Столица мира

      Колонны у заднего входа либо покосились, либо вообще были разбиты. Некогда наполированный и сияющий латунным блеском орел ныне покрылся царапинами и трещинами, под слоем пыли и грязи золотистый глянец сменился тусклым коричневым матовым цветом. С венца, окружавшего свастику, исчезла большая часть листьев, а крылья оторвали.              А под бескрылой птицей, мрамор и гранит стен покрылся сколами. В конце концов, даже если на каких-то кусках стены и не было повреждений, они все равно помутнели и покрылись грязью. В былые дни, ежедневно стены мыли и протирали. Полировка фасадов являла собой простую бытность. И десятки дворников, вольных или нет, сметали пыль и подстригали газон на лужайках у канцелярии. Теперь этого не было. Взрытая и влажная, жирная, вывезенная из Украины земля, густого черного цвета, неаккуратно, как кровавый сгусток из чаши, вытекала из-за бордюров. А грязные фантики с обертками, уступили место гильзам и осколкам.              — Ты уверен, что стоит так идти вперед? — шепнул я Ларсу, когда по моим рукам еще раз пробежали мурашки.              Я очень волновался, всё-таки идти без приглашения к вооруженным солдатам элитнейшего подразделения вермахта, явно было не самым безопасным, что можно было сделать. Что уж говорить о том, как этот страх усиливала обстановка.              — Берсеркерам нет смысла нас убивать, — сказал Ларс, будто пытаясь меня убедить в том, в чем сам до конца не был уверен. — Если мы пришли — значит хотим договориться. Враги слишком боятся их, чтобы подходить так близко.              — Но, они ведь не без причины боятся… — прошептал я еще тише.              — Например они не в настроении о чем-то с кем-либо договариваться. Вот это отличный повод для страха, — заметила Алиса.              — В любом случае альтернатив у нас нет, — парировал Ларс, в своем стиле, легким словом заканчивая тяжелую дискуссию.              — У меня нет, — поправил я. — Первым пойду я, деньги держите вы. Если не появлюсь через час, идите к вокзалу без меня.              Я протянул рюкзак, в котором были все мои пожитки и бумажник. В ответ, ни одной руки не потянулось, зато обе пары очей посмотрели на меня как на идиота. Ларс чуть приулыбнулся, а Алиса скрестила руки на груди, после чего быстро отвела взгляд.              — Не, друг, — протянул Ларс. — Это не так работает. Гражданских они не уважают. Черта с два они согласятся тебя пускать к себе и тем более шариться в вещах фюрера.              — Я тоже не горю желанием здесь оставаться, — вклинилась Алиса. — Они уже наверняка нас заметили, хотели бы застрелить — уже пристрелили бы.              Ларс пожал плечами, как бы говоря, мол заявление разумное, ни прибавить, ни убавить.              — Значит внутри безопаснее чем снаружи, — добавила девушка еще фразу.              — Да и кто защитит твою тушку, как ни эта боевая суфражистка? — рассмеялся медик.              Мои потуги к героизму были отвергнуты ради здравого смысла. Ларс шагнул на каменную ступень. Со скрипом, как по команде, но без стука открылись ворота. Значит они действительно нас видели. Сердце замерло. Всего одна ошибка, и всех нас сейчас перестреляют как куропаток. Стоит лишь часовому перепутать двойные ветви лиственницы — символ медиков на петлицах формы Ларса, с дубовыми листьям или просто быть слишком параноидальным. Несколько долгих секунд, слегка отблескивая, из темноты на нас глядели несколько пар настороженных глаз.              Наконец тишину разорвал голос одного из берсеркеров:              — Ну, я же говорил это «Готт», а ты мне не верил, — обратился он, по-видимому, к другому часовому, стоящему рядом.              — «Клык»? Эм, как же звать тебя… Ортвин, точно! — видимо узнал голос Ларс. — Ортвин, ты что ли?              — А кто ещё? Ларс «Готт»! Сколько лет, сколько зим!              