сжимают бедра. Травмированные, неправильные, как всё тело - сломанные. Как душа, раздробленная на куски, не имеющая права войти в круг перерождения.       Привязанная к бренному телу и разум, раздробленный в труху - принадлежащий богу сияющем доспехе, величественно восседающем на золотом троне.       Се Лянь снова смотрит в потолок, слушая тишину, звенящую золотым переливом колокольчиков, водит пальцами по сломанным рёбрам - они, конечно, восстановятся. И думает: Его глупая жертвенность его погубит, но лучше страдать самому, чем всей небесной столице.