Пеллинор Уортроп.
Я нахмурился. Открыв этот ящик Пандоры, я выпустил на волю ещё больше вопросов, чем было до. Всё в этом тексте вызывало и интерес, и некоторую настороженность. Было всё в нём наполнено сухостью, сдержанностью, словно писал его человек кротких нравов и строгого характера. Чувствовался в письме холод и отчужденность, даже не из-за его некоторой официальности. Я ещё раз посмотрел на конверт. Голова начинала бурлить. Кем был тот человек по ту сторону Атлантики, призывающий на помощь «Джека» Кернса? Дабы тот приехал как можно скорее? И больше всего вопросов у меня вызывали антропофаги. Это слово, которое кем либо другим употреблялось только в сторону людоедов, никак не могло сложиться у меня с текстом, в котором оно было. Где-то там, в Новом Иерусалиме, жило сорок особей людоедов? Целое племя? Создавалось ощущение, что говорилось о каких-то животных. Всё больше и больше вопросов. Я чувствовал, что была какая-то тайна, о которой Холмс наверняка знал. И люди эти были так же связаны с этой загадкой. Личности их становились для меня всё более непонятнее, как и текст письма — запутывался, как нить, закручивался в спираль вместе с моими мыслями. А мысли роились в голове, как черви, выедая мозг. Я держал письмо в руках, пытался найти связь с тем, что рассказывал вчера Холмс. Эти ли антропофаги — как мне хотелось думать, люди, прибегали к ритуальному каннибализму? Да, наверняка племена туземцев из Африки. Но другой вопрос был в том, как они оказались в Новой Англии, по ту сторону океана. Нет, не могли же это быть люди. Да и если были ими… Внизу открылась дверь. Я услышал быстрые шаги. Сердце забилось чаще, а по спине пробежал холодок. Я начал быстро прятать письмо в конверт, и оно, как на зло, не хотело возвращаться в него обратно. Как только я положил его на стол, дверь в гостиную открылась. На пороге появился Холмс — весь в каком-то тряпье, в синем плаще и кепке, из-под которой торчали взъерошенные волосы, а лицо его было не брито. Он окинул меня серьёзным взглядом. Вид у него было изрядно недовольный. — Добрый день, Уотсон, — сказал он так же серьёзно, немного невнятно. Сразу же прошагал к себе в комнату, тут же в ней запершись. На сердце легло облегчение. Я со спокойствием сел в кресло, обрадовавшись тому, что всё обошлось. Но мозг не унимался в вопросах, уже в голове крутилось желание расспросить Холмса обо всём, но я знал, что подобное не будет правильным. Это бы показало меня не с самой лучшей стороны. Он вышел из комнаты уже в пальто и цилиндре, будучи свежевыбритым, надушенным. Я увидел, каким бледным было его лицо, как болезненно он выглядел и как неуверенно передвигался. — Встреча с мистером Альтштадтом в котором часу? — В шесть. Он кивнул, а когда взялся за ручку двери, спросил: — Ваш друг случайно не играет на скрипке? — Помню, что он играл на фортепиано. Затем вновь куда-то удалился. Я взглянул на часы. Ровно три. До сих пор не было понятно, будет ли он на встрече, или же нет. Да к тому же и моё безучастие в деле и полное непонимание происходящего давило, словно не было мне места. И сейчас подобное выводило из себя больше, чем в каких-либо других делах. Обычно, усмиряя свой пылкий интерес, я мог долго сидеть и ждать, заниматься своими вещами, не обращая внимания. Но в этот раз всё было по-другому. В этот раз я чувствовал, что что-то ускользает даже не от меня, а от детектива, в чьих способностях я никогда не сомневался. Возможно действовала моя интуиция — которую, как никогда, можно, или же нужно было называть чувством ложным. Ложным потому, что никогда нельзя было беспрекословно на неё положиться, в случае с тем самым рациональным мышлением. Но сейчас, когда дела следствия — как выяснилось намного позже — были достаточно плачевными, мысли об использовании интуиции казались мне не такими уж иррациональными. Где-то в мозгу пульсировала мысль о том, что за одним лишь этим убийством — каких случается много, какие могут случиться с каждым из нас, — стоит нечто бо̀льшее, чем просто убийство. Это дело, со всеми ныне знакомыми вытекающими, распространялось за берега Англии, что значило, что масштабы не ограничивались лишь одним. И неизвестна мне была связь между ним и тем человеком в Новом Иерусалиме, письмом, масками на Дорсет-стрит, Шерлоком Холмсом и главным подозреваемым — Джоном Кернсом. Но я понимал, что всё было не случайностью, какой оно могло показаться на первый взгляд. Возможно впервые за столь долгую практику наблюдения расследований преступлений, это вызывает у меня не только ужас и запредельный интерес, но так же и диссонанс, хоть и мистики в работе детектива всегда хватало. И всё же, не смотря на попытку к рациональному, никак в голове моей не унимались вопросы; о том, кто же такие антропофаги, как был связан с ними Кернс, и как был связан с этим Холмс? Что это была за тайна, о которой я не знал, но чувствовал? И кто же такой Пеллинор Уортроп?***
Когда пробило полшестого, когда я уже был собран, когда предупредил хозяйку о том, чтоб не подавала ужин, я ожидал Холмса возле экипажа, возничего которого попросил подождать ещё немного. Казалось мне достаточно неприятным, что он, хоть возможно и занятой, но даже не сказал о том, что не поедет, оставив лишь осадок неведения. Безусловно — от Шерлока Холмса можно было ожидать всё, что угодно, а поэтому раздражаться по поводу его отсутствия мне не было никакого смысла. Подождав ещё несколько минут, я всё же сел в кэб, который двинулся в сторону Сент-Джеймс. Вечер был прохладным. Я стоял против входа в пятиэтажный, выкрашенный в белый дом, построенный, вероятно, не так давно. Я знал, что это была за улица и каков был статус её обывателей. Это одновременно будоражило, но и настораживало меня. Улица пустовала, лишь мигали газовые фонари. Дом имел некоторое величество в колоннах и эркере, возвышающимся, вытесняющем пространство. Там, в эркере, в окне светил тусклый свет. Я постучал в дверной молоток в виде гримасы какого-то черта и тут же моему уху донеслись дивные звучания. Так же послышалось, как открывались тяжелые замки. Передо мной предстала девушка в черном платье. — Вы доктор Джон Уотсон? — спросила она и я услышал её странный акцент, словно она никогда до того на английском и не говорила. Я кивнул и снял цилиндр, проходя внутрь. Там снял пальто и она провела меня по широкой лестнице, с которой я точно знал, что эти дивные звуки, схожие с игрой на фортепиано. Звучало нечто очень волнительное, порой резко прекращаясь. Там, среди этих пауз, я разобрал два мужских голоса. Один — вальяжный и размеренный, высокий, с легким акцентом, точно принадлежал Персивалю. Второй же, ибо был очень тихим, разобрать я не мог. Мы остановились перед черной массивной дверью и служанка зашла внутрь, объявив, как я понял, на немецком, что я явился. Тогда я зашел в просторную, светлую, в мягких тонах гостиную с камином, парой канделябров и, как я успел насчитать, пятью картинами. У черного, лакированного кабинетного рояля сидел Персиваль, а возле него, опираясь на инструмент, к моему большому удивлению, стоял Шерлок Холмс. — Mein Freund, мы тебя так ждали, — он встал со стула и подошел ко мне, похлопав по плечу. Я почти не обратил на него внимания, смотря на Холмса, чей взгляд был ко мне очень холоден. Вечер обещал быть томным. — Добрый вечер, Уотсон, — он с натяжкой улыбнулся. — А я вас ждал, Холмс, — не без язвительности сказал я, — Уже думал, что вас не будет. — Ох, mein Freund, ты опоздал на десять минут. Ждали только тебя, — и Перси улыбнулся ехидно, зная, сколько раздражения вызовут эти слова, — Но в итоге вы здесь, так что kein Problem. За какой-то беседой, тему которой я не улавливал, мы переместились в столовую, когда на пороге гостиной появилась та девушка — Генриетта; и объявила о том, что ужин готов. Казалось, что в этом доме сотни комнат, сотни лестниц и переходов, и что мы погружаемся в лабиринт Минотавра. Всё тёмные коридоры встречали, погружаясь в тусклый свет свечей. С каждым поворотом я начинал теряться. Персиваль был Хароном, ведя нас вглубь Тартара. Где-то комнаты были мрачнее, где-то светлее, и всё казалось уже одинаковым. Лестницы были чёрными, как кровь у чумного больного — и, наверное, где-то нам нужно уже было зажечь ещё свечу, чтоб не потонуть в вечной тьме. И когда мы оказались в столовой, освещенной парой канделябров, которые отражались в столовом серебре на круглом столе, на середине коего стоял букет пышных роз, дурманящих изумительным запахом, коего я не слышал и от прелестных дам, стало понятно, что в вечере этом будет какая-то зачарованность. Мы как рыцари входили в чертоги чего-то бессознательного, того, что перед нами должно было открыться. — Я подумал над тем, что, возможно, вы — до боли искушенные английской кухней, могли бы попробовать что-то из моей родной — австрийской, — говорил Персиваль, усаживая нас за стол, — Я считаю подобное проявлением крайнего патриотизма, что никак не может умалять моей любви к каждой из империй, — он тихо посмеялся. А я всё смотрел на Холмса, который не смотрел на меня, а лишь внимал всем словам Перси. Я был поражен подобным проявлением ребячества, которому не было никакой аргументации. Но, возможно, это должно было заботить меня меньше чем то, что было дальше. — Apfelsuppe, — почти торжественно объявил Перси, когда поднялись клоше, — А точнее: яблочный суп. Да, звучит странно, но поверьте, ничего вкуснее в своей жизни вы не пробовали, — он похлопал себя по карманам халата. — Прошу прощения, джентльмены, я забыл сигареты. И он в миг исчез, вернувшись в пучины этого лабиринта. — Если вы считаете, доктор, что я ставлю вас в неловкое положение, то будьте