Столица мира

      Только сейчас я понял, насколько на самом деле огромна Адольф Гитлер Штрассе, насколько гигантская эта ось Юг-Север.       Кажется, в сороковые года, когда она лишь задумывалась, ее длина была всего 5 километров, но уже на чертежах, от проекта к проекту она росла, а потом рос и Берлин. В него врос Потсдам, Нойенхаген, Рангсдорф, Штраусберг, Ораниенбург. Огромный мегаполис, и ему нужна огромная главная улица. Сейчас, она растянулась на сорок три километра. И колоссальной она ощущалась от того, что я не мог разглядеть и половину ее длины. Я лишь немного замечал вдалеке купол большого зала, который, делил эту улицу на две равные половины. Но сейчас я не думал о тех бесконечных километрах, я думал лишь о той пятидесятиметровой зоне вокруг вокзала.       Пятьдесят метров отделяют жизнь от существования, а существование от смерти. Всего пятьдесят метров, тонкая невидимая ленточка, чахлый островок в бушующем океане, словно свернувшийся в клубок клочок старого мира, окруженный миром новым.       Выстукивая тяжелыми берцами каждый шаг, я не думал о доме, о тетушке Хельге, о своей миссии. Не получается думать, когда уши могут слышать лишь вой иерихонских труб, когда глаза застилает пелена, и ты надеешься, что это туман, а не ядовитый газ. Во рту металлический привкус крови, нос закладывает от трупной вони, а твой разум в кратковременном помешательстве просто не способен понять, что все это лишь проделки какой-то особенно тревожной его части.       Так или иначе, споткнувшись и упав на землю в половине пути от линии жизни, разбив себе нос, я наконец пришел в себе. Настоящая, не иллюзорная боль прокатилась по моему телу, задев каждый нейрон в голове, отрезвляя и вразумляя. Подняв взгляд на брусчатку в поисках линии жизни я понял, что никто не соизволил как-либо отметить её. Я выбрал себе ориентиром тело, лежавшее явно больше чем в пятидесяти метрах от вокзала. Впрочем, выбирать не приходилось. Пройдя ещё метров пятнадцать, меня осенила, как мне сейчас кажется, очевидная идея: «А почему бы мне просто не свернуть в переулок до пересечения линии жизни?». Я уже хотел отмести эту идею как глупую: здания длинной куда больше пятидесяти метров, а единственный проход между ними и вокзалом завален бетоном и железом.       «А что если просто разбить окно?»       Мне — Силезкому интеллигенту, это казалось совсем неочевидной мыслью.       Один хороший удар прикладом заставил стекло лопнуть, я залез внутрь, чуть оцарапав битым стеклом голень.       И вот я внутри. Пусть шанс словить пулю в здании ничуть не меньше чем снаружи, но я сразу ощутил себя куда более спокойно. Должно быть, до войны это был чей-то дом, причем элитный дом. Мебель была не из дешевой. И каждый стул, каждая тумбочка стояли так, будто просто дожидались своих хозяев. Да только те все не приходили, и не приходили… На круглом дубовом столе, чьи ножки были рахитично согнуты, блестящий лак покрывал равномерный слой пыли. На этом же столе стоял заросший водорослями стакан, рядом с ним какие-то сухие ветки в вазе, которые, должно быть, когда-то были цветами. А чуть поодаль от них, на краю стола лежала пожелтевшая газета.       «Шуленбург отказывается сложить полномочия. Вопреки прошлым обещанием, о прекращении деятельности охранного комитета с прекращением гражданской войны, он утверждает, что предпочтет смерть власти Гейдриха. Черная армия начинает наступление на столицу.

