Seaworthy

От берега к берегу, минуя порт и ночлег, по скрытому между скал пути скользит лодка. Как важная молчаливая птица, искалеченная или уже рожденная с уродством, она устремляет выступающий далеко за корму парус в беззвездное небо, словно единственное свое крыло. Мачта у самого форштевня – как темная кость, тонкая и гладкая, тросы – как жилы, и капитан натягивает их, не щадя. У этой птицы нет привычки возвращаться туда, где тепло, с ней не передают писем. Зато внутри нередко оказывается то, чему не нашлось места на портовых складах и больших торговых кораблях под разноцветными парусами. Потому что ее собственный парус черен, как море вокруг. «Черные крылья, черные вести» - говорят на берегу. Но разве Семеро настолько жестоки, чтобы послать в мрачные чертоги осажденного Штормового Предела вестника новых бед? *** Кожа Станниса Баратеона светла в местах, где от солнца ее скрывают одежды: на мощных плечах, торсе и там, куда не всякий опустит глаза. Он стоит босой на бурых досках пола, сам как продолжение королевского фрегата – крепко сбитый, устойчивый. И морщинки между бровей – как рукотворный след мастера, как послание, как книга. Не знающий грамоты Давос Сиворт прикасается пальцами к этому строгому лицу, как делал бы слепец. Солнце нагревает камни. И щеки Станниса теплы. Плотно сжатые губы все же вздрагивают, когда рыцарь, не останавливаясь надолго, проводит рукой по его шее, гладит грудь. Они не привыкли к поцелуям, это удел дев. Но, как бы ни были глухи прибрежные скалы к ласкам морских вод, своим кратким, точно волна, прикосновением Давос обещает приближение прилива. *** Не на ворона, а на гагару похож маленький кэтбот, переваливающийся с боку на бок, с пенного вала на вал. Когда сквозь тусклое зарево над горизонтом начинают проступать размытые туманом огоньки флота, молчаливый человек опускает парус и садится на весла. Птица-лодка теперь движется бесшумно, подгребая обмотанным тряпками шестом, как тощей лапой. Капитан знает эти воды, как свои пять пальцев: только за последние полгода он был здесь с полдюжины раз, тайно доставляя на один из крайних кораблей вино. Сложно найти более ходовой товар на такой войне, где не слышно выстрелов, а солдата утомляет не сражение, а безделье. Легкая рука – не менее ценный дар Семерых, чем рука твердая, потому что к выручке частенько добавлялся выигрыш в кости. Что ж, Давос готов сыграть против часовых еще раз, последний, потому что в порту уже ходят слухи об успехах северян. Торговля в обход таможни – только способ прокормиться, но отшлифованный навык может сегодня приравнять контрабанду к спасительному жесту богов. *** В этом теле, жилистом, мощном, столько нерастраченной силы, – Станнис смыкает свои объятия. Его руки покрыты редкими темными волосками, прямыми и длинными, а ладони не по-королевски жестки. Он раздевает Давоса, уже будучи полностью обнаженным, и ничто не скрывается от внимательного взгляда карих глаз. Смущение отступило давным-давно и больше не возвращалось, словно ветер сменился. Луковый рыцарь знает, что этот корабль невозможно было бы развернуть и целой команде, а ему удалось в одиночку. И теперь, когда Станнис Баратеон ложится с ним, они не изменят взятого курса. Давос наклоняется, и волосы его бороды цепляются за скудную поросль на впалом животе короля. Что за странный мир, в котором господин становится поджарым и угловатым, словно усыхая над пламенем Красного Бога, а верный рыцарь добреет, наращивая брюшко. Сильные пальцы стискивают сзади его шею. Он опирается локтем о ложе и берет в руки пенис Станниса, мягкий и горячий. Так осторожно касаются птицы, найденной в траве лесной тропы, - с надеждой, что она воспрянет и с силой забьется. Мужество его короля остается вложенным в обезображенную руку всего мгновение, прежде чем здоровые пальцы перехватывают плоть, начав движение. И та твердеет, оплетенная рельефными венами, и скользит в ладони Давоса, как весло в уключине. За ту бесстыдную прямоту отчаянного контрабандиста, с которой рыцарь дает советы над картой или теперь заставляет царапать простыни, Станнис любит его. *** «В войне побеждают перо и бумага, а не клинок» - есть и такая поговорка. Она верна. Но осажденная крепость лишилась возможности писать письма, когда голод забрал последнего ворона, избежавшего неприятельских стрел. Поэтому тот, кто подгадал под новолуние, нагрузив лодку луком и рыбой, не упустит свою награду, когда осада будет снята. Нужно лишь быть осторожным. И Давос касается запястьем рукоятки кинжала на поясе, словно наудачу. Пальцы начинают неметь от напряжения, а глаза – привычно щуриться от ветра. Он вглядывается в неподвижные корабли, вырастающие впереди из воды. *** Луковый рыцарь знает своего короля одухотворенным и полностью разбитым, опьяненным случайными победами и мрачным, как грозовое небо над западным горизонтом. Когда приходится смотреть в лицо леди