Ортвин с улыбкой до ушей шагнул из темноты. Во взгляде Ларса появилось какое-то недоумение. Не узнал друга что ли… Учитывая густую черную бороду и растрепанные длинные волосы, это было несложно. Однако вглядевшись в лицо, он таки заметил знакомые черты и, не увидев никакого подвоха, крепко пожал ему руку.              — С каких пор ты в подводниках? — спросил медик, видимо иронизируя над характерной для данного рода войск неряшливой растительностью на лице.              Стоило ему об этом упомянуть, в глаза, а точнее в нос, бросилась еще одна характерная для экипажей U-ботов черта — запах. Без возможности нормально помыться от соли и пота в многонедельных плаваньях, они лили на себя чуть ли не литры одеколона. От Ортвина исходил похожий запах, и хоть он был даже близко не такой резкий, назвать его приятным нельзя было от слова совсем.              — С тех пор как ты в медсестрах, — подколол приятеля в ответ Ортвин.              Они оба громко рассмеялись.              — Ты же в ОКХ должен быть. Какими судьбами здесь? — все так же приветливо интересовался «Клык». — И где этот «Святослав», Ганс вроде его звать, да?              Упоминание Ганса царапнуло Ларса, но виду он не подал, только стал говорить чуть помедленнее и спокойней.              — Я по делу. Вот этому парню, — он показал на меня, — нужно что-то в канцелярии, говорит важное и осталось от предыдущих владельцев.              — Однако, это самое вежливое ограбление на моей памяти, — ухмыльнулся Ортвин. — «Майке», ты ведь из полицай, было такое у тебя на памяти?              «Майке», только рассмеялся. Ортвин испытующе посмотрел на меня, его серые глаза, скользнули как холодная водная струя по моей груди и плечам к ногам. Ларс тоже ко мне присмотрелся, будто бы не видел такого раньше. Пару секунд спустя он добавил:              — Разумеется, не за просто так мы у вас это заберем.              Он кинул в качестве приветственного подарка пару банок тушенки и пообещал ещё, после того, как мы найдем, то, что нам нужно. Ортвин, после этого сразу же удовлетворился моим видом, кивнул пару раз, переводя взгляд с моего лица, на маркировки банок.              — RS? — недоуменно воскликнул Ортвин взглянув на маркировку на крышке банки, — я тебе рекрут что-ли, чтобы меня соевой колбасой кормить?              — RS это говядина со свининой, читать учись! — хмыкнул Ларс, с ироничным возмущением, — твоя крестьянская колбаса — это SR.              Армейские пайки, в городе за короткое время стали настоящей валютой. Вот Ветчина — это как сто марок, шпик — пятьдесят, рагу — тридцать.              Забавно, как быстро люди отказались от привычных валют.              Когда в пятьдесят восьмом Германия похоронила золотой стандарт, экономисты хватались за головы. Везде, от дешевых пивных до родовых имений звучали дискуссии об этом. И каждый первый бюргер кивал, мол это все совершенная ерунда. Ведь деньги не могут быть обеспечены сами собой. Деньгам нужно четкое подкрепление и что может быть большим подкреплением, чем благородный металл.              Чушь! Славное золото не наполняет желудок и не разгоняет своим горением мерседес до сотни за десять секунд. Святой углерод в гробу видал ваши драгметаллы. Каждый свинопас теперь сам себе Ротшильд. Вместо монет — пусть звенят банки, а вместо шелеста купюр, пусть булькает солярка!              И, по крайней мере в моем воображении, где-то там, в Вене, на бирже, вместо акций Круппа и Штайера, кто-то так же по скачущему курсу продает консервы. И кто-то кричит:              — «Четыре HGS за пачку Хонигеля!»              А другой на перебой ему:              — «Обменяю Хонигель на 40 грамм Егермейстера!»              И так в натуральном ходу все это движется по кругу. И также сейчас уперся Ортвин, он хочет жареной гусятины, и пусть Ларс себе нос разобьет о дверь канцелярии, но Ортвин без нее и слова слышать не желает. Но Ларс тоже не Стинет. И в том смысле, что не может как казначей достать из-за пазухи CB, и в том, что не пойдет у этого Маленхуэра на поводу.              