Столица мира

            Длинной змеей, волоча тяжелое брюхо, наша колонна медленно ползла на запад. На улице начался мелкий дождь. Капли колотили по брезенту.       — Давно в Берлине? — спросил меня Гюнтер.       — Вполне, — соврал я.       — Уже встречался с черными? — спросил Оскар, сколь испуганно, столь же и заинтересованно.       — Мельком, всего пару раз.       Я не был настроен на разговор, однако Константин не разделял мое настроение, как только ему задали первый вопрос, он начал свой длинный рассказ. Он говорил, что начал свою дорогу от самого Риббентропа. Он двигался до Зиброссберга проселочными дорогами, избегая красноармейских авангардов, которые отрывались от мотопехотных частей на двадцать-тридцать километров вперед. В городе находились хоть какие-то немецкие части.       Принадлежность к какой бы то ни было стороне конфликта он не называл, прежде всего потому, что ситуативные союзы там стирали всякую принадлежность к той или иной политической силе. Так, гарнизон колониальполицай в Оренбурге в полном составе перешел на сторону Красной армии, а в Тюркштадте такой же гарнизон сменив сторону вместе с частями РККА вступила в бой с просоветскими же партизанами Набиуллина.       Я удивился, до того и не предполагая, что подобный хаос происходит и за пределами Германии. Сначала на душе, не понятно от чего, стало немного легче, а потом вдруг нахлынул страх. Как так. Не может ведь быть, чтобы хаос был везде. А если он и вправду везде, то как в конце концов налаживать порядок. Не говоря уж о том, что так или иначе мне скоро придется оказаться там на востоке.       — Идельхеим захватили татарские коллаборационисты. Фордбург пока не затронули бои, но город готовится к обороне. Вольдемар — вообще место хмурое, не знаю, что там. Так же не знаю, что в Москве, но явно ничего хорошего. Город мы обогнули по дуге. Меинх пока из всех городов больше всего похож на довоенный, там, кажется, вообще ничего не происходит. В Бароненвальде, насколько я понял, под давлением партизан уже установили переходное правительство. При том, в городе еще работала немецкая ширококолейка. Дальше мне все известно только обрывками. В Люблине ни вермахта, ни СС нет, город делит Армия Крайова и украинцы, в Лархенфельде гарнизон СС сидит в осаде, все шоссейные дороги заблокированы. Под Гелберхюгелем, как говорят местные, была такая мясорубка, что в Висле от пролитой крови вода стала розовой. В Бреслау…       — Бреслау? — переспросил я. — Когда ты там был?       — Да я только из него, — Константин кажется заметил степень моего интереса. — Пять часов назад еще был там, ехал сюда с пересадкой через Познань.       — Как там? — встрепенулся я. — Как город?       — Все сгорело, — сказал Константин, и сразу прикусил язык, поняв, кажется, что я родом именно оттуда.       — Сильные разрушения?       — Очень. Население эвакуируют в три смены, сейчас половина силезских поездов ходят туда и обратно.       — Много убитых горожан?       Константин только тяжело промолчал, не в силах сказать это мне в лицо. На моих глазах почти навернулись слезы, еще чуть-чуть, и уж точно я бы заплакал. Но кажется, столица мира успела меня хоть сколько-то закалить. Я не дрогнул. Только устало придерживал голову руками.       И я вдруг понял, что с того дня, как я покинул город, прошло всего чуть больше недели. Как такое вообще может произойти? Вот город есть. Может восточные окраины попорчены артиллерией, может промзоны разрушены бомбами, может частный сектор на северо-западе выгорел, но город жил. Как-то продолжал существовать. А теперь его нет, и может никогда больше не будет. Он исчезнет как Карфаген или Троя, редкие его уроженцы будут вспоминать, пока и сами не уйдут вслед за ним.       Чуть впереди колонны послышался гул. Потом машина остановилась, Гюнтер выглянул наружу сквозь окно в брезенте. В середине колонны валил черный дым. Кто-то с крыши бросил бутылку с бензином. Грузовик горел, а пассажиры врассыпную бросились наружу.       Через приемник, Хакнерманн отдал приказ:       — Приказываю колонне перестроиться в три ряда. Хвосту и голове сместиться к центру.      Всем, кроме шоферов, покинуть машины, оружие снять с предохранителя.       — Идиот, — выругался Генрих. — Уплотнять колонну, когда на нас уже возможно целится артиллерия.       — Вот иди, и скажи ему это сам, — заворчал Гюнтер, которого, судя по всему причитания бывшего оберста раздражали даже больше, чем все остальное.       — И скажу, — отрезал Генрих, вылезая наружу.       — Глянешь? — спросил Гюнтер Константина. — То еще зрелище, если конечно старик настроен серьезно.       Константин молча кивнул и посмотрел на меня.       — Да, я, пожалуй, с тобой, — прочитал я его немой вопрос.       — А ты? — он посмотрел на Гюнтера.       — Нет уж, мне есть чем заняться, — сказал тот и вальяжно, с комфортом — насколько это позволял кузов — разлегся.       Мы шли вперед, быстрым шагом пытаясь нагнать Генриха. По дороге я заметил, что дисциплина в колонне хромала на обе ноги. Прямой приказ покинуть средства передвижения большинство солдат проигнорировали. Мы шли вперед почти что только втроем, пока я не заметил еще три знакомых фигуры, в небольшой толпе.       Прибавив шаг я добрался до них, и моё предположение подтвердилось.       — Нашелся! — воскликнул Ларс, сразу же после этого взглянув на Константина.       Тот тоже смотрел на Ларса, пока медик, поправив белокурую челку не протянул тому руку.       — Ларс.       — Константин, очень приятно.       Курт тоже протянул руку. Как только они обменялись рукопожатиями, Константин, заметив шеврон медика тут же начал донимать Ларса вопросами об этом. Тот был не против, и активно отвечал на задаваемые вопросы, иногда пытаясь подглядеть в его блокнот. Константин мельком поглядывал на Курта. Но стоило их взглядам пересечься, как корреспондент уволил свое внимание куда угодно, лишь бы подальше от него. Без сомнения, шеврон «Берсеркеров» был замечен, и вызвал некоторый интерес, которое, впрочем, с лихвой перевесила здоровая осторожность.       Вскоре Генрих вместе с майором Хакнерманном были на время забыты. Спустя тридцать минут пути, близь Осткройца — важной транспортной развязки, одной из крупнейших в Берлине — майор напомнил о своем существовании. Рация завопила:       — Полная боеготовность! На правом фланге замечена неизвестная автоколонна!       Как буря, встрепенулись все. Зашуршал брезент. Под щелканье затворов и стук сапог, из машин полезли стрелки.       Со стороны Данцигского шоссе, в паре километров от нас ползла автоколонна. Редкие бронемашины перемежали грузовики. Среди них неровными рядами хромала пехота. Я вдруг услышал:       — Прием, прием, вы, там, на Данцигском шоссе, — голос был нервным, и высоким, хоть его хозяин неумело пытался басить. — Черт вас дери, назовитесь!       Я вдруг понял, что это голос Хакнерманна. Он сидел буквально в десятке метров от меня, в деревянном кузове большого трехосного «Круппа».       Я подошел поближе. Из кузова показалось толстое лицо солдата с бляхой полевой жандармерии. Жандарм выбрался из машины, тряся складками жира. Он поковылял вперед, что-то бурча себе под нос. Вслед за ним высунулась голова в офицерской фуражке и роговых очках. Он сверил взором все вокруг, на пару секунд остановил незаинтересованный взгляд на мне и нырнул обратно внутрь.       — Повторяю, назовитесь! — проорал Хакнерман в трубку, уже с подступающими нервозными нотками.       — Мы четвертая отдельная бригада седьмого корпуса. Нам отдан приказ отступать в расположение штаба в Рудове, — послышалось из рации.       — В Рудове нет штаба, он переехал в Грунвальд, Я подошел ближе, и смог увидеть самого майора. Вместо каски или фуражки, на голове соскальзывала пилотка, явно не по размеру. Коротко, под машинку стриженые светлые волосы создавали обманчивое ощущение, будто он был совсем лысым. На круглом, еще подростковом — без единой морщины — лице, грубо вылепленные губы и нос картошкой, совершенно не сочетались с большими серыми глазами. Хакнерманн бросил на меня короткий взгляд и снова прильнул к рации.       — Какова ваша численность.       — Не могу знать, герр майор, мы подбираем раненых и отбившихся от своих частей солдат на протяжении всего пути. У нас сорок одна машина, и не менее четырехсот человек. Мы подбираем остатки тридцать восьмой и сороковой дивизий, не могу знать их численность.       — Бог мой… — промолвил Хакнерманн, прижав микрофон рукой.       — Герр майор? — не понял его офицер в очках.       — Двадцать четвертая дивизия разбита под Нидершёнхаузеном, об этом докалывали из штаба. Восемнадцатая окружена в Панкове, первая отдельная бригада дезертировала, вторая перешла на сторону противника, с третьей связь потеряна. А если тридцать восьмая и сороковая дивизия разгромлена… — Хакнерманн нервно сглотнул, глаза его забегали, на секунду остановившись на мне.       — Это все, что осталось от седьмого корпуса? — спросил офицер так, будто его предположение попросту не могло быть верным.       