      Völkischer Beobachter. 12 марта 1961 года…

      Должно быть, тот, кто здесь жил, на фоне таких новостей решил бежать. Выход в коридор подтверждал это утверждение. Дорогая бытовая техника аккуратно, как кирпичики, была выставлена в коридоре. Должно быть, хозяева хотели забрать с собой хотя бы самое дорогое, из того что было в их доме, но в последний момент решили, что жизни дороже, а медлить не стоит. Посудомойка, стиральная машинка, микроволновка, пылесос, большая мясорубка, кофеварка, тостер, электрогриль, целых два телевизора — цветной и черно-белый, большой радиоприемник и даже, должно быть, гитарный усилитель… Семья была не из бедных, такого изобилия электротехники не было и во многих магазинах. Оно, впрочем, и так понятно, просторная квартира на главной улице страны, здесь жил кто-то очень обеспеченный.       На стене, в подтверждение этому, в аккуратной рамочке из кожи крокодила, висела грамота. Эмилю Фешрангеру, экономическому директору столичного подразделения Bosch — за 15 лет добросовестного и выдающегося руководства.       Рядом, в такой же опрятной и дорогой рамочке, на этот раз из простой свиной кожи, но зато с серебряными узорами, висела фотография:       Глава семьи, должно быть Эмиль; Черноволосая жена, с ярко-алой помадой и завитыми в крупные кудри волосами; Наследник, по росту уже обогнавший отца унаследовавший от мамы кудри. Отрастивший самые длинные волосы в семье, он меньше всех походил на члена образцовой национал-социалистической семьи, а недовольный взгляд, и тот факт, что на фотографии он стоял дальше всех от отца, лишь подтверждали его отличие; Средний сын, лет одиннадцати; две шестилетние дочки, двойняшки, которые сияли яркими улыбками, пусть и без пары молочных зубов; между ними задумавшийся трехлетний мальчишка, а на руках у матери новорожденный пупс неизвестного пола.       На стене были видны светлые квадратики, должно быть, тут были и другие фотографии. А может, и другие сертификаты, которые Эмиль сохранил, надеясь в более спокойное время все-таки найти работу.       На телевизоре стоял зеленый плюшевый гумми-мишка, черт, кажется и у меня в детстве был точно такой же, только красный. Наверное, этот медведь был дорог кому-то из младших, раз уж его положили рядом с такими вещами. Однако, в суматохе бегства, его попросту забыли…       Я еще несколько минут бродил по квартире, глядел в покрытое пятнами и разводами зеркало, ходил по скрипучему паркету из стороны в сторону. И лишь когда от этой атмосферы запустения мне сделалось тошно, я все-таки подошел ко входной двери. Она даже не была заперта. И как так получилось, что никто до сих пор не обворовал эту квартиру?       Парадная, выглядела совсем не парадно, и все же, теперь скорее была подъездом. Он будто бы утопал в гниющем и скисающем запустении, и было это видно во всем. В звенящей поросшей мхом плитке, в обшарпанных стенах, со слезающей лоснящейся краской и скрипучих дверях. А ведь по ту сторону двери все было ни в пример опрятным. И обои хоть и желтели, но сохраняли уют, и ковры, хоть и забились уже пылью, но все еще отдавали теплом.       А здесь не было ничего, и это ничего обхватывало тебя, как тиски, захватывая твой разум, и в дрожащем и неуклюжем вальсе кружилось с тобой на этих руинах, на этих костях.       Дверь из подъезда однозначно вела на все тот же проспект, не было смысла возвращаться. Наверняка, на втором этаже была еще одна лестница, надо было подниматься туда. Но я от чего-то решил еще немного посидеть тут, внизу. Я сел на ступеньку, и смотрел куда-то в пустоту, попросту не понимая, как все это запустение когда-то могло быть жилым домом. Как здесь жили люди, и ни какие-то, а весьма привилегированные. Казалось, что таким это здание было от начала времен. Словно облака космического водорода сами сформировались в него, и сформировались так, что тут никаких людей не было, и быть не могло.       Я вдруг поймал себя на мысли о том, как это место тяготит меня, как оно меня задерживает. Я решил ни секунды больше здесь не задерживаться. Не тратить время на излишества.       