уверены, что это точно не так, — прозвучал холодный голос Холмса. Я вскинул бровью, нервно улыбнувшись. — Опоздал я исключительно из-за вас. Вы подставили меня. — Нужно было послать вам телеграмму. — Нужно было предупредить. Он закатил глаза. — Мне не было известно, буду я или нет, Уотсон. — Холмс, это не… Вернулся Персиваль, всё с той же блаженной улыбкой на худом лице, держа в руках портсигар и длинный мундштук. — Не знал, что ты куришь, Перси. — Об это не знал даже mein Papà, Джон, — улыбка его на миг стала чуть грустной, горькой, словно при свете огня свечей я смотрел на маску мима, — Все так удивляются этому. А я то знаю, что курение уже ничего не изменит. Итог лишь вопрос времени. — Итог? — поинтересовался Холмс. — Смерть, — сказал Перси и звучало оно как нечто обыденное. — Опять-таки ты очень пессимистичен. — Я знаю. К сожалению, не могу этого унять, — он замолчал, смотря на свечи, почти не отражающиеся в его тёмных глазах, что придавало всему облику его большей драматичности, — Но ладно, давайте поговорим о чем-то более весёлом. — Холмс как раз сегодня спрашивал о том, не играешь ли ты на скрипке. Персиваль засмеялся. — Скрипка, потому что Паганини, мистер Холмс? — Именно так, — тот усмехнулся. — В детстве меня больше манил рояль. Этот инструмент показался мне менее безжалостным, чем скрипка. — Безжалостным? — Благодаря Паганини скрипка ассоциируется у меня только с дьяволом и с моей болезнью. Я выбрал меньшее из двух зол, в котором могу упражняться. — Почему дьявол? — спросил я, разрезая уже поданый нам ростбиф, исходящий изумительным запахом. — Говорят, Паганини продал свою душу взамен на виртуозную игру. Но мы знаем, что вовсе это не так, — Перси обернулся к Холмсу, — Я, кстати, играю несколько его каприсов. Пришлось немного изменить складовую, но думаю, я сделал это удачно. — С удовольствием бы послушал. И далее разговор полился плавно, как после второго блюда полился ликер. — Ростбиф Жерарди, — указал Перси на тарелки, с которых блюдо уже почти исчезло, — Удивительная история у этого блюда, джентльмены, — последнее было сказано с неким изыском в произношении, придавая словно бо̀льшего смысла этому заурядному слову, — Когда-то на одной из вилл в Ишле к актрисе Катерине Шратт пожаловал небезызвестный актёр Александр Жирарди, который в свою очередь не любил говядину. Кухарке пришлось очень изловчиться, чтоб скрыть то, что подаваемый Александру ростбиф был из говядины; посредством вина, каперсов, репчатого лука, лимонной цедры и соуса из муки, сливок и горчицы. Ох уж эти буржуа, не правда ли? Как легко их увести за нос. Это одно из немногих блюд австрийской кухни, обладающее действительным авторством и новаторством, а не перекроенное под влиянием иных кухонь. Империя, так сказать, перешагнула сама через себя. Вечер покатился гибко за разговорами о той же музыке, о политике, об оружии и охоте. Казалось, что ужин этот не отличался ничем от какого-либо другого, проводимого в компании тех или иных джентльменов. — Мать моя была англичанкой, а отец австрийцем. Родился я в Англии, но отец захотел вернуться в Вену после смерти матери, а припало это на третий курс моего обучения здесь. С ранних лет меня увлекала медицина, а когда я достиг более сознательного возраста, то понял, что призвание моё — лечить не тело, а душу, как это делал отец, — Холмс внимательно внимал всем словам Перси, вновь стоя у рояля. А тот наигрывал весьма печальную мелодию. Холмс же ей чуть подпевал, — И у меня с самых начал хорошо получалось. Отец сразу устроил меня в главный госпиталь в Вене, а затем я расплылся в кругах различных врачей, впитывая их знания. Но я знал, Холмс, я знал, что не Вена ждёт меня, ибо в ней этих специалистов навалом. Я знал, что мне нужно искать приюта в другом месте. Отец же мой был против того, чтоб я уезжал куда-либо из Вены. Он хотел, чтоб я всегда был под его присмотром. Он не знал и половины из того, что со мной случилось и почему я решил, что в этом городе мне больше не место, — Перси сделал многозначительную паузу, исполняя пассаж, — Но отца не стало уже как три года. Там как раз и пришло ко мне приглашение, как по зову, устроиться в Вифлеемский госпиталь. — И вам нравится здесь, доктор Альтштадт? — спросил Холмс. — Да, весьма, — Перси тяжело вздохнул, — Знаете, порой мне кажется, что за пределами госпиталя царит больше безумия, чем в нём самом. Странно ли это, я понять не могу, но каждый раз смотря на простых обывателей, я понимаю, насколько мы далеки друг от друга, — он вновь замолчал, — Госпиталь как за̀мок для меня. Шерлок Холмс медленно отошел к окну, зажигая сигарету. Воцарилось молчание, которое я был не в состоянии прервать. И то ли из-за выпитого Spitz'а, или же из-за дивной, возможно, прибавляемой им атмосферы — несколько мрачной из-за вновь начавшегося дождя, лишь двух подсвечников, стоящих на рояле и запаха табака, разговор дальнейший потёк совсем не о примитивных вещах, присутствующих на каждой вечеринке. Персиваль резко поднялся со стула и пошагал по комнате, теряясь в темноте и отблесках огня. — Как ваше расследование, мистер Холмс? — вопрос этот был задан таким тоном, который предполагал самый быстрый ответ из всех возможных. Тон требовательный, холодный, скребущий. — Об этом в каждой газете уже написали, — продолжил Перси, не дожидаясь, — Я так люблю английскую прессу! Всё описано так точно, что легко было себе всё это представить. Как замечательно. — Замечательно? — отозвался Холмс, поворачивая голову в нашу сторону. Начиналась странная игра, последствия которой мне ещё последовало узнать. — Да, хорошее описание для хорошего анализа. — Неужели вас действительно заинтересовало это дело? — А почему не должно было? Как раз по моей части. — По какой именно? Персиваль засмеялся низким смехом и видно было в свете свечей лишь его бледное лицо, напоминавшее облик смерти, ибо укрывался он длинным черным халатом. — Значит, вы заинтересованы. — Вы что-то хотите узнать. Извольте, но я не люблю разглашать о своих делах малознакомым людям. Но Перси сдаваться был не намерен. Такова была его хладнокровная, порой крайне жестокая и черствая натура — добиваться всего, чего он хотел и не важно какой ценой. — Я вас прекрасно понимаю, мистер Холмс, — голос его стал мягче, — Я тоже никогда не разглашаю о делах госпиталя. Это за пределами моей врачебной этики. Но здесь, как мне кажется, дело до того серьёзное, что мой возможно уже и не трезвый, но разум — способен дать ответ. — Ответ на что? — На вопросы, которые терзают вашу несчастную голову, — тон Перси лился как мёд, в котором смешивалась горечь, — Смотрю на вас и думаю о том, как печально порой оказываться в таком жестоком мире такому бравому воину, желающему добиться справедливости. Реальность нас разочаровывает, не правда ли? — К чему вы ведёте? — Холмс, казалось, встал в боевую готовность, напрягшись, как дикий зверь. — Вы ведь тоже своего рода психоаналитик, мистер Холмс, — Персиваль склонился над роялем, — Но, как мне кажется, в ваших знаниях порой не хватает чего-то. Только вот чего? Это терзало меня на протяжении чтения рассказов Джона. Хоть, возможно, он по характеру своему, склонному к меланхолии и излишней сентиментальности, способен приукрашивать, но я то знаю, как отделить золото от серебра. Насколько вы безошибочны в логике, настолько ошибочными могут быть ваши суждения в другом, ей не поддающемся. — Меня не интересует то, что ей не поддаётся, мистер Альтштадт. В моих интересах развязать дело. — Но в головах людей ради этого вы копаетесь. — Только тогда, когда это требуется. — И не лгите о том, что отдаёте себе рациональный отчёт в этом. — Что вы имеете ввиду? — голос Холмса ставал чуть агрессивнее. Я почувствовал это, а потому не желая видеть новую борьбу, решил прекратить: — Джентльмены, вам не кажется, что есть более удачные темы для разговора? — хоть мне и было интересно, что будет дальше, но продолжать это было нельзя. — Подожди же, Джон, — прошипел Перси, даже не глядя на меня, пробираясь в чертоги разума, как змея, — Это уже становится интересным… — Интересно расходиться в понятиях, доктор? — Мистер Холмс, вы не наблюдательны, — сказал Перси ту самую фразу, которую слышал я в свой адрес. Лицо Холмса не пошевелилось, но казалось, что в комнате становилось жарче, — Ни одного термина, подходящего под разговор, я до сих пор не назвал. По крайней мере я ещё не начал. — Вы настойчивы. — Так ответьте же, Холмс: вы порой не отдаёте себе отчета в том, что делаете. Особенно сейчас. — Особенно сейчас? Вы желаете меня оскорбить? — Никак нет, — Перси вновь тихо засмеялся. Он поджег сигарету и вставил её в мундштук, а по стене поползла тень, напоминающая извивающегося ужа, — Ваши пароксизмы, Холмс. Это проблема. — Помнится мне, у нас уже был такой разговор. Он не увенчался успехом. — Вы не можете мне ответить, потому что не знаете, что сказать. Как я и ожидал. — Уотсон прав, мы должны прекратить эту бессмысленную полемику. — Да, — подхватил я, которого этот разговор так же вывел на эмоции, — А то так ещё побьемся. Перси не переставал улыбаться. В глазах его играл огонь. — Действительно, вы правы, джентльмены. Что-то я разыгрался. Буря снаружи перешла во внутрь. Полился очередной Spitz, но разговор перестал быть таким лёгким, каким был до. Холмс продолжал стоять в стороне от нас, возле окна, из-за чего я плохо видел его лицо, но по голосу было слышно раздражение, им испытываемое. Он всё меньше и меньше вмешивался в разговор, стоял, как нерушимая статуя и мне казалось, что и эта попытка провалилась, стоило только напомнить о чем-то ему неприятном. — Психиатрия, на самом деле, дело очень гиблое, хоть и