Хакнерманн смолчал. Все было ясно и без слов. В те дни, седьмой корпус генерала Зербеля представляли, не иначе как архистратиговым войском, призванным обрушить гнев божий на редуты СС. Все предполагали, что введение в бой этих частей переломит ход битвы за Берлин, но вот прошло две недели, и мы могли видеть, что осталось от седьмого корпуса.       — Огонь не открывать! — скомандовал майор.       Колонна застыла в ожидании. Солдаты столпились на шоссе, смотря как фигуры в сером медленно растут на горизонте. Шатаясь и тяжело переминаясь они ползли к нам, словно сумев найти обитаемый остров в серых лабиринтах каменных многоэтажек.       Стали различимы их лица. Впалые щеки, многодневная щетина, потные лбы. Уставшие дрожащие ноги, перебинтованные чумазые руки. Они шли вперед, смотря не на нас, а сквозь нас. Некоторые еще подавали признаки жизни, другие вовсе как потерянные куклы волочились вперед. Вдруг они остановились на месте, смотря на нас также, как мы смотрели на них.       Вперед вырвался командный внедорожник. По привычке выписывая зигзаги — армейская практика во избежание попадания снарядов — он проехал по шоссе триста метров, застыв в десятке метров от нас. Из нее вылез молодой, растрепанный гауптман, в рваной фуражке.       Воротник его формы был порван, а сам мундир расстегнут и из-под него виднелась запачканная пятнами и потом белая майка. Нервный взгляд то и дело перепрыгивал с одного лица на другое, не задерживаясь на месте больше чем на секунду.       За ним подоспел второй, видимо его адъютант. Он был одет в нестандартную форму, чем-то похожую на ту, что носила Алиса. Сломанные на переносице очки были перевязаны клейкой лентой. Под левой линзой была надета повязка. Даже там, где ткань не закрывала кожу, был виден значительных размеров синяк с отеком. Второй глаз тоже был красным, скорее всего от недосыпа.       — Назовитесь, — скомандовал выбравшийся из грузовика Хакнерманн.       — Герр майор, я гауптман Альфред Фельшинберг, — заговорил тот, сбиваясь и заикаясь, словно пытаясь вспомнить правильный регламент обращений. — Временный командир четвертой отдельной бригады, седьмого армейского корпуса «Рысь». Принял командование от Оберст-лейтенанта Ритцфельта. Нам дан приказ отступать в Рудов.       — Кто отдал вам приказ?       — Генерал-лейтенант Зербель, командующий корпусом.       — Как я могу с ним связаться?       — Никак, герр майор, генерал Зербель погиб четыре дня тому назад.       — Дерьмо… — тихо выругался себе под нос Хакнерманн.       — Мы просим вас поделиться с нами запасами провизии, а также просим вас забрать наших тяжелораненных, чтобы мы могли продолжить движение в направлении Рудова.       — Значит так, — сказал Хакнерманн на выдохе. — Я приказываю вам присоединиться нашему батальону до выхода к своим. Потом вами займется штаб.       — Не могу выполнить ваш приказ, герр майор, нам приказано отступать в расположение штаба в Рудове!       — В Рудове нет штаба, гауптман, он переместился на запад неделю назад.       — Нам приказано двигаться в Рудов, — сказал Фельшинберг. В течении следующих трех минут, он повторит эту фразу по меньшей мере шесть раз.       Хакнерманну, наверное, казалось, что Фельшенберг вот-вот заблеет, настолько упертым бараном он представал перед ним.       — Кончайте заниматься самодурством! — вспылил Хакнерманн, не выдержав, наконец упрямства Фельшинберга. — Я отдал вам прямой приказ! Мы с вами не в кабаке, а на фронте, извольте его исполнять!       — Герр майор, за пренебрежительное отношение к приказам вышестоящих я могу предстать перед трибуналом. В худшем случае, повесят нас обоих! — его глаз нервно задергался.       — Да черт вас побери! Перестаньте валять дурака, — Хакнерманн снял пилотку и прошелся рукой по волосам. — Под мою ответственность! Полностью! Приказываю присоединиться.       — Увлекаемые бегством командиры частей признаются виновными вне зависимости от ответственности, которую берут на себя паникеры и вне зависимости от звания оных, — протараторил гауптман строчку из знаменитого приказа Ремера.       — Так я по-вашему паникер? — закричал Хакнерманн.       — Прошу прощения, не могу знать!       — Заканчивайте заниматься этим кретинизмом. Прекратите придуриваться и исполняйте, черт вас возьми, приказ!       — У меня есть приказ от командующего корпусом! — не унимался Фельшинберг.       — И где же сейчас командующий корпусом, где Генерал-лейтенант Зербель?       — Он убит, я же вам сказал! Все убиты! Я старший офицер из оставшихся.       — В таком случае, как я и сказал, будучи старшим по званию, я приказываю вам влиться в состав нашего батальона.       — Но герр майор, я не могу… — залепетал Фельшинберг.       — О, бог мой, — перебив его, почти вскрикнул Хакнерманн. — Да уймитесь вы! Приказ — это приказ.       Его голос наконец прозвучал неуверенно, поскольку, он явно понимал, что не в полной мере уполномочен делать то, что он делает. Помимо того, робость безошибочно показывала, что с подобным до сих пор он не сталкивался.       Фельшинберг снова затараторил, говоря теперь более уверенно, словно пытаясь переспорить майора, при том, в полной уверенности, что оное у него получится. Он ударился в длинное пространное рассуждение.       — … Между прочем, седьмая директива Генерала Кесслера указывает… — его речь прервал выстрел. Адъютант Фельшинберга навсегда заткнул его.       Хакнерманн еще секунд пятнадцать ошарашенно смотрел на адъютанта, не зная, что ему сказать. Наконец, тот сам заговорил:       — Я пришел к выводу, что гауптман Фельшинберг использует приказ, как предлог для самовольного ухода в тыл. До сих пор Фельшинберг неоднократно отмечался недостатком храбрости, потому я решил, что мера, предпринятая мною является единственной возможной. В случае если вы хотите подать жалобу, я готов предстать перед военно-полевым трибуналом в тот же момент, как мы выйдем в расположение штаба фронта. Хакнерманн продолжал тупить на него взгляд, не до конца еще переварив произошедшее.       — Герр майор, как адъютант и заместитель гауптмана Фельшинберга, я отчитываюсь, что четвертая отдельная бригада седьмого армейского корпуса «Рысь», понесла значительные потери в боях с неприятелем. Потому я прошу включить остатки бригады в состав вашей гуманитарной группы до стабилизации положения.       — Разрешаю, — буркнул Хакнерманн, чуть выйдя из ступора. Немного погодя, он добавил. — Откуда вы, обер-лейтенант?       — Штатзихерхайт Рейнской Советской Республики, — отчеканил адъютант.       Хакнерман на минуту поморщился, будто желая прыснуть — «Чертовы коммунисты». Но в последний момент удержавшись, сказал только:       — Далеко же тебя занесло…       Он не произнес оскорбительных слов, просто потому что глубоко в душе уважал обер-лейтената и даже немного завидовал его твердой руке.       Адъютант согласно взглянул на майора, попросил разрешение донести приказ до своих подчиненных, и получив его, сел в машину и поехал.       Колонна на той стороне, вставшая в момент переговоров, снова двинулась вперед, и вскоре соприкоснулась с нашей.       А тело Фельшинберга продолжало лежать на мокром асфальте. Из маленькой дырочки в затылке продолжала вытекать кровь. Солдаты проходили мимо, не обращая внимания на офицера. Только армейские сапоги, по неосторожности наступившие в лужу крови смешанной с дождевой водой, оставляли отпечатки еще на протяжении двух, трех шагов. До конца дня, должно быть, тело растерзают собаки и вороны.       Алиса вдруг прищурилась, будто выискивая кого-то в толпе. Потом выгнулась вперед, присматриваясь, и наконец, признав знакомое лицо, что-то радостно воскликнула на польском.       Она рванула вперед. Из толпы ей на встречу вынырнул солдат. На нем была форма вермахта, которая явно была ему мала. Борта кителя расходились, из-под него виднелась белая майка, казалось, что пуговицы вот-вот этого не выдержат и порвутся. Рукава не доходили даже до кистей. Немытые волосы свисали по плечи, борода, такая же длинная и неряшливая вилась серо-коричневыми нитями.       — Вилли! — закричала Алиса.       Солдат вдруг показался растерянным и даже напуганным. Он дрогнул, и кажется хотел снова скрыться в толпе. Но, кажется, разглядев улыбку на лице Алисы, сделал шаг вперед. Потом еще, и еще один, пока Алиса буквально не накинулась на него с объятьями.       — «Райцкер»! — воскликнул он.       — Ну здравствуй, «Мышь», — она усмехнулась, и взяв того за запястье, повела его к нам.       Вблизи он выглядел еще более неряшливо. Под сросшимися бровями недобро блестела пара цепких глаз. Он походил ни то на индейца, ни то на разбойника из американских вестернов.       — Прошу любить и жаловать! — сказала Алиса с такой энергичностью и энтузиазмом, какой до сих пор ей был не свойственен. — Это Вильгельм Миклонский. Мой боевой товарищ, еще со времен партизанской войны.       — Ларс Фидельцехер! — медик торжественно протянул руку, новому знакомому. — Главный клоун нашего бродячего цирка, — как уже было ясно, помимо собственной выработки позитива, он с легкостью перенимал чужой задор, значительно его усиливая. От того, что повеселела даже хмурая Алиса, он был в таком восторге, что был близок к тому, чтобы порвать лицо улыбкой, и до кучи загореться. — А ты, как я понимаю, дрессировщик? Наш тигр редко бывает таким ласковым.       Алиса засмеялась, оперившись рукой на плечо Вильгельма, и даже чуть согнула пальцы кисти, чтобы та напоминала кошачью лапу. Ларс еще секунды три тянул Вильгельму руку, пока не понял, что тот не собирается ее жать. Только когда Ларс уже собирался убирать четырехпалую кисть обратно, Алиса наступила Вильгельму на ногу. Тот, кажется до того вовсе руки не замечавший, спешно ее пожал.       — Это, друзья, — последнее слово приятно согрело мне грудь. — Как я уже сказала, Вилли. Мы с ним не виделись так долго. Он был не так бородат, — она хихикнула. — И чуть менее неряшлив, но все так же хмур.       Вильгельм был всему происходящему не просо удивлен, он был ошарашен, постоянно смотрел по сторонам и ощущал себя потерянным. Он смотрел то на меня, то на дома, то оглядывался назад, смотря на приближающихся солдат.       — Какой-то ты неразговорчивый, что с тобой случилось?       В ответ на вопрос Алисы он только отмахнулся.       — Уж кто бы говорил, — буркнул Ларс.       Почему-то именно между ним и Вильгельмом сразу возникло напряжение. В какой-то мере мне Вильгельм тоже казался неприятным, хоть я и не совсем четко мог это истолковать.       Вперед мы шли в основном пешком. Все переглядывались по сторонам, держа оружие наготове. Неизвестно откуда взявшийся гранатометчик запустил из дома снаряд, разорвав на куски трехосный грузовик, вместе со всеми, кто был в кабине. Часть тех, кто сидел в кузове удалось спасти. Хакнерманн еще раз отдал приказ всем кроме шоферов покинуть машины, и на этот раз лично проследил за его выполнением. Мы шли пешком, а машины еле плелись с пехотной скоростью.       Вильгельм продолжал производить впечатление глубоко задумчивого и не расположенного к разговорам человека, тем не менее, Алиса его разговорила.       — Ты где был? — повторяла она неоднократно, и только с третьего раза смогла вытянуть из Вильгельма четкий ответ.       — Литцманнштадт потом севернее Вилен, вдоль Балтики Браунсберг, Кёслин, потом Ландсберг, тот, что на Варте, — он хмурился, хотя вспоминал об этом без подлинного страха или даже дискомфорта. — В общем, я успел повоевать. Много маршируем, немного стреляем и очень много умираем, такой девиз должен быть у моей дивизии.       — Маршируете? — усмехнулась… Боже, она может вообще так смеяться? Тем не менее, усмехнулась Алиса. — Неужто Прусским садистам удалось научить тебя маршировать? Лейтенант Вышинский в могиле вертится.       — Может быть, — уклончиво ответил Вильгельм ни то на первую часть ее слов, ни то на вторую. — По крайней мере, они не научили меня дохнуть, как дохнут немцы.       — И правда, не научили убивать, так пусть учат умирать.       — А что у тебя за форма? Вермахт позволяет национальным батальонам такие вольности?       — Вермахт тут ни при чем, — фыркнула Алиса. — Мы подчиняемся командованию интербригад.       — И как оно? — сказал Вилли скорее ехидно и пренебрежительно, чем с реальным интересом.       — Хреново, нас месяц держали по тылам и берегли, потом пустили в бой, и командование всех растеряло. Пыталась выйти на связь и вернуться в часть, но похоже так рассыпался весь эскадрон. В эфире только такие же как я потеряшки.       — Незавидно. В вермахте нас не щадят, бросают в бой сразу. И потеряться не дают. Только отобьешься от своих, так тебя кто-нибудь схватит за шкирку и к себе приладит. Я могу убивать ублюдков сколько влезет, и к тому же, даже получать за это жалование, пусть теперь и консервами.       — Тебе только до этого дело? — впервые за диалог Алиса нахмурилась. Ее брови приобрели острые очертания, как и прочие черты лица, как это бывало, когда она злилась. — Это дело чести.       — Не завидуй ему, — хмыкнул Ларс, чуть сдерживая смех. — Лучше радуйся, что человек получает деньги за любимое дело.       Но слова его, словно прошли мимо. Потонули в воздухе. Алиса даже не фыркнула буднично, словно ей совсем до того не было дело. Только Вильгельм непонимающе, и недобро косился на него. Странная и не совсем понятная реакция. Даже без какого-то особого презрения и раздражения, просто пустой взгляд. До того пустой, что даже заставил Ларса заткнуться до того момента, пока мы не дошли до Альт-Лихтенберг Плац, там Хакнерманн приказал остановиться.       