В итоге они приходят к согласию, конечно, не так изящно, как Ганс с тем продавцом, но когда Ларс говорит «Две HF и банка сыра!», Ортвин довольно кивает и пожимает ему руку.              Потом, этот коррумпированный сфинкс посмотрел на меня еще раз, я глупо улыбнулся, после чего он вдруг наконец заметил за моей спиной Алису.              — Хорошо. А баба тоже с тобой?              — Ну, где твои манеры, — максимально гротескно-чопорно протянул Ларс. — Какая баба? Это вообще-то де-евушка!              — Ладно, — рассмеялся Ортвин. — Я пущу сюда кого угодно и разрешу тырить что угодно, если ты прекратишь возвращать мне мои же фразы, сказанные год назад.              — Договорились, — ухмыльнулся Ларс и по-дружески ударил Ортвина по плечу.              Тот наконец в последний раз оценивающе посмотрел на меня своими серыми глазам, затем на Алису, чуть ли не раздевая её взглядом.              — Прошу войти, милая… — Ортвин, должно быть хотел, таки сказать «Фрау», но взгляд Алисы, и последовавший за ним страх остаться без кадыка, заставил его замяться. Не найдя слов, он на выдохе попросту бросил. — В общем… Располагайтесь.              — Осмотрим вас и пустим внутрь. — прикрикнул второй часовой.              Так и сделали. Никаких особых вопросов к нам не возникло. Разве что Алису часовой по имени Хельд уж очень усердно обыскивал. В итоге он получил за это звучное матерное замечание от Ларса, после чего тот наконец соизволил заявить:              — Все в норме, Дитер вас проведет куда надо.              Тут же подошел третий часовой, этот самый Дитер, который услышав такое прозвище, сразу оскалил зубы. Он потребовал называть его по имени Куртом, на что мы конечно не имели возражений. Курт был коренастым русым парнем, лет на десять старше меня с Ларсом. Тоже бородат, но чуть более опрятен, насколько это возможно в таких условиях. Он открыл дверь в коридор, жестом пригласив нас, но должно быть, в первую очередь девушку, внутрь. Соответственно, во главе нашей колонны встала Алиса. Курт, как и положено, придержал перед ней дверь. Хороший признак, да и сам он какими-то незаметными чертами выгодно отличался от остальных.              — Погоди, «Готт», — окликнул Ларса Ортвин, стоило нам лишь шагнуть за порог. — Почему бы нам не опустошить бутылочку шнапса за встречу.              — Будто бы тебе нужен повод, чтобы нажраться, — ухмыльнулся Ларс.              — Беру пример с лучших, — намекнул Ортвин на то, что и Ларс в этом плане не безгрешен. — Так ты будешь?              — Ты еще спрашиваешь? — совсем уже рассмеялся Ларс. — Ты же знаешь меня.              — Как там «Святослав» говорил? — Ортвин попробовал повторить тембр Ганса. — Ой да «Готт», ай да сын сукин, ему б…              — Хватит! — резко прервал его Ларс. — Пошли уже.              В коридоре, пройдя с колонной метров пятнадцать, они повернули к какой-то двери. Я повернулся к Алисе.              — Может тебе пойти с ними? — предложил я. — Ты только после ранения, тебе нужен отдых.              — Мне не нужно отдыхать, — на её лице появилось смущение. — Я… Я пойду с тобой.              — Ты же знаешь, что спорить со мной бесполезно, — я улыбнулся. — Просто… — я оглянулся по сторонам, посмотреть нет ли рядом лишних ушей и перешел на шепот. — Ларса они точно не тронут, он свой, солдаты его знают. А нас могут просто увести и пристрелить где-то, потом скажут, что камень упал. Тебе с ним безопасней чем со мной.              — Но ты…              — За меня не волнуйся, не пропаду.              Напоследок, я натужно улыбнулся, и не дожидаясь ответа крикнул Ларсу:              — Алиса пойдет с вами. Проследи, чтобы к ней не приставали.              — Ага, как скажешь, — согласился Ларс и обратился к солдатам. — Дорогие, любимые, уважаемые мои троглодиты! Прошу в компании девушки, к тому же унтер-офицера, вести себя сносно. Будет досадно если она кому-нибудь лицо в пюре превратит.              Алиса хихикнула, и пошла в сторону Ларса.              Не став ждать дальнейшего диалога, я в сопровождении Курта быстро пошагал вперед по коридору.              