интересное, — говорил Перси, — Часто мы, а так же наши братья в прошлом, вынуждены прибегать к очень жестоким методам. И нет, даже не ради выяснения правды, нет… ради лечения. — Что ты имеешь ввиду, Перси? — Когда-то давно в нашем госпитале для успокоения и удержания буйных пациентов использовался очень интересный механизм: Больного, или же заключенного, ибо по сути это одно и то же, помещали в комнату, в которой он был прикован к цепи, продернутой через отверстие в стене. Тем самым надзиратель мог наблюдать и держать его на цепи извне; на шее несчастного так же был ошейник с ещё одной цепью, прикреплённой к кольцу, которое, в свою очередь, вращалось вокруг вертикально прикрепленного прута, — глаза Перси чудовищно засверкали, — Один такой человек, насколько я помню, его звали Норрис, прожил так двенадцать лет… — Двенадцать?! — в изумлении перебил его я, а с губ его лишь сорвался тихий смех. — После реформ его выпустили, но прожил он немного. После этого Перси замолчал, задумчиво вглядываясь в моё лицо. — Жестокость требует жестокости, Джонни. Ты должен знать это, как никто другой. — Не понимаю, о чем ты. — Безумие. Это же очевидно, — тон его стал тихим, — Безумие крайне жестоко. Методы борьбы с ним так же требуют жестокости. — Я не согласен, — во мне начинала зарождаться эта злая искра, — Разве тебе не жаль своих пациентов, если ты так говоришь? — Жаль. Очень жаль, Джон. Но я не могу сделать ради них ничего иного, ибо оно мне неизвестно. — Ты себе противоречишь, Перси. Ты сказал, что методы лечения требуют жестокости, а теперь утверждаешь, что по-другому никак нельзя. — Ты, мой дорогой, не понимаешь, что я вкладываю в слово жестокость. Даже не поинтересовался, попрошу заметить. — Почему я должен интересоваться? У этого слова есть одно значение. Он, кажется, был непоколебим. Ничего не могло вывести его из себя, ни одно пререкание в его сторону не могло нарушить спокойного состояния. От этого создавалась буря вокруг. — Джон, мы окружены безумием и жестокостью. Это почти одно и то же. И то, и другое — по сути перманентные состояния. Мы не можем от них избавиться, мы лишь можем их прибавить. Они перманентны настолько, насколько можем мы себе представить, ибо наше представление является главным ключом в познании этого мира. Ты жесток к себе, Джон. Мы все здесь жестоки в том или ином смысле. Мы все безумны. Каждый из нас. Нет среди нас нормальных, понимаешь? Мы передвигаемся по этому перманентному состоянию, в котором пытаемся чему-то соответствовать, а в итоге разбиваемся об него же, не в состоянии это сделать. Ты женат, Джон? — Нет. — То то же! Я представляю, в какие недры безумия ты впадаешь. И не делай такое лицо. Ты знаешь, о чем я, — он тяжело вздохнул, доливая в рюмки на высокой ножке шнапс, — Это так банально. Не знаю, почему я об этом говорю. Мне казалось, что это очевидно. — Ты так и не объяснил, что это за жестокость, Перси. Или ты сам же не можешь? — Почему вы не пошли в философы, доктор Альтштадт? — прозвучал внезапно голос Холмса, на который Перси сразу же энергично среагировал. — Что же, я думал, вы заснули, — он вновь посмеялся, — Философия слишком не очерчена для меня. Я хотел чего-то более точного. Но я могу похвастаться глубокими знаниями в этой прекрасной науке. Там, в тех книжных шкафах, вы найдёте и Платона, и Декарта, и даже Юма. — Я и не сомневался, — всё так же в чуть раздраженном тоне продолжал Холмс. — На самом деле, мистер Холмс, я отдаю дань уважения вашей работе. Не представляю, что вам порой приходится видеть. — Ничего такого. Это часть моего дела. — Для подобного нужна большая выдержка. У вас она определенно есть. Это похвально. — Вы пытаетесь мне льстить, мистер Альтштадт, — Холмс, вероятно, улавливал эти странные вибрации, от чего хмурился. — Лесть — элемент наших будних дней, — продолжал парировать Перси очень самозабвенно, уже и позабыв, или же нет, о предыдущем разговоре, — Но я действительно высказываю вам своё крайнее восхищение. Ваш мозг уникален. Этого отрицать вы не можете, — он расплылся в злорадной улыбке, — Было бы интересно посмотреть на него. — А вы мастер комплиментов, — Холмс пытался воспринять это в штыки. Расколоть его, казалось, было невозможно. — Всего лишь правда. Правда, правда и только правда. Всё есть яд, и ничто не лишено ядовитости; одна лишь доза делает яд незаметным.***
— Вы что-то слышали о Зигмунде Фройде? — спустя длительное молчание, после попытки задобрить Холмса, спросил Перси. — Даже не что-то, а многое. Персиваль всплеснул руками в излишнем энтузиазме, на который Шерлок Холмс, насколько мне хорошо было это видно, в недовольстве вскинул бровями. Я всегда был отчужден от подобной профессии, представителем которой был Персиваль. Я относился к ней с огромным скептицизмом, порой специально не вникая во все недры этой новой науки. Для меня сложно понять, как состояние человека можно было квалифицировать, поддать объяснению. Хоть я и прочитал много работ подобных, пытающихся дать мне какой-либо аргумент к тому, что человеческий мозг настолько разнообразен. Дальнейший разговор я пытаюсь предоставить только так, как я его запомнил, ибо место ему будет, как мне кажется, в глубинах подобной литературы. — Ваше убийство, мистер Холмс, это лишь следствие девиации, — так таинственно, приглушенно сказал Персиваль, окутывая всё мраком табачного дыма. Шерлок Холмс внезапно поддался. Лёд был расколот. И неизвестно чем это было подорвано, но лишь то, что он был заинтересован, осталось победой. Перси исполнил свою игру хорошо. — Какой ещё девиации? — Не всё так быстро, — вновь улыбнулся он, — Разве вы не увидели, каков этот случай? Не говорите, что нет! — Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, доктор. Персиваль, что открыл этот ящик Пандоры, как дьявол из дьяволов, окутывал всё мраком больше и больше. В глазах его была искра, та отвратительная, манящая, та девиация, о которой он хотел рассказать, что крылась в нём самом. Иначе бы он никогда не стал тем, кем есть сейчас. — Пока я жил в Вене и заканчивал там университет, я никак не мог определиться с тем, действительно ли я хочу быть неврологом. Отец всегда желал мне такого же будущего, что припало и ему. Но я понимал, что неврология, которой так яростно увлекался mein Papa, не сильно уж мне и интересна, — он сделал паузу, вновь прикуривая, — И пока я метался по этому мрачному городу в меланхолическом настроении, абсолютно не понимая, что мне делать в жизни, ко мне сошел мой архангел Михаил, проведя к вратам Рая. Я не буду в подробностях описывать, как произошла наша встреча с достопочтенным доктором Альфредом Адлером. Этот замечательный человек, с которым я и по сей день веду дискуссию, но уже в письменном виде, и привёл меня в невероятную стезю медицины, ныне ещё не такую популярную, но имеющую в себе многовековую историю. Помню, как я в первый раз переступил порог той квартиры на Берггассе 19, и как тогда меня одурманило её милое общество, что сначала отнеслось ко мне излишне пренебрежительно. И как приятно оно называлось: Психологическое общество по средам. Там я и встретил того гения, что подарил мне знания и будущую профессию. Да, это тот самый Зигмунд Фройд, — не передать было словами, с каким упоением и благоговением выговаривал мягким голосом своим это имя Перси. А Холмс слушал его с крайним интересом и, казалось, вся его враждебность испарялась. Должен был признать я, что не смотря на отталкивающий многих людей внешний вид Персиваля, побеждало их умыслы его обаяние, как когда-то победило и меня. — И он первый среди всех своих коллег заметил meine großes Fertigkeit в этом деле. Невероятный человек с безумной харизмой, что и был основателем этого маленького общества. Помню, как я с большим интересом внимал всем его словам, а он как пророк вещал мне все эти смыслы психоанализа, — Перси, не моргая, смотрел в окно, оперевшись о стенку. Казалось, он сгорбился ещё больше, от чего вид его становился загадочней, а с тем и несчастней. Рука его в свету фонарей и ночи была полупрозрачной, как и мундштук. И глаза его светились в полумраке наступающих часов. Холмс подошел к нему, как зачарованный, так же встав у окна, беря из рук того спички. А я оставался сидеть в кресле, оглядываясь на картину, что висела посреди стены над камином. В свете подсвечника, что стоял на рояле, в лакированной мощной спине которого отражалось его неровное свечение, такое волнительное, как и атмосфера вечера, картину эту видно было плохо. Но видел я в ней почти обнаженного молодого человека, что в красоте своей прямо говорил мне, что из глубин сознания времён не был он под стать нашим обычаям, а облик его, который не увидать в наших строгих и чопорных краях, манил к себе, дабы разглядеть поближе. Он стоял, привязанный к древу, изогнувшись, то ли в мучениях, то ли в экстазе, с обликом спокойным, смотрящим в тёмные небеса, что не светили ему божественным воскрешением. На плечи его мускулистые с кожей белой, как мрамор, спадали тёмные локоны. А торс его, до изнеможения напряженный, был проколот тонкой стрелой, что блистала золотом в телесах огня. — Это святой Себастьян, Джон, — сказал Перси, перерывая рассказ и тут же возобновляя, — Психоанализ Зигмунда Фройда, мистер Холмс, вещь по существу своему гениальная. Никогда я не встречал врача, что мог бы с такой проницательностью определять человеческое нутро и копаться в нём, как делает это каждый хирург в морге, с такой искусностью. Да я, наверное, пою ему панегирик! Но поверьте, это того стоит. Я знаю, что вы уже знаете о Фройде, но с большим почтением приму ваше внимание, — он широко улыбнулся, — Его психоаналитическая теория, о которой