Народ быстро собрался вокруг машин, точно пингвины. Они переминаясь с ноги на ногу смотрели на военных, словно на инопланетян, иногда одобрительно или наоборот возмущенно покачивая головами. Нас в это время начали активно посылать в разные стороны. Константина с Ларсом отправили разгружать бензиновые генераторы, нас с Вильгельмом поставили раздавать покрывала.       Работа напомнила мне о юнгфольке, когда мы по осени занимались распределением зимней помощи. Само это словосочетание «зимняя помощь» забылось. Как будто ее и не собирали на протяжении стольких лет к ряду. И вот она ко мне вернулась так же неожиданно, как и исчезла тогда.       Одеяла раздавали всем желающим, кипятильники по одному на квартиру, обогреватели по одному на каждый этаж подъезда. Генераторов на весь дом полагалось три штуки. За них разворачивались самые жаркие словесные баталии. И Ларсу с Константином, и мне с Вильгельмом повезло. Наше дело было простым — вытаскивать груз из машин. Другим все это надо было разносить.       Дело прилично затягивалось. Даже когда кончались, например, покрывала, нас перегоняли на другую работу. Мы таскали огромные мешки гороховой и перловой крупы, а потом вставали на раздачу. Люди подходили со всевозможной тарой. С закоптившимися кастрюлями, целлофановыми пакетами. Одна дама даже просила отсыпать ей крупы в сумочку, которая еще на так давно могла называться дизайнерской. А сейчас, толку от нее было не больше, чем от холщового мешка такого же объёма.       У нас были большие армейские металлические тарелки. На одного гражданского,полагалось пять с половиной тарелок гороха и восемь с половиной перловки. Ссыпать половину зачерпнутого обратно в мешок, мне было откровенно лень. При долгой монотонной работе хочется оптимизировать даже такие действия. Я охотно ссыпал людям по шесть и девять тарелок. Кто знает, может эти лишние двести грамм спасли кого-то от голодной смерти.       Вильгельм тоже ленился, ссыпая меньше положенного. Ко мне несколько раз подходили по второму кругу, я смотрел на них, улыбался и сначала говорил:       — И снова здравствуйте.       В ответ на это люди нервничали, но ровно до тех пор, пока я не начинал накладывать им крупу. Что уж там, если кому-то нужно…       Всем хватало совести не подходить по третьему кругу.       Некоторые подходили к Вильгельму за добавкой, но он их прогонял. Уж не знаю, чем было продиктовано его поведение. Может он жалел казенную крупу, а может заслуженно не жалел немцев.       Когда закончился горох, мне принесли мешок гречки. Раньше ее использовали как элемент пропаганды. Сам факт: славяне едят то, чем в Европе кормят животных. Время расставило все по местам, и у нас начали есть гречиху.       Потом позвали на обед, как раз, когда у меня закончился второй мешок. Я шел к полевой кухне в начале колонны, когда вдруг заметил Константина.       — Спасите моего мальчика! — говорила заплаканная женщина в синем платке, укутанная в тяжелую, совсем ей не по размеру, шинель. — Заберите его, пожалуйста, с собой.       Она на руках протягивала Константину мальчика, лет пяти, в вязаном свитере, с красными полненькими щечками и совершенно потерянным взглядом.       Константин, от такой просьбы тоже на минуту почувствовал себя растерянным, но быстро вспомнив про сиротские поезда, закивал.       Мальчишка пугался Константина, за свою короткую жизнь, он определенно уже усвоил опасность исходящую.       — Ну, Клаус, этот дядя хороший. Не бойся его.       Доверяя маме, он подошел к Константину, как только мимо промелькнул солдат, он тут же спрятался за спину корреспондента. Подойдя поближе, я вызвал у него точно такую же реакцию.       — Ну, тихоня, не бойся, — Константин чуть похлопал мальчика по голове, и тот перестал прятаться за его спиной.       — Привет-привет! — сказал я, видимо слишком по-ребячески, чем вызвал на себя непонимающий взгляд ребенка.       Он, переминаясь с ноги на ногу и собрав руки за спиной, пробурчал:       — Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомцами.       — Я Эрих.       — А я Клаус, Клаус Пауль Клинк, — он протянул мне ручку, которую я охотно пожал. Наше знакомство он подытожил беззубой, но от того не менее лучезарной улыбкой. — Вот и познакомились.       