В здании, по крайней мере в коридоре, было освещение, может дизельные генераторы, может динамо-машины, скорее всего просто очень-очень большой запас энергии, на всякий случай. Чтобы Борман, даже после ядерного апокалипсиса, в своем бункере мог при свете лампочки заниматься бумагомарательством, записывая свои очередные мемуары оставшуюся вечность, или сколько он там планировал жить?              Свет ламп освещал маленький пыльный входной коридор. Он и до войны был не слишком выразительным, в сравнении с другими залами и коридорами имперской канцелярии. Но сейчас, даже несмотря на очевидно дорогой и изысканный материал отделки, все равно выглядел крайне убого. Какая-то серость и невзрачность буквально витала в воздухе. Тут и там были видны сколы и трещины. На коврах и стенах тут и там комья засохшей грязи, следы крови и конечно же пыль… Всюду пыль. Пыльные ковры, пыльный воздух, чуть-ли не сантиметровый слой пыли на стенах и полу.              — Куда идем? — спросил Курт.              — В кабинет фюрера.              Курт сильно удивился, немного нахмурился, но возражений не высказал, только спросил.              — Зачем тебе туда?              — Надо, — отрезал я.              Солдаты не задают лишних вопросов. Видимо, это работает не только по отношению к старшим по званию, но и в целом, в жизни.              Перестав оглядываться по сторонам или смотреть в пол, я поднял свой взгляд на дверь впереди. Массивная гранитная арка вокруг не менее массивной дверцы. Сверху барельеф, стершийся до такой степени, что различить изображенное на нем было невозможно.              Ступив за порог я сразу заметил на полу погнутого и разбитого орла, чуть меньше, чем на входе. Видимо, упал во время очередной бомбежки, и никто так и не удосужился его поднять. От взгляда на саму мраморную галерею захватывало дух, при первом осмотре в глазах замелькала роскошь и шик. Облицовка из мрамора и порфира, огромные окна, столики и креслица из качественнейшей древесины, огромные картины с изображением античных сюжетов. Многие двери отливались целиком из бронзы, стены изумляли красотой средневековых шпалер. Великолепие колоннад, фронтонов, тяжелых канделябров и, разумеется, сам размер галереи.              Второй взгляд наводил на куда более удручающие мысли, в глаза лезли все увечья этого места… Плитка оцарапана и залита какой-то грязью. А где-то она вообще откололась и разбилась на сотни кусочков. Многие окна разбиты, через них в помещение задувает холодный воющий ветер. Мебель изломана, изрезана, отдельные элементы даже сожжены. Над шедеврами изобразительного искусства так же поглумились и надругались. Если на отдельных полотнах и можно заметить черты персонажей или даже общую экспозицию, то другие изуродованы до неузнаваемости. Двери слетели с петель и заржавели. Колоннады, фронтоны, все надломаны, испещрены вмятинами и дырами. Шпалеры разошлись на отдельные куски, небольшие решётки. Половина канделябров вырвано, видны лишь провода. Освещения нет, лишь из-за туч холодным светом комнату заполняет, казалось тоже удрученное этой картиной, солнце. А зал по всей своей длине был заполнен оружейными и снарядными ящиками, бесхозными касками и винтовками, награбленным в рейдах добром и центнерами мусора.              Пройдя половину галереи Курт указал направо, на монструозных размеров пару дверей. Орел над ними остался без головы, осколки его клюва были у нас под ногами.              Дверь со скрежетом отворилась, перед нами предстал огромный кабинет, нет, настоящий зал. Метров тридцать в ширину, десяток в длину и столько же в высоту. Помещение выглядело нетронутым, как будто в него никто не входил, хотя, почему как будто? Может берсеркеры столь боялись или наоборот так уважали Бормана, что даже после его смерти не осмеливались посещать его излюбленное место, а может эта комната просто не представляла для них интереса. Так или иначе, мне же лучше, меньше вероятность, что они что-то стащили.              