вы, как я понимаю, уже слышали, возможно кажется вам довольно странной. Возможно, даже очень глупой. Ах, знали бы вы, сколько людей считают Доктора, не боюсь я в письмах писать это с большой буквы, сумасшедшим! Но ведь мы все безумны, мистер Холмс, разве не так? — Звучит очень абстрактно, доктор Альтштадт. — Как бы не так, — кажется, обо мне эти двое совсем забыли, что возмущения у меня не вызывало, ибо состояние моё близкое к дрёме, разрешало чуть склонить голову на бок, закрыв глаза, — Психоанализ — вещь очень загадочная. Он показывает нам не состояние, как это делает психология, а внутренности процессов, которые являются предубеждением этих состояний. Ваш случай, подробности которого я узнал лишь из газеты и ни в коем случае не настаиваю на том, чтоб вы раскрывали мне все его тайны — является именно исходом процесса. Состоянием в данный момент являетесь лишь вы, я, говорящие об этом, Скотланд-Ярд, что всяческими бессмысленными способами пытается закрыть это дело. И вокруг этого состояния, конечно же, крутится огромный процесс. Он, возможно, ещё не закончен. И не будет закончен, пока тот, кто совершил дело, не умрёт или не будет пойман. Ваш процесс, мистер Холмс, над которым вы совершаете другой процесс, является девиацией. Думаю, вы в курсе, что наша психика — очень непонятная даже по сей современный день вещь, которую мы с вами исследуем. Психика не идеальна. Если бы была таковой, не было бы работы ни у вас, ни у меня. Хотя понятие психики очень абстрактно, мы должны будем использовать его, так как у нас нет другого выхода. Эта Psyche, что являет собой представление о всех функциях мозга, находится в постоянном процессе. Процесс этот, если верить моему высокопоставленному ментору, можно условно поделить на три процессуальные подстанции. Безусловно, это очень грубо, ибо все функции могут делиться бесчисленное количество раз, но для их упорядочивания мы должны выделить лишь эти три. Вы о них, как я понимаю, уже знакомы, не так ли? Холмс кивнул. — Значит мне нет смысла рассуждать об этом. — с нотой самодовольства сказал Перси, — Я начну сразу с главного. Видите ли, Холмс, вы, думаю, знаете, что человек ставит себе идеалы. Он делает это на протяжении всей жизни, а если не делает, значит, либо болен, либо мёртв. Изначальными идеалам, божками человека становятся его родители. В нашей культурной среде идеалом для дочери становится её мать, а для сына — отец, хоть и в тяжелой философии Фройда этот процесс более сложный и, как по мне, недостаточно подтверждённый, что, безусловно, не является пороком. К большому сожалению случаются ситуации, когда родители, что должны быть основой для этого «Сверх-Я» своего ребёнка, либо исчезают из его жизни, от чего сирота вынужден искать для себя иные выходы из тупика сознания в других людях, либо не оправдывают ожиданий психики. Тогда человек, чья психика не устоялась уже на изначальном порядке его развития, подвергается отвратительным процессам, благодаря которым потом мы имеем больных, преступников, либо же гениев… но об это позже. Безусловно, человек может жить и без точного идеала, но условность, в которой будет жить титан его мысли и чувства, соблюдаться будет должна. «Сверх-Я» очень важно для нас во всех спектрах своего сосуществования. Именно спектрах, прошу заметить! «Сверх-Я» может иметь как и позитивную, так и негативную окраску. Стоит вам лишь выйти у порта и вы увидите, как дети попрошаек шныряют туда-сюда, повторяя судьбу своих родителей, в неведении и нежелании что-то изменить. Этим и является это «Сверх-Я», мистер Холмс, которое в том, что я хочу вам сказать, хоть и не являет главной роли, но есть рычагом для давления функции. Тут он замолчал, от чего дрёма моя ушла, и я поднял голову с дивана, упираясь взглядом в Персиваля. Так же сделал и Холмс, что взирал на него в ожидании, поедая глазами, как обычно делал, выслушивая очередного клиента. Персиваль нахмурился, вглядываясь куда-то в сторону рояля. Тишина эта была угрюмой и я услыхал, как на улице поднялся ветер, а дорогой медленно проезжал экипаж. Молчание было удручающим. Персиваль стоял не моргая, сжав в зубах мундштук, изогнув тонкие черные брови. Помнится мне, что за времён нашей близкой дружбы, во время разговоров с ним часто такое случалось. Внезапно он замолкал, будто бы мысль его зависала, а затем, через пару минут, он с той же блаженной улыбкой, что сопровождала каждое его слово, продолжал говорить, будто бы ничего и не было. Такие же вещи, но уже без улыбок, случались и с Холмсом. И сейчас я видел, как мучительна для него была эта тишина, что отгораживала от столь странного знания. Подобным он часто мучил и меня. Персиваль дёрнулся и улыбка наплыла на его лицо. Он по-доброму взглянул на Холмса, лишь в глазах его была острота. — Простите, я задумался… — Перси подошел к журнальному столику и взял с него маленький золотой колокольчик, что блестел в свете свечей. На тонкий звонок пришла одна из служанок, которой Персиваль в достаточно надменном тоне приказал разжечь огонь в камине, — Что-то здесь прохладно. И действительно было холодно. Но Холмсу, казалось, на это было абсолютно всё равно. Он нервно постукивал пальцами по каменному подоконнику, заставляя своего собеседника томно улыбаться. — Исходите в нетерпении, как я вижу, — Перси самодовольно засмеялся, — А думали, наверное, что этот вечер будет так же отвратителен, как и вчерашний. Но я, к вашему же счастью, намерен кормить вас иными наркотиками. Лицо Шерлока Холмса было непроницаемым. Персиваль же смеялся, как он делал, наверное, очень часто. Было в нём что-то безумное, возможно, доставшееся от его учителя, живущего где-то далеко, в этой загадочной столице искусства. Нет, он был таким странным молодым человеком, от чего в университете с ним общался один я, и мне всегда было безмерно его жаль, что для Перси, казалось, не было определенной проблемой. И сейчас, казалось, это чудаковатое поведение лишь сублимировалось со временем, что мы не виделись. Эти двое, что вновь стояли у окна, пока эта низкая девушка в чёрном платье кидала в камин дрова, даже в профиль были похожи, что чуть настораживало меня где-то там, внутри, в том, что так желал бы разобрать Персиваль. — Вы говорили о «Сверх-Я», доктор Альтштадт, — тихо произнёс это Холмс. — Ах, да, точно, — он сделал вид невинный, такой ребяческий, — Дабы не затягивать свой рассказ, я сразу преступлю к третьей части этой странной триады. «Я» пока что нас не интересует. Думаю, Холмс, вы хорошо с ней знакомы, так как дела ваши связаны с преступлениями. Эта часть — самая коварная и самая неизученная. Это «Ид». Как я уже говорил, человеческое сознание может делиться на тысячи, миллионы частей, от чего изучение её становится всё сложнее и сложнее. И самое ужасное, что много из этих частей недоступны нам для исследования по той простой причине, что находятся они в глубине сознания человека. Так сказать несознательные, либо бессознательные. Именно это «Оно» и находится в несознательном процессе, что делает его коварным врагом человеческого разума. Казалось изначально, что «Оно» — это лишь примитивная часть нас, что отвечает за наши простые желания в виде влечения (о котором мы с вами ещё позже поговорим)и исходящей из него агрессии. Эти двое управляют нашей жизнью, а потому «Оно», как было принято думать, является лишь их сосудом для содержания. Но вдруг оказалось, что в этом углу человеческого сознания, в который не способен заглянуть ни один врач, содержится нечто большее, чем просто примитивные инстинкты. «Оно» имеет большую власть над «Я», но это второе, что так желает избавиться от своей отвратительной натуры, всячески давит примитивные желания «Ид», которое нацелено лишь на скорейшее удовлетворение своих низменных похотей. Грубо говоря «Оно» — наша тёмная сторона. Тот же Зигмунд Фройд не придерживается такой теории. Лишь из существования «Оно» он выводит наличие влечений — Эроса — в нашем сознании. «Оно» для него — лишь часть триады, что должна мирно сосуществовать между собой. И даже учитывая то, что все эти три процесса нашего сознания могут пытаться перебороть друг друга, что часто случается, исходя из практики Фройда, он не был способен признать, что «Оно» — это то, в чем зарождаются самые грязные грехи, как бы их назвал любой верующий. Как я уже говорил, мистер Холмс, движет людьми влечение. Все наши идеи, по сути, исходят из одного Эроса, что живёт в глубинах этого тяжелого мироздания. Если говорить прямо, то всё исходит из либидо, что неустанно, как бог, вертит всем человечеством, заставляя устраивать даже мельчайшие интриги с размахом, подобным игрищах на Олимпе. И Фройд, усмотрев это, выдвинул теорию о том, что всякий Эрос, будь он многолик, несёт в себе тягу к жизни, как влечение и желание распределения. И всякому Эросу противопоставляется Танатос — желание смерти и разрушения. Персиваль замолк, испуская клубы дыма, тут же продолжая. Тон его был монотонный, чуть ли не менторский, такой, каким Холмс обычно зачитывал мне лекции о чем-либо, чего я не знал. Я чувствовал себя наблюдателем странной игры, что проворачивал со мной Шерлок Холмс, но лишь сейчас он был слушателем всезнающего голоса, а не я. — И это желание смерти, что берётся из глубин «Оно», безусловно является агрессией, которую в повседневной жизни мы проявляем чуть ли не каждый день, ровным счётом как и влечения. Эти двое пытаются сосуществовать, но порой что-то из них — чаще всего агрессия — пересиливает и превращается в то, чего человечество так боится, но одновременно и с этим воспевает, как отца своего. Проявляется это всё в садизме, что несёт в себе лишь смерть и желание её скоропостижности. И