Ширен, он встречает глаза, полные того же доверительного интереса, что и у ее отца. Так Станнис смотрит теперь, сбивчиво дыша, и Давос не смеет убрать руки с его тела. Он опускается грудью на грудь, теперь оказавшись не рядом, а сверху, но лишь для того, чтобы вытереть потный лоб о чужое плечо. На один миг, достаточный для того, чтобы собственное возбуждение стало невыносимым. Эти мгновения, когда их кожа липка и горяча – самое значительное приобретение в жизни Давоса, оно стоит всех разбитых кораблей и затопленных товаров. И сейчас его пенис жаждет прикосновения уверенных пальцев гораздо более страстно, чем контрабандист – баснословно щедрой награды. Станнис Баратеон приведет свой флот к победе в заливе Черноводной. Не во славу Красного Бога или повинуясь фортуне, а только благодаря своим рукам, крепким, но чутким. Давос ощущает себя частью его корабля, небольшим, но важным элементом. Штурвалом, рукоять которого король ласкает сейчас. *** Волны бьются о маленькое судно, а где-то в груди гулом отвечает им боевой барабан. Контрабандист не раз проходил мимо подобных кораблей с сонными часовыми, но эта вылазка сложнее. На «Рорте-гуляке» сегодня должны быть в карауле лохматый рябой старик и долговязый Коняга, получивший прозвище за свои крупные зубы. Оба с Эшфорда, потому и держатся вместе, словно нареченные отец и сын. Да пошлют им боги крепкий сон. Лодка медленно проходит мимо одного из бортов. Давос правит так, чтобы держаться в тени. Сквозь ночь долетает с одного из кораблей песня. То так, то сяк подолом махнет, Нет-нет, да взгляну опять. Погибель девку такую ждет, Как будет в отъезде мать. Как будет в отъезде мать... *** Ему нравится, что от рыцаря пахнет сыростью и свободой, как в первую их встречу. Оказалось, этот человек за жизнь пересек Залив Кораблекрушений столько раз, сколько сам Станнис – главный зал, пока отмерял шагами время осады. «Какую же награду ты хочешь за эту лодку?» - любой другой вор сказал бы о золоте. «Для меня нет лучшей награды, чем продолжить ходить под парусом, когда осада будет снята», - ответил Давос, так он назвался. Что ж, заслуживший свое море Давос получил и то, о чем не мечтал. И отдал все, что у него было, сохранив лишь главное – верность своему королю. Теперь его имя – единый выдох, обдающий жаром ухо бывшего контрабандиста. Станнис не думает о сохранении дистанции, когда тела переведены в горизонтальную плоскость. Для этого есть залы и палубы, рейсшины и королевские печати. А у них двоих – лишь ладони и пальцы, бедра и плечи, у Давоса – округлые ягодицы и широкая спина с чуть заметными светлыми следами чужого правосудия. Видя эти застарелые рубцы, Станнис всегда вспоминает о беспалой руке, которую Давос прячет даже теперь, по привычке. Но тот разожмет кулаки, когда его накроет волной. Когда их прибьет друг к другу с силой, тянущей вниз скалу, под собственным весом срывающуюся в море. Не соблюдая ритма волн, забыв все правила мореходства и престолонаследия, человек, которого считают королем, движется в узком пространстве внутри того, кто зовет себя сыном краболова. Утро принесет штиль, хотя каждый из дней грозит расшвырять их в разные стороны, точно щепки. *** Острыми скалами разрастается впереди Штормовой Предел, и больше на его фоне не видно мачт. Путь с мыса сюда кажется долгим, пока птица не складывает черное крыло-парус. А, превратившись в тень, она проскальзывает мимо держащих осаду кораблей за время, которого, кажется, хватило лишь на дюжину вдохов. Лодка заворачивает в одну из расщелин и ныряет в кромешную темноту. И, когда шест, наконец, нащупывает дно, Давоса все еще преследует тот далекий мотив. Кричал я ей, что дракона дам, Чтоб плату свою взяла! Она бежала, не пряча срам, И слезы из глаз лила. И слезы из глаз лила. *** Вернулся в дом и достал вина Не хрен, так нутро погреть. Но больше уж не пришла она, Видать, не придет и впредь. Видать, не придет и впредь… - И в чем же урок песни? – обращается Станнис к низкому потолку каюты. Давос, прерванный на полуслове, теперь, как назло, тянет с ответом, почесывает бороду уцелевшими пальцами. - Урока нет, ваше величество, просто история. Падчерица терпит горе от отчима, а отчим – от того, что поддался страсти. Король в раздумье наблюдает из-под припухших век за своим рыцарем. - Всем воздается по делам их. Она не просто так ходила в срамном платье, а ждала, - наконец решительно произносит Станнис. - Ждала, - соглашается Давос Сиворт. Он накрывает ладонью руку, что лежит на его груди. Чтобы не встрепенулась, не покинула его жестом раздражения из-за глупой простонародной песни. Нередко в сердце короля беснуется шторм. Но днем эмоции не проступают на строгом лице, скрытые надежно, как жители крепости за толстыми стенами. Только ночью видны их огни, и лишь тому, кто отойдет достаточно далеко в море. Как бы там ни было, легкое судно всегда пристанет к берегу невредимым.