Кажется, последний фюрер сюда ни разу не зашел. Гейдрих превращал в хаос все вокруг себя, а здесь было спокойно. Партийный пиджак, явно не по размеру белокурой бестии, висел на кресле, как вещички на стульчике в детском саду, дожидаясь своего хозяина, которого, впрочем, никогда не дождутся. Редкие комки бумаги и позабытое на столе пенсне еще оставляли что-то человеческое в кабинете. Но эти крупицы все равно терялись в безмерной колоссальности кабинета, в его гротескном гигантизме. Он был таким огромным, и боже, мой, каким роскошным был этот кабинет.              Я сразу презрительно хмыкнул, вспоминая Бормана. Он говорил о борьбе с роскошью, для того и переехал из фюрербау в скромное поместье в пригороде. Он говорил, что не терпит избыточной роскоши, и черт возьми, какой гнилью смердели эти слова! Кабинет фюрербау, видите ли был слишком вычурным. И быть может это так, но тогда я даже боюсь его представлять. Кабинет в канцелярии был, вроде по крайней мере в три раза меньше, и все равно, буквально распухал от излишеств и мещанской пародии на богатство.              Столько канделябров, полок с безделушками, бесчисленные бюсты, фотографии в золотых рамках. Золотые цепочки, и плетеные ремешки часов свисали с полок. Пара серебристых перчаток были придавлены массивным сундучком, из которого исходил слабый блеск все того же металла. И все это было так неуместно, так безвкусно. Вульгарно, сродни унитазу из того же золота.              И мало того, что этот шик был отвратителен, так и его объёмы поражали в самом худшем смысле. Подобно тому, как сумасшедшие старики складировали полотенца, пакеты и бутылки, Борман складировал все, что имело блеск. В психиатрии это зовется патологическим накопительством. Борман собирал часы, дорогие вина, вазы, перстни, ордена… Черт возьми, целый шкаф для орденов и медалей. На парадах, на его костюме места для них не хватало, а тут, впору было измерять их килограммами. И все это было во вроде бы скромном кабинете. Сложно подумать сколько этого добра было в его резиденциях. В Боцене и Регенсбурге, Праге и Линце, Лемберге и Тифлисе. Теодорихсхафене и Антверпене.              На отдельных полках стоял столб книжных переплетов. Огромная вышка с книгами, на корешках которых готическим водопадом золотых литер, стелился мартиролог фашистских Бонз. Одних только имен на А я счел двенадцать. Черт возьми!              На отдельной полке стояли они. Книги самого Бормана. Огромные тома, самые жирные, с металлическими обводами. И золото шрифта, кажется, еще более золоченое, на переплете из кожи горной гориллы. Еще бы, такая кожа дороже, все-таки они вымерли. Хотя, дарвинизм Германии не пожалел никого. За тридцать лет, фюреры в среднем уводили в историю по пять видов в квартал. Интересно, а если бы Руки Бормана были бы длиннее, и евреев действительно стерли бы с лица земли, тогда фюрер бы переиздал книги в обложках из их кожи?              И все это покрыто пылью, эти тома никому не нужны, мне уж точно.              Стекла целы, лишь запылились, никаких трещин и дыр, только редкие царапины. Стены тоже в полном порядке, но потолок немного пострадал, вся мебель на месте и в превосходном состоянии, на столике возле камина стопка газет, чайный сервиз, на самом деле, даже не такой роскошный, каким мог быть. В самом камине лежат пихтовые бревна. Ощущение будто бы фюрер просто отошел на пару секунд, а не умер. На стенах, над четырьмя дверьми, красовались четыре огромных позолоченных медальона: Мудрость, Справедливость, Храбрость и Здравомыслие. Эти добродетели они символизировали. Интересно, можно ли назвать более неподходящие для этого режима добродетели? Какая тут мудрость? Храбрость — должно быть отвага идиотов. Справедливость… Смешно ли это, или все-таки горестно. Но Гейдрих… Наверное, если бы я назвал этого мясника здравомыслящим еще пару лет назад, в моем собственном здравомыслии можно было бы легко усомнится.              