как бы не было это странно, но истинным спасителем и предвестником апокалипсиса, по моему скромному мнению, можно считать того, из чьего сознания и вышел этот прекрасный термин, — Персиваль постоянно улыбался, из-за чего рассказ этот становился не столь абсурдным, как таинственным и интересным, будто бы были мы свидетелями какого-то магического ритуала. — К большому сожалению из-за моей новой теории, — с видимой тоской в голосе и лице говорил Перси, от чего лицо его вновь напоминало маску мима, — Я напрочь рассорился со своим наставником. Да, это странно, что я вам так просто это рассказываю, хоть мы и знакомы всего лишь два дня, но я не считаю это какой-то тайной. У меня почти нет секретов. Разве что тех, что скрывает моё бессознательное, — он грустно усмехнулся, — Фройд, что считал, будто «Оно» отвечает лишь за примитивные желания, напрочь отказывался разбирать его в более конкретном ключе. Я же предложил ему вскрыть это «Оно», ибо содержит оно в себе не только примитивную, не только бессознательную часть нашего существования, а нечто большее. Нечто, что может перебороть любое «Я» и «Сверх-Я», мистер Холмс, — он говорил об этом с таким трепетом, словно вовсе и не о чем-то, что должно быть нам отвратительно. Будто описывал он росписи времён гуманизма, либо же говорил о своей матери, — Это нечто я назвал «Сверх-Оно», или «Сверх-Ид». Я думаю, вы уже понимаете, о чем я говорю. Эта та часть бессознательного, что по моему мнению не является примитивной, как бы не хотел описать её Зигмунд Фройд. Этот «Сверх-Ид» является тем ростком садизма и ненависти, что кроется в каждом из нас. И когда в раннем детстве либидо ребёнка, что не нашло отклика в идеалах «Сверх-Я» и чье «Эго» не конструировалось должным образом — подобающему нашей культуре и этосу — берёт над ним верх это «Сверх-Ид», что и порождает в себе всех злодеев мира сего. Да, звучит это абстрактно, но я считаю, что часть эта должна быть в описании теории психоанализа, мистер Холмс. Иначе как мы сможем объяснить то, что на земле нашей царят столь отвратительные существа? Возможно, я выражаюсь не слишком научно. Этот «Сверх-Ид» живёт не в сознательном, нет. Он является частью глубинных бессознательных процессов, что пытаются побороть его. Да, вы можете сказать, что я говорю вам очевидные вещи. Возможно, всё возможно! Но послушайте же: этот «Сверх-Ид» берёт силу в Эросе, в позитивной части либидо, постепенно поглощая всё, перерастая в вечный Танатос. Именно это и порождает зло, а точнее симптомы, эти девиации, о которых я, насколько мне помнится, говорил в самом начале. Эти девиации являются отродьями «Сверх-Ид», что вступает в конфликт с «Я», которое не в состоянии бороться с чем-то, заложенным в человека изначально, порождает в сознательных перипетиях всё больше и больше болезненных состояний и процессов. И внутренняя борьба, эта цензура сознания, что пытается не дать этой части прорваться в сознательное, в какой-то момент ослабевает. «Сверх-Ид» овладевает разумом, от чего тот уже сознательно идёт вершить всё то, что могло бы осуждаться другими, что является противозаконным. Получается, что и «Сверх-Оно» так же является противозаконным, но на нашем сознательном уровне. И Персиваль, победоносно закончив эту длинную речь, посмотрел на Холмса с таким рвением, что тот, казалось, даже чуть растерялся. Он скромно улыбнулся, после чего спросил: — Но какое же дело это имеет к моему расследованию, доктор? И Перси, ошеломленный таким вопросом, вскрикнул: — Ну как же, мистер Холмс, как же вы не поняли! Я так тщательно вам рассказывал, а вы ничего не приняли! — Спокойнее, доктор Альтштадт, мне всего лишь интересно, как ваша теория соприкасается с моим делом. Персиваль громко вздохнул, складывая руки на груди. — Ваше убийство, мистер Холмс, это состояние «Сверх-Ид». Конечно же можно сказать, что все расследования, что вы раскрыли, были детищами этого бессознательного, но поверьте: в этом случае всё обстоит намного ужаснее. И, что мне кажется, — он ехидно улыбнулся, —Это что-то из разряда сексуальных девиаций. — Да бросьте вы, — нервно отрезал Холмс, — Убийство как убийство, как бы грубо это не звучало. Хоть мне и не достаточно понятен его мотив, но с уверенностью могу сказать, что вы ошибаетесь. Персиваль с громким смехом вышел на середину комнаты, дивно всплеснув руками. — И вы хотите сказать, что я не прав? Джон! — почти крикнул он мне, раздраженно оборачиваясь, — Там возле тебя лежит тот выпуск «Таймс». Это ведь написано на первой… на первой странице, мистер Холмс! Я не был удивлён подобному состоянию, в которое впал Перси, когда кто-то не был согласен с его мнением. В то же время Шерлок Холмс, что хоть и стоял с лицом спокойным, вероятно был раздосадован таким недовольством его словами. Тем временем я начал зачитывать текст, что шел первой колонкой под заголовком «Очередное кровавое убийство», от чего сам про себя улыбнулся: — «В утро понедельника в границах района Шадвел и Уайтчепел, в закоулке у Комерциал-Роуд, было обнаружено тело. По указанным данным это оказался студент Лондонского медицинского университета, молодой человек двадцати трёх лет Оливер Грант, проживающий в Невингтоне. Тело без следов борьбы и ограбления было обнаружено с резанной раной вдоль торса, совершенной остроконечным ланцетом. По данным экспертизы пролежало оно в таком состоянии более двух дней. Скотланд-Ярд имеет подозрения к очередному убийству неопознанного маньяка, орудующего на протяжении двух лет в границах района Уайтчепела. Дальнейшее расследование ведут знаменитые по всему Лондону: инспектор Грегсон и инспектор Лестрейд». Дочитав, я злостно усмехнулся. — И сколько же зависти, наверное, у инспектора Лестрейда по поводу того, что он не стоит на первом месте! — А они что, враждуют? — переспросил Перси, вновь разливающий шнапс. — Ещё как, — осведомил я, — Странно, что они вообще работают вместе. — Ах, какие страсти. И как всегда о вас, мистер Холмс, там ни слова, — он сел в кресло, вытягивая длинные тонкие ноги к камину, — И после этой сводки вы хотите мне сказать, что я не прав? Какая тогда ваша версия? И Холмс, что до того распинался в том, что не будет ведать о своих делах, выдал: — Вы даже не знаете никаких подробностей, а уже выстраиваете теории! — он был явно раздражен и теперь быстрым шагом ходил из стороны в сторону. Их пьяные умы было не остановить, что выдавалось мне крайне забавным, хоть и до жути интересным, — Пару дней назад, к вашему сведению, я посетил родительский дом убитого. Семья не бедная, владеющая акциями в Ост-Индийской компании, — шаги его ставали всё напористей и напористей, — Из этого я сделал вывод, что это убийство — да, действительно не простое — но, думаю, вы понимаете, на почве чего. Такое случалось уже много раз, я наблюдал. не с десяток, но пару подобных дел, что в итоге заканчивались либо семейным сговором, либо конкуренцией. Ни того, ни другого в этом случае я не исключаю. Особенно меня тревожит миссис Грант, что отказывалась отвечать почти на все мои вопросы. — Думаю, она просто в отчаянии, — лениво сказал Перси, — Если бы у вас умер сын, вы б может так же горевали. А ланцет, Холмс? А как же ланцет? — Да что вы вцепились в этот ланцет! — воскликнул Шерлок Холмс, — Да, с самого начала я готов был поддаться этой истерии Скотланд-Ярда. И когда в первый раз увидел тело, и когда слушал хирурга — которого эти детективы, кстати, в итоге арестовали, — но я не поддался этому, понимаете? Это же абсурд! — Что абсурд? Не понимаю. — То, что начало крутится вокруг этого ланцета. Ну скажите мне, не орудует ли ланцетом хоть мясник, хоть юрист, что может использовать его в качестве ножа для писем? Ланцет — как нож. Им по сути и есть. Сначала я думал, доктор, что это действительно важно в этом деле, ибо никогда за всё время моей практики никто не убивал человека подобным — да ещё и таким странным способом! Но поверьте, логика подсказывает мне, что не в ланцете тут дело… Персиваль, не дослушивая, громко засмеялся, от чего, казалось, задрожали окна. Он заливался гомерическим смехом, пока Шерлок Холмс, кажется, побеждаемый сильнейшим оппонентом, стоял в недоумении. Я же молчал, как истинный наблюдатель. — Почему вы смеётесь? — холодно спросил Холмс. — Потому что мне кажется, что вы не правы. И тот лишь стиснул зубы, нервозно вздыхая. — Когда я читал сводку, мистер Холмс, я подумал сразу о двух вещах: о том, что молодой человек стал жертвой неудавшегося сексуального акта и о том, что человек, совершивший подобное, либо рождён с девиацией, либо стал таким в случае какой-либо травмы… состояния, так сказать. Шерлок Холмс озадачено кивнул, намекая на продолжение. — Представьте, о великий детектив, что вы вновь оказались на месте преступления: перед вами лежит это тело, как я понял, раз рана была произведена вдоль торса, сверху-вниз или снизу-вверх, значит находившееся не в самом приличном состоянии. Действительно? Холмс кивнул. Персиваль щелкнул пальцами. — На теле нет ни следов борьбы, ни ограбления. Вы видите перед собой чистое в плане преступления полотно, лишь единственное, что перед вами — вспоротый живот, как брюхо какой-либо скотины на мясной лавке. Всё ради денег, мистер Холмс? И вы не увидели в этом ничего такого, что могло бы вас натолкнуть на ту же мысль, что и меня? Внезапно Шерлок Холмс, на чьем лице до того было неверие, всколыхнулся. Он подошел к камину, глядя в самое пламя с холодным, непроницаемым видом. Он думал. И глаза его, уже до боли стеклянные от опьянения, светились чистой вразумительностью, которой до того светились глаза Персиваля. А он продолжал спокойно сидеть, будто подобного рода рассуждения были для