Я прошел несколько шагов вперед, как вдруг мое сердце вздрогнуло. Я услышал негромкие, но вполне отчетливые шаги сверху. Страх вжал меня в грязную стену. Я затаил дыхание, остолбенел и словно бы вообще на секунду перестал быть. Я ловил каждый звук, до последнего надеясь, что те звуки издавал ветер, или какой-то упавший предмет, или что угодно, но не живой человек.       Но нет, это был человек, кто-то живой и наверняка вооруженный. Я обхватил обеими руками автомат, который болтался на ремешке у меня на плече. Вот и моя первая встреча с человеком за линией, и пусть он даже не подозревает о моем существовании, я ощущаю его каждой частичкой себя. И я боюсь.       Мы всегда делим людей на друзей и врагов, постоянных, относительных, кровных, ситуативных, не суть важно. Главное, что в основе нашего мышления те, кто за нас и те, кто против. Но сейчас, эта складная система будто бы сломалась. Любой человек, которого я мог представить, непременно был способен оказаться моим противником, словно кого-то нейтрального или уж тем более дружелюбного, и в природе не существует.       От этого в мыслях снова зазвучал жужжащий рой тревожных и панических мыслей. Не успел я даже этого понять, как голову ударил адреналин.       «Нет, я не буду прятаться, я залезу наверх и встречусь со своим врагом лицом к лицу». — этот голос раздался в голове особенно четко.       Я передернул затвор винтовки, металлический щелчок еле слышным эхом отдался на лестничной клетке. Я крался как рысь, ненависть и страх, к человеку которого я даже не видел, пробудили моего внутреннего зверя. Концентрированная злоба текла по моим венам, и в бой меня вел не разум, а чутье, особенное чутье, подавленное человеком в ходе эволюции.       Но все же сейчас оно проснулось и взяло надо мной власть. Я никогда не был ни в этом, ни в каком-либо еще столичном доме. Но я безошибочно знал, где какую дверь открыть, за какой угол повернуть, по какой лестнице залезть, чтобы добраться до того, кого я идентифицировал как врага. Костяшки побелели от того, как сильно я сжимал кулаки. Каждый вдох давался с тяжестью, но в то же время легкие наполнялись трудновоспитуемым чувством на грани между злобой и томительным предвкушением чего-то приятного. Быть может это был азарт, не могу знать. Могу знать лишь то, что раньше я ничего подобного не испытывал.              И вот я здесь.       Притаился за очередной дверью, прижавшись к стене, положив на пол тяжелый, издающий много шума, автомат и стесняющие движения рюкзак с подсумками. Мой оппонент отделен от меня лишь несколькими шагами. Он двигается сюда, и я готов. Мой пистолет, по ощущениям сросшийся с телом и ставший полноценным органом, готов. Мои лишившиеся привычной дрожи руки готовы, мой непривычно спокойный в своей холодной ярости мозг тоже готов.       В секунду, когда фигура человека показалась передо мной, и за миг до того, как я нажму на курок, у меня, наверное, было мгновение для того, чтобы поразмыслить. Однако, им я не воспользовался.       Я видел врага, но животное начало затуманило мой взор, я не видел лица как такового, всего того что делало его частью личности человека и важнейшим элементом внешности, никаких особенностей, носа, губ, лишь глаза не смазались в серо-бежевое пятно как все остальное. Но в глазах не было какой-либо глубины души. Они не могли известить меня о чувствах человека, лишь указать, куда сейчас направлен его взгляд. Вряд ли я смог бы отличить эти очи от глаз мертвеца.       Я молниеносно нажал на курок, даже не подумав прицелится, или хотя бы направить пистолет на врага. Я совершенно забыл об этом очевидном действии. Я без сомнения был не в себе, уже предвкушал страсть убийства, когда прогремел выстрел, и пуля ушла куда-то в потолок. Мышление хищника моментально испарилось, но времени полностью прийти в себя у меня не было. Фигура врага, хоть тогда я уже не был так уверен в том, что это именно «враг», от неожиданности немного отшатнулась, но тут же взяла себя в руки и попыталась выхватить из кобуры браунинг. Мой удар настиг оппонента раньше. Я не знал, как драться, просто бил, делал то, что подсказывали мне остатки этого первобытного чувства. Браунинг со звоном упал на землю, от чего-то в тот момент мне не пришло в голову сделать еще один выстрел, может я просто не додумался до этого, может не мог решиться, а может оружие просто заклинило, в тот момент я просто не в состоянии был запомнить всю картину целиком, не оставляя белых пятен. Когда мой кулак все-таки достиг живота врага, я смог снова, теперь уже незамутненным глазом, взглянуть на неё. Неё… К удивлению, и доле ужаса, я понял, что моим соперником оказалась девушка. Молодая девушка с рыжими волосами и тонкими острыми чертами лица, большего за один мимолетный взгляд я увидеть не мог.       