Константин засмеялся. Женщина, тоже улыбнулась, хоть по ее щекам и продолжали течь слезы. — Напишите карточку, с местом нахождения и именами как можно большего количества родственников, — корреспондент протянул женщине грубую желтую картонку, и, порывшись в кармане нашел карандаш. — Это нужно, чтобы если… — Константин так осекся, протягивая карандаш девушке. — Когда, — он нервно сглотнул, говоря это слово. Ему самому было сложно говорить это вязкое слово. Он поднял карандаш, и положив его прямо в огрубевшую руку, продолжил. — Когда весь этот кошмар закончится, у вас будет больше шансов с ним увидеться.       — Вы думаете, я еще увижу своего Никки? — девушка засияла надеждой.       — Во всяком случае, я на это надеюсь, — Константин улыбнулся, после чего тыкнул рукой в картонку. — По возможности, напишите, если у мальчика есть хронические заболевания, дерматит, например, или насморк. Есть что-то такое?       Фрау нахмурилась и задумалось.       — Нет, у Клауса ничего такого нет, только аллергия.       — Аллергия на что?       — На цитрусовые и бутадион.       — Вот это обязательно запишите! Если не затруднит, по возможности напишите какие-нибудь советы опекунам, как вы успокаиваете ребенка, например. Вам не сложно, а им это облегчит жизнь, и ребенку тоже.       Девушка старательно, мелким подчерком выписала на ребенка такое досье, какому позавидовало бы даже гестапо. Место на картонке быстро закончилось, но Константин охотно вырвал для нее пару листов из своего блокнота.       На прощание, она крепко обняла ребенка, несколько раз крепко поцеловала его. Константин посадил мальчика в кузов грузовика. И тут, мать спохватилась:       — О, бог мой! Я ведь совсем забыла про еду! Герр солдат, подождите, пожалуйста, минутку.       И женщина бегом кинулась куда-то во внутренние дворы. Несколькими минутами спустя она вернулась с несколькими крупными пакетами и котелком. Она без пояснений нашла своего ребенка в машине. Ткнула ему тарелку и начала ложкой зачерпывать. Похлебку из котелка. Ребенок послушно дул на ложку и ел. Довольная мать подошла к нам, и вдруг сделала очень огорченное лицо.       — Ой, что же это я! Вы ведь тоже, наверное, голодные, — она протянула Константину небольшой холщовый мешок. — Вот овощи с фруктами. Там не много, но, чем богаты… Константин достал луковицу и яблоко, после чего протянул мешок обратно.       — Нет, нам лишнего не надо. Вам тоже надо как-то все это пережить.       Женщина запротестовала, но Константин был настойчив. Она забрала мешок, но отдала мне горячее, наказав следить, чтобы Клаус хорошо ел.       Константин к тому моменту уже очистил луковицу, и ел ее, с огромным, непонятным мне удовольствием. Потом, откусил кусок и от яблока. Увидев моё непонимание, он с набитым ртом иронично сказал:       — Очень даже вкусно.       Потом ещё раз укусил луковицу       — Сочетание экспериментальное, — заметил Константин, прожевывая, еду, — но, по-моему, весьма удачное. Ты не представляешь, я уже месяца три не ел ничего свежего, только крупы и консервы. Так можно и заворот кишок заработать.       Он уплетал луковицу с таким аппетитом, что мне тоже непременно захотелось откусить от слоеного шарика кусочек.       Однако, в моих руках все еще оставался котелок с картофельными клецками. Я поднял его ближе к носу. Лицо обдало приятным теплом, содержимое пахло сыром, петрушкой и паприкой. Я взял ложку и набрал немного мясного бульона. Вдруг невесть откуда появилась Алиса. Она выбила из моих рук ложку, выхватила котел и бешеными глазами смотря на меня, зашипела:       — На марше нельзя принимать у местных подачки! — одним движением она вылила содержимое котелка на землю, от чего мать возмущенно ахнула. — Тут каждый второй сочувствует СС, вот если у нее сын в «Дас Райхе», ты подумал об этом? Отравят ведь!       Мать еще раз возмущенно хмыкнула, скрестив руки на груди. Она недовольно поджала губы. До того разглаженные улыбкой, сверкнули ее острые скулы. Я про себя заметил, как восприятие человеческого лица может поменяться, от простой улыбки.       Недовольство, однако, было лишь секундным, потом губы задрожали, девушка с трудом держала слезы. И представить сложно, что из сказанного и сделанного Алисой больше всего оскорбило скромную труженицу трех К.       — Простите, фрау, — сказал Константин, купируя намечающийся плач. — Это мера предосторожности.       Девушки еще раз переглянулись недобрыми взглядами. После этого фрау еще раз попрощалась с сыном. На ее глазах снова мелькнули слезы, теперь уж совсем горькие и безутешные. Константин приобнял ее, утешая. Она взяла с него обещание следить за мальчишкой, и беречь шалопая как самого себя.       