него обыденностью, как были и для Шерлока Холмса. Так мы долго молчали, пока мой друг, чей вид высказывал полнейшую сосредоточенность, задумчиво не сказал: — Перед тем, как тело положили на землю, оно было прижато к стене. И тут я вспомнил, как в тот день, когда мы обследовали место преступления, Холмс исполнял дивные трюки со стеной, что тогда ввели меня в некоторое недоумение. Даже сейчас я не понимал, что имело общего с теорией Персиваля это обстоятельство, но по лицу первого я увидел, что он полон восторга. — Браво, мистер Холмс! Браво! — воскликнул весело он, — Вы мастер в построении логических цепочек. — Я один лишь ничего не понимаю, — несколько злобно ознакомил я, вставая с дивана, — Не удосужитесь ли вы мне объясниться, джентльмены? Шерлок Холмс, чьё раздражение сменилось на дивную настороженность и задумчивость, проигнорировав меня, сказал: — Не хотите ли вы сказать, доктор, что Оливер Грант… — и он замолчал, а Персиваль с весёлостью добавил. — Гомосексуалист, да. — Нет, — он резко мотнул головой, — Это могла быть женщина. — Не могла. Прошлая не оправдалась, — и не успел Холмс заострить на этом внимание, как Перси в сердцах выпалил, — Я вам вывел теорию, а вы далее мне не верите. — Не слишком ли много вы знаете, как для обычного анализа криминальной сводки? — Не только ведь вы пользуете свои методы, — глаза его блеснули неутолимой игрой. — Это звучит как ещё больший абсурд, доктор, — Холмс скривился, высказывая отвращение, — Я считаю, что это лишь ваши больные фантазии. Персиваль громко зарычал, ударяя мундштуком о подлокотник вельветового кресла. — Уже были похожие случаи. Лишь в вашем это не проститутка, — он, чуть тяжко вздыхая, добавил, — И да, возможно это мои догадки, но не имеет ли моя версия больше смысла, чем ваша? Тот ходил из стороны в сторону перед камином, сгорбившись, опустив голову. Тень его мелькала на лице Персиваля, чьи тёмные глаза в этом черепе томно следили за каждым движением детектива. — Значит, убийца привёл мистера Гранта в переулок, в который точно бы никто не зашел, дабы совершить с ним половой акт. — Да. — И затем без всякой на то установленной нами причины, убил его, да ещё и таким мерзким способом. — Рад, что вы оцениваете степени отвратительности убийства. — И оставил тело лежать там, будучи уверенным в том, что никто его не найдёт. — Возможно. Холмс хмурился так, что лицо его напоминало облик химеры. Вновь запало молчание, что тянулось, как каучук. Хоть я был подбиваемый интересом в том, как же всё это обернётся, сам я не понимал, о чем думают эти двое. В этот момент я чувствовал себя как студент, что следил за диалогом двух мудрых ученых. Нет, я не был глуп, я был лишь не осведомлён в том языке, что говорили они. Рассуждения их клонили в сон. Я пытался не закрывать глаза, но царство Морфея манило всё больше и больше и я, к своему сожалению или счастью, сам того не понимая, уснул, оставив эти разумы бороться между собой наедине.***
— Что же, миссис Грант, вы больше ничего не можете мне сказать? — стоял он у каминной полки, исподлобья глядя на неё. Эта женщина, что сочетала в свои года такую гордость, сдержанность, но и одновременную внешнюю, подавляющую умы красоту, проявляющуюся в завитых чёрных волосах, спадающих на её высокий белый лоб, что от жизненных волнений имел две длинные полосы над черными тонкими бровями, сейчас драматично изогнутыми над её большими серыми глазами, осыпанными горстью ресниц и тонкими полосами вокруг. Губы её, бледные, были сведены тонкой линией, волнительной и сокрушительной. Да, сын был точной её копией за исключением этих губ. Он смотрел на фотографию, что стояла на каминной полке, на которой находились мистер Грант и его сын, и думал он, что двое эти уже воссоединились, оставив эту бедную женщину наедине с собой. — Нет, не могу, — сказал она тихо, чуть надменно и раздраженно, смотря на него жестоко и равнодушно, — Мистер Холмс, вы услышали всё, что я знала о своём сыне. Имейте хоть какое-то милосердие в сердце! — Я лишь прошу вас о содействии. Ничего более, — отвечал он так же серьёзно и строго, — Я понимаю вашу боль, но без расспросов я не могу избавить вас от неё. На этих словах она нахмурилась, поворачивая голову, что держала до того в сторону окна, к нему: — Что вы хотите этим сказать? Он тяжко вздохнул, взмахивая рукой. — Как только вы узнаете, что убийца так же мёртв, это всё облегчит. — Ваша уверенность в подобном отвратительна, — женщина сжала в руках платок, которым до того вытирала слёзы, — Да и я, по всей видимости, знала о своём сыне очень мало, — она резко поднялась из кресла, подходя к окну, что выходило в неимоверной красоты палисадник, украшенный розами и гортензиями, — Я всегда была уверенна, что Оливер порядочный мальчик. Я не помню, чтоб он общался хоть с кем-то кроме Фортриджей, — она вновь поднесла платок к лицу, а голос её стал робким и тихим, — Мы планировали помолвку. Оливер и дочь Фортриджей, Алиса, должны были обвенчаться через два года. — А ваш сын хотел этой помолвки? — Не знаю, — с воздыханием сказала она, — Но он не проявлял негативных эмоций к этому. Мне казалось, они друг другу нравились. Этот союз был бы удачным со всех сторон. Был бы… — Вы мало общались с Оливером в последнее время? — Он стал несколько холоден ко мне. Я спрашивала у Августа, что могло произойти, но тот лишь отвечал, что ничего странного не заметил. А я же знаю, что что-то было не так, мистер Холмс! Как он пытался меня обмануть! И она разразилась в рыданиях, вновь прикрывая лицо платком. В этот же момент в гостиную зашла другая женщина — нет, она не была служанкой. Невысока, в черном платье, выражала она в круглом, румяном лице страх и взволнованность. Она сразу подошла к миссис Грант, что неустанно плакала, схватившись за ручку на окне. — Милая моя, что ж ты снова плачешь, — подошла к ней эта женщина, приобняла за плечи. Она бросила то ли недобрый, то ли жалостливый взгляд на Холмса, — Вы ещё не закончили? — Единственное, что я хотел узнать, не находили ли вы ничего в комнате Оливера? — не знал Холмс, у кого точно спрашивал, но ответила ему миссис Фортридж: — Нет, ни в комнате Оливера, ни в комнате Августа ничего, что могло бы вас заинтересовать, не было. — Никаких записок, ничего? — Нет, — с тягостным воздыханием сказала миссис Грант, вытирая слёзы, — Господи, я же осталась совсем одна! Что это за кара! — Не говори так, — успокаивала её спокойным, тихим голосом миссис Фортридж, — Это ведь не правда… В нежелании смотреть на эти страдания, он хотел было уже уйти; уже и распрощался, и сказал всё то, что говорил каждый раз, как вдруг, словно молния ударила в голову: сбилось дыхание, будто кто-то ударил в грудь, появилась невыносимая боль внутри, от которой он вздрогнул, схватившись за каминную полку, тихо вскрикнув. — Мистер Холмс, что с вами? — воскликнула миссис Грант, уже отходя от окна. Он не ответил, а лишь пытался глотнуть хоть чуть воздуха, дабы отдышаться. Но в голове помутнело и всё поплыло, да так, что словно ослеп. Женщины эти подбежали, сразу вызывая какого-то Гаррета, поддерживая за руку. А он лишь немо смотрел в пространство, в не состоянии сказать ни слова, чувствуя, как немеют конечности и как учащенно бьётся сердце…***
Сон мой был глубоким. Проснулся я в полной темноте, еле открыв глаза. Чувствовал, как тело окутал холод, как руки мои чуть ли не онемели, а тело казалось таким тяжелым, что словно было налито свинцом. В этой темноте, в безмерной пустоте, что накрыла меня, как вуаль, в казавшейся мне тишине, я уловил два тихих голоса. Я не сразу к ним повернулся, продолжая истомно лежать на подушках дивана, как заморский царь. Я не помню, что мне снилось, и должен признаться, был этому рад. Глаза привыкали к свету и я видел рояль, что чернел во мраке, образовывая дыру в пространстве. На рояле этом узрел тот самый подсвечник, носители света которого давно погасли. Он чем-то напоминал мне тонкие руки Персиваля. И над роялем эта картина, так же чернеющая в гущи страха и изнеможения, уже не была такой привлекательной и завораживающей. Святой Себастьян казался мне монстром, исчадием Ада, что вышло, дабы поглотить этот мир. А эти два голоса так томно шептались, дразня мои уши, что я уж повернулся к ним, желая вновь узреть. Эти двое всё ещё стояли у окна, теперь открыв его настежь, почти укрывшись пеленой прозрачных штор. Лица их не были видны, а силуэты поедала тьма, что пыталась вжать в себя и рассеянный свет окна, фонари за которым, казалось, уже почти погасли. Этот лёгкий, холодный свет спадал на подоконник, как снег, орошая собой головы этих двоих, склонившихся друг над другом. Они, как монахи, словно молились на Священный Грааль, ибо голоса их порой звучали почти в унисон, и лишь изредка кто-то перенимал позицию. Дым, как туман, окружал головы, а свет пробивался сквозь него, разрезая, как мечом, оставляя жестокие раны. — И что вы хотите этим сказать? — послышался этот хриплый голос Холмса, пытающийся опередить Персиваля, который хитро засмеялся. — Вы так нетерпеливы, мой дорогой друг, — говорил он тихо, — Вы даже не дали мне закончить. — Я лишь хочу вам сказать, что ваши доводы звучат, как полнейшая софистика. — Да что вы. Будем состязаться в риторике? Я чувствовал себя как вуаерист, что пробрался в тёмные чертоги чьих-то дел. Я продолжал недвижимо лежать, дабы не спугнуть этот непонятный мне до сей поры диалог. Думаю, я невольно задерживал дыхание, дабы лучше слышать. — За всю мою практику не было случая, чтоб человек, вставший на путь скверный, оказывался скверно-рождённым. — Мистер Холмс, это лишь ваша практика. Какой вес имеет ваша практика против моего госпиталя? — Действительно. — Теория, что