Ещё один удар, на этот раз по лицу, но девушка блокирует его. Пистолет! У меня же есть пистолет! Я вытянул руку и уже прицеливался, когда удар сбил меня с ног, а пистолет вывалился из руки, упал и проскользил по полу, оказавшись в нескольких метрах от нас. В долю секунды я поднялся на ноги, и мы наперегонки ринулись к спасительному оружию. Весь мир сузился до размера небольшого куска паркета, на котором лежал старый ржавый Люгер. Все же я смог ухватиться за рукоять пистолета раньше. Сжимая его и дрожа я навел ствол на девушку. Та в миг замерла, и я смог в полной мере ее увидеть. Ужас читался в каждой детали ее лица, невероятный страх читался в ее глазах. Нет, я не могу её убить, я никогда не прощу себе это если сделаю так.       — Постой! — дрожащим голосом, стараясь не заикаться, произнес я. — Я не хочу тебя убивать.       Несколько секунд девушка в ступоре смотрела на меня.              — Зачем ты тогда стрелял? — не менее дрожащим голосом спросила она.       — П-произошла ошибка, — я очень не хотел отвечать на этот вопрос. Черт, я даже сам точно не знал ответ на него — давай просто успокоимся.       — Бросай пистолет, — уже более уверенно потребовала девушка.       — Хорошо, — четко, подхватив ее уверенность, сказал я. — Как скажешь.       Мой пульс наконец пришел в норму, дыхание успокоилось, рука опустилась. Но не успел я даже разжать кисть, оставив пистолет на полу, как Девушка, очевидно очень торопясь, сделала несколько шагов назад, нагнулась за своим пистолетом и навела его на меня.       — Прости, я тебе не верю, — шепнула она.       В ту долю секунды между ее словами и выстрелом, какое-то чутье подсказало мне, что она хочет сделать. В момент когда вспышка пламени и грохот известили о выстреле, я уже пригнулся. Пуля просвистела у меня прямо над головой, должно быть, это просто самовнушение, и я ее не слышал, да и не мог слышать. На миг она растерялась, должно быть поняв, что она так тряслась, что даже на расстоянии семи метров промахнулась. В этот самый миг, не думая и не целясь, я поднял уже почти лежавший на полу люгер, и выстрелил в ответ.       Девушка упала на пол с пробирающим насквозь хрипом. По ее белой рубашке, беспорядочным пятном расплылось красное пятно. Темнеющий красный поток полился на пол. Разбиваясь в расщелинах пола на маленькие ручейки, кровь полилась по полу. Тело девушки пробило всего пара ударов судороги, но лицо ее своим видом повергало в ужас. Она взглянула вверх, и словно обращаясь к кому-то свыше, произнесла что-то еле слышно. Ее губы двигались медленно и неохотно, словно онемели. Тело было напряжено. Из-за сжатых кулаков и стиснутых зубов, на запястьях и шее стали видны вены.       — О господи! — как только я вышел из ступора, осознание всего происходящего, вместе со страхом навались на меня многотонным массивом. — Что я н-наделал!       Я побежал к своим вещам у стены. Дрожащими руками разворошил аптечный подсумок в поисках жгута, бинтов, марли, ваты, всего что могло в такой ситуации если не помочь, то хотя бы облегчить страдания. Руки словно не слушались меня. Когда я пытался взять бинт, рука не хотела сжиматься, а когда тянулся к йоду, ладонь словно бы и вовсе шла в другую сторону. А каждый раз, когда тишину комнаты пронзал ее кашель, я полностью забывал обо всем, и чтобы вернуться в реальность, нужно было еще несколько секунд.       Но нужные вещи все-таки были собраны. Схватив в охапку все, что посчитал полезным, я, роняя бинты побежал к ней. Я положил медикаменты на пол. Бинты тут же начали собирать разлитую по полу кровь. Я еще несколько секунд смотрел на девушку, потом на бинты, и снова на девушку. Потом, все-таки успокоив дрожь в руках, я наконец начал что-то делать.       — Н-н-не-не волнуйся, — шептал я скорее даже не ей, а себе. — С-с-сейчас подлатаем и бу-д-д-дешь как новенькая.       В Гитлерюгенде нас учили оказывать первую помощь при огнестрельном ранении. Натаскивавший нас Штурмбанфюрер из Кёнигсберга, Альберт Зоммер, со свойственной прусакам педантичностью и каплей садизма, намуштровал нас до такой степени, что даже спустя несколько лет я наизусть помнил, что делать. И пока мои на удивление твердые руки, почти рефлекторно скользили по истерзанной плоти, я вдруг подумал, о том, как легко нарушить такое хрупкое равновесие несовершенного человеческого тела. Как просто одним движением разрушить то, что миллиарды лет создавала и обтачивала сама вечность. И сколь тяжело восстановить что-то, сколь титаническими должны быть усилия, чтобы на долю мгновения уподобиться созидательной вечности лишь в одной из миллиардной миллиардной доли ее ежесекундных забот. И почему человечество так давно и так легко додумалось до тысяч видов орудия, способного в миг оборвать жизнь человека, но за сотни лет, не было даже придумано ничего, что в такой же миг могло бы жизнь спасти.       В любом случае это были лишь мысли, которые, в голове такого маленького и незначительного человека как я, лишь понапрасну занимали место. Мысли были нужны тем, кто мог их воплотить, а мне были нужны лишь мои руки.       Пуля прошла чуть выше бедра, и на ощупь не задела или по крайней мере не повредила кость так и застряв в плоти. В любой другой ситуации я бы проклинал этих чертовых нелегалов с черного рынка, за то, что те вместо пороха набивают гильзы своих патроны невесть чем, до такой степени, что эти пули не могут пробить даже несколько сантиметров плоти. Но сейчас я лишь радовался, что скупость и алчность в кои-то веки давали мне надежду, а не забирали ее.       — Ну ты как? — произносил я уже намного более уверенно, зная, что все уже намного лучше, чем могло быть. — Эй, ты меня слышишь?       Но ответом мне была тишина. Взглянув на лицо, я понял, что она без сознания, но пульс есть, значит жива. Тем лучше, не придется вкалывать драгоценное обезболивающие. Начну с обеззараживания…       Закончив перевязку, я аккуратно взял ее на руки понес в соседнюю комнату. Она была такой легкой… наверное, почти на треть легче меня, как только она дралась со мной на равных, при такой разнице в весе? В той комнате, которую тоже давно покинули хозяева, была лишь кровать, старое кресло и небольшой ободранный столик. Кровать была даже застелена, может здесь она и спала раньше, до встречи со мной. Осторожно положив девушку на койку, я взглянул на нее. Бледная, истощенная. Но в ее теле все еще теплилась горящая огнем душа, такая же алая, как ее волосы. Она была такой красивой, какой мало кто может быть даже в более спокойное время. Я еще раз посмотрел на ее лицо. Бледные губы, почти потерявшие розоватый цвет, выпрямились в тонкую черточку. Веки слабо сомкнулись, а под ними виднелись небольшие мешки. На лице, несмотря на юный возраст, появились первые морщины. Она была так молода, но уже так избита жизнью. Меня вдруг кольнул стыд, когда я понял, что под «Жизнью» подразумеваю, в том числе и себя. Ведь я бы мог и оборвать эту судьбу. И, кто знает, как заживёт рана, быть может, я все-таки в конечном итоге и возьму на себя этот грех.       От тяжких мыслей я отвлекся, продолжив исследовать этаж дальше. Очевидно здесь у нее было убежище или может снайперская позиция, стоило бы подобрать все ее вещи пока они не стали добычей мародёров.       Так и было, в паре дверей от меня, в абсолютно пустой, без какой-либо внутренней отделки, кроме штукатурки, комнате, лежали: некрупный рюкзак, снайперская винтовка неизвестной мне модели, автомат MP-60 и китель с нарукавной нашивкой на которой изображен пястовский орел на фоне красной звезды. Армия Людова использовала такие нашивки…       Как вообще польскую партизанку занесло в столицу? Что ж, это еще предстояло узнать.       Забрав все вещи, я отнес их в комнату с кроватью. Я невольно снова взглянул на нее, и вновь она такая хрупкая и молодая. Как и я… У меня была четкая цель, я шел к ней, шел потому что, знал — она важнее меня, важнее жизни одного человека. Но какая цель была у нее?