Но на второй взгляд все становилось не столь однозначным. Вот Гейдрих… О Гейдрих! Стоило ему лишь прознать планы Гиммлера по ядерному уничтожению мира, он без тени сомнения пошел против него. Сделали бы так остальные? Стал бы Геринг мешать планам рейхсфюрера, если бы тот пообещал ему золотые горы в его личном бункере, стилизованном под замок? Пошел бы наперекор его безумным идеям Шпеер, если бы тот пообещал Архитектору уважение и любовь всех оказавшихся в подземелье арийцев. Стал бы Тадден плести интриги и вставлять палки в колеса вождю СС, если бы тот пообещал ему небольшое подземное царство, где у бывшего личного секретаря будет столько власти, сколько только может быть, где он будет настоящим вечным императором и богом. А Флик? Что уж о нем говорить… Так или иначе, именно Гейдриху хватило смелости бросить вызов деспоту черного государства, желания справедливости, храбрости идти в этом до конца несмотря на все невзгоды, мудрости, чтобы в итоге победить и в первую очередь здравомыслия, чтобы с самого начала противится безумным помыслам и планам рейхсфюрера. Да уж, кто бы мог подумать, что именно здравомыслие является его добродетелью, причем не ширмой или обманчивой наружностью, как это, скорее всего, было у других, а настоящим качеством, исходящим прямо из сердца. Стального сердца              И черт возьми, насколько мерзким уже кажется само по себе здравомыслие, когда думаешь, что до него дотронулся такой ужасный человек как Гейдрих.              Кто бы мог подумать, что эти медальоны, повешенные здесь еще в начале тридцатых, будут спустя тридцать пять лет наделены таким высоким аллегорическим смыслом.              Ладно, хватит раздумий. То, что я ищу уже совсем близко. Где только Борман хранит свои вещи? Наверное, в его покоях, к которым ведут двери у окон, или может что-то есть в ящиках главного стола? Я кинул на него взгляд. Все то же ощущение, будто действительно фюрер лишь отошел и вот-вот вернется. Неаккуратно разложенные бумаги, авторучки, карандаши, печати. Похоже, это место не просто так называется канцелярией. Сразу представился Гитлер в обличии офисного клерка, с залысиной, неправильно завязанным галстуком и дурацкими очками разбирающего всякую макулатуру в офисе. На лицо наползла улыбка, сложно представить людей, чье имя буквально ассоциируется с властью и статностью, в каком-нибудь куда менее статном или совсем уж нелепом образе, однако в этот раз вышло и образ этот был ну очень комичным.              Все, хватит уже пространных размышлений и неуместных шуток! То, ради чего я так долго сюда добирался, на расстоянии вытянутой руки от меня. Выдвинув ящик я ничего особенного не обнаружил, как собственно и ожидалось, вряд ли есть смысл хранить такое на рабочем месте, лучше уж у себя в личных покоях.              Я ходил из комнаты в комнату, искал, рыскал по шкафам, лез в каждый уголок. Я перерыл все полки и шкафы, тем не менее ничего, ни-че-го!              Я осмотрел все по несколько раз. Я садился на кресло и думал, где только может быть подсказка. Я размышлял, что мне должно быть нужно искать целый шкаф. Или наоборот, требуется маленькая бумажка, как карта клада.              — Слушай, — стараясь не выдавать взволнованности в голосе спросил я, где могут еще быть вещи фюрера в рейхсканцелярии?              — Ты имеешь в виду именно Бормана?              — Наверное… — я на секунду задумался, перебрал даты в голове, и все-таки решил. — Нет, не обязательно, наверное, это могли быть и вещи Гитлера.              — В фюрербункере — отчеканил Курт, даже не задумываясь, — во время бомбардировок, когда Гитлеру постоянно приходилось быть там, он очень привык к бункеру. Он и после окончания войны проводил там не мало времени.              — Пошли туда! — лаконично отчеканил я.              Словами не описать, как меня это обнадежило. Не все потеряно! Я шел сюда не зря, и не уйду отсюда с пустыми руками. Нужно лишь забраться в катакомбы подземного бункера и вынести то, что мне нужно!