я вам говорю, имеет абсолютное обоснование. Стоит вам лишь понять, что и вы — как там сказали — скверно-рожденный. Холмс замолчал, недовольно вздохнув. — Я видел много людей. Ровно как и вы. И не все эти люди, что я их видел, был приемлемы нашему обществу. Скажу вам больше: я почти каждый день прихожу в место, в котором сидят десятки подобных людей, которые порой и вовсе не неприемлемы для меня, но неприятны для остальных. И множество из этих личностей, что не сидят в тюрьмах, хоть таковой и моё место работы можно назвать — есть такие, какие они есть, с самого начала своего существования. Как и вы. — Почему я? — Ах, словно вы не знаете! — фыркнул Персиваль, — Не делайте из себя дурачка, Холмс. Вы такой же, как тот убийца, что планирует свои действия на три шага вперёд. Ведь только вы способны разгадать, что это за три шага — только потому, что вы их хорошо бы исполнили. Но общество навязало вам знание права, морали и справедливости, что сыграло большую роль на подавлении вашего «Сверх-Ид», мистер Холмс. Лишь оно властно над вами, ибо оно есть разумом вашим. Вы не можете этого отрицать. — Логика — вот мой разум. — Откуда же эта логика? Не она ли подавляет то скверное, с чем вы родились? Да посмотрите же в зеркало, Холмс, вас из толпы людей за футы видно! — Не приписывайте мне того, чего я не имею, доктор. — Вы просто это отрицаете. Проще же мне сказать, что вы больны — и дело с концами. Но я пытаюсь понять, насколько ваш мозг уникален, раз никто кроме вас не способен на такие дивные логические трюки. — Не нужно этого понимать. — Как и полное отсутствие вашего либидо. — С чего вы взяли? — Холмс, вы заменяете секс работой и всякими сопутствующими веществами. Неужели вы действительно думаете, что я ничего не понимаю? — Я думаю, что вы чрезмерно лезете в мою жизнь. — А вам есть что скрывать, мистер Холмс? К своему стыду и сожалению в этот момент в горло моё попала какая-то пыль, от чего я громко закашлялся. Диалог сразу же прекратился. Два профиля этих развернулись ко мне. — Ох, ты проснулся, Джон, — с некой досадой в голосе сказал Перси, — Как спалось? — Приемлемо, — таким же тоном ответил я, привставая с дивана и чувствуя, как затекла нога. Я видел, как глаза Холмса высвечивали черными алмазами, глядя на меня. Я уставился на него, ожидая какого-то укорительного слова. Вместо этого он обернулся к Персивалю: — Когда завтра мы сможем подъехать? — Я же вам уже сказал, Холмс, — Перси вновь зажег подсвечник, — Лучше к обеду, — он взял часы, что лежали в кармане его шелкового халата, покрутил их в свете ночи, от чего блеснули они белым золотом, — Предлагаю вам, джентльмены, остаться здесь на ночь. Уж больно позднее время.***
Персиваль выделил нам две отдельные спальни, находящиеся на первом этаже. Расстались они с Холмсом не радушно, но с некой связью паутиной дружбы, что я упустил. Я ещё долго стоял у окна, вдыхая холодный ночной воздух, обдумывая услышанное. До боли насыщенным был этот день, что аж голова, казалось, должна была взорваться. Совсем не забыл я о письме, которое прочитал утром. Оно висело надо мной, как Дамоклов меч, напрягая мозг всё больше и больше. И как только я, утомленный речами, захотел закрыть окно и лечь в кровать, услышал внизу странные звуки, подобные открыванию двери. Погруженный в мысли свои я не услышал, как мимо комнаты моей пробежали шаги, и как прикрыв дверь в дом, фигура в тёмном плаще двинулась по тёмной улице, под покровом безмерной ночи.***
Серебристый мангал, высыпаны эти угли
Музыкой внутренней силы своей,
Выдолбленные угли, освобождены, кора
Что занята передачей миров.
В эго поиски столь утомительны.
Проницательность себя саму перешла.
О! Объединяй костёр ледяной
С тем разумом, что творцом был его.
Старый, непостижимый секрет
Вытекает из удовольствия.
Ощутимая сладострастность, экстаз,
У кристалла правдой светящего.
О! Черная музыка, музыка…
Музыка углей издолбленных,
Мягкая, тяжеловесная, освобождающая нас
Тайной люминесценцией оного.
Холод ночной прожигал легкие, заставляя откашливаться. Он шел, или даже бежал по Ливерпульской железнодорожной станции, не попадаясь на глаза полицейским, что прохаживались, как церберы, желая вот-вот накинуться. Плащ развивался, как отделённый от общей темноты дорог за ним, идя как страх по пятам. Шаги его точные, звонкие и тонкие ударялись о скользкую брусчатку, напоминая домам о сущности их. Не очистились улицы от запаха человеческого, этой грешной натуры их. Пот, слёзы, грязь и жалость преследовали его, отсвечивая сущностями в фонарях. Болело сердце. Да, с того момента, как он чуть не потерял сознание в Харлингтоне, вводя клиентов своих в волнение, боль эта напрягала. Не было раньше подобного. Холодные ветры будоражили волосы, до того подвергшиеся влиянию брильянтина, пробирались под накрахмаленный воротник и жилет, пуговица которого отсвечивала в свету. Поднял голову вверх и там, за тысячи миль, смотрели на него глаза большие и маленькие, такие яркие и дальние, глядящие, как сапфиры горящие, врывались в просторы небесные. Шаги становились всё чаще и чаще, звонче и звонче, пробиваясь, как колокола в церкви, в этот грязный простор, из которого на него смотрели другие глаза — не живые, почти мертвые. Казалось, город хотел поглотить его, задавить своей алчностью и страданиями, обвешать непотребными утехами, которых он избегал. Город хотел забрать. Город хотел украсть. Он хотел навязать секс, он хотел навязать неутолимую грязь. Всё больше и больше молил он о пощаде, дабы город, что толпился вокруг, не забрал с собой. И вот он — пункт назначения — эта немыслимая стезя, что прерывала меж собою два района. Дорсет-стрит встречала не громко, но с каким-то дивным, ужасным шумом, доносящимся отовсюду. Вон там — сидело двое, что играли в карты, громко бранясь после каждого хода. Возле них дети, что ели какие-то булки, смотря за тем, как взрослые развлекаются. Против них по улице шли какие-то дамы, одна из которых присвистнула ему, пытаясь позвать за собой. Он же не повёлся. Даже в хмельном, отравленном мозгу не появлялось этого отвратительного, давящего на тело и душу желания, обременяющего собою человеческую жизнь. Он помнил, куда ему было нужно, а потому даже в тусклом свету окон и фонарей увидал тот самый неприметный дом. Брама, к его же счастью, была открыта. Он, как вор из воров, пробрался внутрь, ступая на ощупь, чуть ли не размахивая руками по сторонам. Дошел до двери справа по коридору. И там застыл, стоя в тишине, не оглядываясь. Темнота эта давила, утяжеляла, а стучать было боязно, хоть и не было у него страха пред тем за такие вещи никогда. Но не мог он стоять здесь вечно, от чего рука сама собою поднялась. Раздался стук. Открыли не сразу. Да, он услышал шорох, что был за стеной, а затем такое строгое: — Кто? Сначала молчал, и лишь потом ответил: — Шерлок Холмс. И вновь не сразу открыли. Тот, что стоял за дверью, испытал сильное удивление, от чего отворил неуверенно. По полу, по ногам их пролился тусклый желтый свет и силуэт этот было видно дурно. Возможно, они друг на друга смотрели, но разглядеть что-то во мраке было трудно. — Добрый вечер, — тихо сказал он, чуть отходя от двери. Фигура отступила. Он зашел внутрь. Всё знакомая обстановка встретила его, теперь облитая светом керосиновой лампы, стоящей на секретере. Неуверенно вошел в гостиную, сразу же оборачиваясь. Кернс пару раз провернул ключ в дверной скважине, не отрывая взгляда от Холмса. Он встал ровно. Уже не такой, как был вчера. Уже не в брезентовом фартуке, уже не в строгом жилете. Он стоял в халате, с рубашкой, чуть растрёпанной, словно ветром полурасстёгнутой. Он давно был дома. Стоял уже без той слащавой улыбки. Смотрел на Холмса этими глазами, что в свете заходящего солнца были прозрачны, а сейчас, когда утопал в них свет лампы, были чёрными, как угли. Лицо его было так серьёзно, так сурово, так жестоко. Скулы его были напряжены, вплоть до того, что напоминали какие-то римские развалины, такие точные и суровые. Кернс с тяжестью опёрся о стол, чуть склонив голову и прищурившись. — Что вас привело сюда так поздно? — голос его был колким, отдающим холодом, но дивным, гуляющим по пространству, разрозненным, — Неужели хотите отдать мне то, что забрали? Он посмеялся, но как-то горько и неопределённо. — Что? Записную книгу? — Холмс ступил шаг, начиная снимать пальто. Кернс сразу же спохватился, забрал его, дабы повесить на вешалку. Холмс учуял запах, что был так знаком и так отвратителен одновременно. Он быстро окинул взглядом стол. На нём стояла бутылка. — Да нет же! — чуть нервно, пытаясь скрыть свою злость, дьявола, сидящего внутри, сказал Кернс, вновь идя к столу, — Это можете оставить себе. Оно мне не нужно. Взгляд его прожигал до вен, до костей и до мозга, такой едкий и заразительный, умещал в себе всю власть мироздания, лишь в двух чёрных глазах. — Вы о письме? — почти шепотом спросил Холмс, и момент вновь стал растяжимым и как эта ночь, что ставала ему по пятам. Она, казалось, остановилась здесь, в этой квартире, в этой секунде. — Вы украли его, — претенциозно заявил Кернс, но лицо его не выражало и капли эмоции и похоже было на маску. Был он актёром, но неизвестно, какую роль исполнял, — Верните теперь. Запала тишина. Из открытого окна слышалось, как те двое всё ещё играли в карты. И как проехал кэб. Холмс окунул руку в глубины пиджака и достал из-под самого сердца бумагу, что хранил, как самый лучший из всех лучших воров. Глаза Кернса блеснули тайным знанием при виде письма, что Шерлок Холмс держал в руке, нехотя пытаясь отдать. А тот, как хищник, уставился на добычу, как разбойник, на чьи золотые карбованцы