Алиса бросила взгляд в след уходящей фрау, после чего так же недобро посмотрела на меня. В конце концов, она все-таки удалилась, когда ее позвал Курт.       — Ревнует, — ухмыляясь протянул Константин, дожевывая яблоко.       — Да не может такого быть. Просто беспокоится.       Корреспондент не стал возражать, только пожал плечами и бросил на землю огрызок. Было еще много работы. Обогреватели кончились первые, потом, каким-то образом успел иссякнуть запас кипятильников, под темноту не осталось и одеял. Последними раздали генераторы. Константин объяснил это тем, что для получения генератора было необходимо хоть как-то подтвердить свое проживание в нужном доме. Когда совсем стемнело, вернулись последние солдаты из тех, что уносили обогреватели и генераторы по домам. К счастью, досчитались всех.       Перед самым сбором, Хакнерманн отдал одну из трех любимых солдатских команд: Ужин!        Остатки крупы после раздачи вместе с сухим молоком и луком ссыпали в котлы, сварили на полевой кухне и кормили кашей всех желающих.       Давно я не ел такой каши. Смесь гороха и пшенки, при этом жирная, на молоке. И будто того было мало, в тарелке нет-нет да попадались небольшие кусочки тушенки. Константин называл это сливухой, и предположил, что повар придумавший это — тоже из выросших в восточных колониях. А еще очень того хвалил, что придумал заменить картофель на горох.       Ларс подтрунивал над ним, понимая, что никаким кулинарным гением тут не пахнет, а повар просто сварил все, что было.       Курт ел молча, пачкая бороду, и постоянно протирая ту зеленым платком. Алиса, впервые за долгое время не поддерживала его молчание, а все говорила с Вильгельмом. Константин ехидно смотрел на них и тыкал меня локтем в бок, мол, как смешно она пытается вызвать у меня ответную ревность, при том из-за такого пустяка. А я чувствовал, что ревность она и вправду вызывает, хоть и ненамеренно, и уж точно для меня одинокую и безответную.       Вильгельм от минуты к минуте колебался, то был хмурым и напряженным, то позволял себе немного расслабиться. Он постоянно переглядывался с Куртом и из всех нас, за исключением Алисы, только на его слова и реагировал.       Мои вопросы он пропускал мимо ушей, и только если о том же переспрашивала Алиса, неохотно, короткими рубленными фразами отвечал. Ларс всячески острил, как ему и полагалось, но чутки его бились о Вильгельма как о стену горох. Порой, и Курт посмеивался с них, изредка это делала и Алиса. А если она и не смеялась, то непременно сопровождала каждый каламбур или меткую шутку страдальческим вздохом. Вильгельм же вовсе этого не замечал. Кажется, он вообще ничего не ощущал и не чувствовал. Словно он жил оторвано от нашего мира, словно забрел в него из какого-то другого. Вечер был длинным, слишком длинным. Все очень сильно устали, я уж точно. К своему стыду неприученный к физическому труду, я еле разгибал спину даже после того скромного груза мешков и батарей, который я перенес. Руки болели еще сильнее. Побаливала и голова. Она чуть ныла почти постоянно с того момента, как мы выбрались из госпиталя, но сейчас резало сильнее обычного.       Так или иначе, вокруг никто не чувствовал себя сильно лучше. Даже майор Хакнерманн, наверное, в честь успешной операции принял рюмку «шнапса Геринга» , как аперитив и позволил себе немного отдохнуть, несмотря на поджимающие сроки.       Уже почти в полночь он все-таки приказал примерно учесть всю оставшуюся матчасть, а заодно и внести всех прибившихся в списки.       Я впервые услышал фамилию Алисы — Чептицкая, и Курта — Клуге. Когда и с этой переписью было законченно, часы показывали вторую половину третьего. Оставаться на месте было опасно. Авиация СС особенно активна в ночное время. Двигаясь, меньше шансов попасть под раздачу. С ПНВ у них нет особого дела до света фар, а неподвижных мишеней было достаточно, чтобы по большей части игнорировать все движущиеся цели. До нашего шофера донесли, что Данцигер штрассе заминировали отступающие черные, а значит, приходилось перестроить маршрут. Как сообщали из штаба, двигаться на юг было невозможно, ведь там активизировались бандитские группировки, и измотанные боями части не способны их подавить. Оставалось двигаться через север по Штурмабтайлунгалее.       Был отдан приказ:       — По машинам!       Нестройные ряды двинулись к технике. Все до единого были измождены, когда они падали в кузова машин, то в ту же секунду засыпали мертвым сном. Уснул и я.