позарилась паскудная рука. Он погладил стул, медленно, намекая на то, что нужно было занять своё место. И лицо его было мертвенно пустое, спокойное, и лишь глаза придавали жизни. — Чаю? — спросил Кернс, подводя Холмса к стулу, — Простите, чего по крепче больше нет, — он украдкой взглянул на ту бутылку, что постыдно и наго блистала в свете лампы. — Не откажусь, — Холмс чувствовал холод его рук, — У вас до боли не тепло… И тот странно улыбнулся, еле-еле, почти незаметно. — Привык, знаете ли, к температуре моей работы. Холмс сел на стул, а Кернс пьяной походкой удалялся на кухню, внезапно опершись о дверной косяк. — Настроение такое скверное, — как-то меланхолично и туго, не в том тоне, что привык Холмс, говорил Кернс, — Дни такие странные. Он вышел, оставив Холмса совсем одного, в этом месте, что так тянуло. Он огляделся вновь, вспоминая, как здесь всё было вчера чуждо и как теперь всё по-другому, так странно расплывчато, словно была это другая квартира. Шерлок Холмс обернулся, увидел открытое окно, из которого и шёл свежий воздух. Там было так темно, думал он, а здесь, в свету керосиновой лампы окружающей и огибающей пространство всё казалось, замечательное смешивалось с абсурдным. В голове что-то давило. Что-то полыхало и кружило, овевало мысли и затягивало их, как верёвкой, в тугой жгут. Шерлок Холмс не мог понять, что же донимало его, как чёрт, что сидел на плечах. Не в состоянии сфокусировать взгляд, отрешенный от мира и общего ландшафта, он и не заметил, как ему под нос сунули чашку и как в сфере взгляда промелькнул этот тёмно-красный халат. Кернс сел рядом, устало вздохнув, беря в руки письмо, нет, не в грубые, но и не изящные — длинные пальцы, широкая ладонь, на которой, как на ладони Холмса, не выступали вены, а простор был идеально чист, бел в свете лампы. Шерлок Холмс поднял глаза на Кернса. — Выглядите растерянным, — сказал тихо он, подводя ладонь к чашке. — С чего вы взяли? — еле усмехнулся Кернс, помешивая чай. А лицо его не было тусклым, даже не расстроенным, а лишь дивно мрачным, таким отверженным и спокойно трагичным, как лицо греческого трагика. Копна его волос, отсвечивающих багряным золотом, толпилась тенью на лице, глаза отсвечивали его тёмные, скрытные, как бусины. Ветер дул порывисто, что навевал грозу, и слышался первый недолугий гром, что приближался к заморенному и грязному Лондону, дабы смыть с него грешные потоки, слить в канализации и унести в реки, в ту же Темзу, что полыхала морозными огнями ночи. Шерлок Холмс, словно в извинениях, пожал плечами: — Да так, заметно, — он улыбнулся, на что Кернс не ответил тем же, а пустил странный, жесткий взгляд. Он резко поднялся, лишь на секунду нависнув над Холмсом в пьяном презрении, двинулся куда-то в сторону, словно метнулся, а затем замер. — Вы представляете, Холмс, что сделали эти твари? — внезапно воскликнул Кернс тем же холодным голосом, от чего всё больше напоминал трагика, — Или вы знаете? Знаете же? — Что они сделали? — будто подыгрывая этой драме, даже не зная, о ком идёт речь, спросил Холмс, отпивая чаю. Не чёрный, нет, это была странная для обычного обывателя восточная примесь, что открыла воспоминания. Пару лет назад, помнил Холмс это точно, где-то в 1883-м, уехал Уотсон в Константинополь, приглашая попутно того с собой. Холмс отказался в силу работы, даже не располагая желанием куда-либо ехать. И вернулся Уотсон с подобной чайной примесью, что отдавала и запахом роз, и запахом тёплого, Эгейского моря, Босфора, что течёт медью меж двух частей злотавого сердца города, чьими клапанами были эти рынки, губящие и тело, и душу. Всё это возбудило мозг, заставило опьянеть ещё больше. Холмс лишь с улыбкой смотрел на Кернса, что стоял отвернувшись. — Этот Скотланд-Ярд, — продолжал тот, хватаясь за волосы, — Эти твари запретили мне выезд из страны до конца следствия. Он обернулся к Холмсу, смотря взглядом бешеным, полным праведного гнева, не успокаиваемого. — И что вы скажете мне? — требовал он хоть какого-то слова, даже чтоб не чтоб утешить. А Шерлок Холмс был не поражен, но раздосадован подобным, от чего долго молчал, пытаясь привести мысли в порядок. В тот, который должен был быть, рациональный, существенный. — Я не могу вам сказать, что это не правильно, доктор. Всё же вы… — Да, конечно, не правильно! — в сердцах сказал Кернс, — Вы же читали письмо, Холмс? И он вспомнил, что бумага уже лежала не в кармане, и что таила она в себе много дивных вопросов, которых он не чужд был задать. — Письмо… — тихо сказал Кернс, оборачиваясь, — Вы читали, я знаю. Шерлок Холмс, в растяжимом моменте, словно специально медленно кинул взгляд на стол, так аккуратно и бережно. Тёмные, дьявольские глаза проследили за этим движением, как получили великое наслаждение в видении Бога. Кернс положил руку на письмо, медленно забрал себе. — У вас, наверное, много вопросов, — так тёмно, тихо и низко сказал он, разворачивая лист, — Иначе бы вы не украли его. — Не взял. — Не украли бы, — голос его был повелительным, чёрным, чуть грубым, — Так что же? — У вас можно курить? — резво и с улыбкой спросил Холмс, доставая портсигар. Кернс театрально сморщился в отвращении, еле отворачиваясь и смахивая рукой в сторону окна. — Только там. Я терпеть не могу запах табака. Холодный, ночной воздух трогал лицо, желая затушить сигарету. Холмс смотрел на Кернса, что лениво растянулся в кресле, стоящем у книжного шкафа. Вид его был уставшим, томным, словно разряженная частица, и лишь глаза светились неутолимым, пленяющим душу огнём. — Помнится мне, вы рассказывали об этих…как их… антропофагах. Но вы рассказывали, что они водятся лишь в Африке. Потому меня и привлекло это письмо, доктор. Вы же понимаете, что я испытываю очень большой интерес к вашей работе. — Это не работа, — строго поправил его Кернс, — Это увлечение. Игра. Спорт. Называйте как угодно, но только не работой. — Странное увлечение, не находите? — Нет, не нахожу, — пожал он плечами, говоря это с тоном довольно снисходительным, — Если бы находил, вероятно, не участвовал в этом, — Кернс еле улыбнулся, — А если говорить об антропофагах, то я сам изрядно удивлён подобному явлению. Эти ребята водятся исключительно в Нигерии и нигде больше. Не могли же они переплыть Атлантику! — Разве что кто-то их туда привёз, доктор. Тот запрокинул голову, закрыв глаза. — Хорошая гипотеза, мистер Холмс. Возьму её к себе на заметку. И умолк, словно не он здесь был получателем столь загадочного письма. — А кто такой Пеллинор Уортроп? — спросил Холмс, пытаясь скрыть свой изрядный интерес к этой персоне, — Простите, если лезу в личные дела… — Вы и так уже залезли. До боли мне нужны ваши извинения, — так же снисходительно продолжал Кернс, — А тот, о ком вы спрашиваете… это мой друг. Не могу сказать, что близкий. Он этого не принимает. Этот Уортроп как раз таки тот, кого можно очертить работающим в этой сложной науке. Он, так сказать, самый правдивый из всех правдивых монстрологов, — Кернс хрипло посмеялся, не по-доброму, — Грёбаный моралист и неженка. — Не сильно вы его жалуете. — Да бросьте, мистер Холмс! — воскликнул он, — Я его насквозь вижу. Он Данте, что никогда не доберётся до Рая. — А вы кто? Вергилий? Запало молчание. Кернс едко ухмыльнулся, словно тот яд, что исходил парами в мозгу, снизошел до его лица. — Уортроп интересная личность, на самом деле. Никогда не видел столь отчаянных в своей же натуре людей. И даже его письмо пропитано этим… этой вечной тоской, что тянется за ним. Хоть я и не видел его очень давно, но четко помню все наши поездки. — Османская империя, Мексика… Тот не высказал удивления, лишь сдвинул бровью. — Вы тщательно изучили мою квартиру. Холмс оглянулся на книжный шкаф, книги в котором стояли за стеклом, в гранях которого играли лучи от лампы. Он медленно провёл глаза по книгам, узрев до боли знакомый корешок. — «Manuscrit trouvé à Saragosse». Ещё и в оригинале. Вы знаете французский? Кернс кивнул, так же оглядываясь на шкаф.***
Ночь, казалось, тянулась вечно. Эта вечность была неопределима, но состояние в этом времени было похоже на вальс — два шага назад, два шага вперёд, вечный круговорот. Хоть руки и замёрзли, Холмс всё стоял у открытого окна с сигаретой — неизвестно какой по счету — в прочем, то и не было важно. В голове кружили мысли, ураган, а Кернс, что молчал, был как маяк в тёмном море слов, искрящийся. Холмс всё вспоминал место преступления. Он всё думал о том, какое же это всё грубое, необъяснимое совпадение. Логика, думал он, в этом случае была ненужным и простым. Смотрел на Кернса, что так же смотрел на него и в мозгу его роились мысли, взывающие к отвратительному… Patria oppressa! Чем же только был занят его мозг! А Кернс, что словно и думал о том же, внезапно спросил: — Вы нашли убийцу? Этот вопрос врезался в сознание, как корабль, наткнувшийся на скалы. Шерлок Холмс нахмурился. Он на секунду замер в мыслях, не в состоянии что-либо сказать, думая о сущности вопроса. Казалось, шнапс улетучивался с каждым новым разговором, с каждым новым размышлением и окружности этой квартиры становились всё четче и четче. Свет керосиновой лампы становился тусклым, таким, что углов уже не было видно, а вместо них всё пожирала темнота. Кернс, казалось, заливать новый керосин даже и не собирался. А Дорсет-стрит всё не успокаивалась. То там, тот тут возникали какие-то пьяные забулдыги, что шарканьем прохаживали по улице, иногда выкрикивая в сторону тех, что ещё не спали и стояли то на балконах, оглядываясь на этих, в темноте, что появлялись, как чудища. И Холмсу казалось, что дом этот был наполнен истотами, что могли не давать покоя ночью. Будто бы видел он в темноте углов глаза, что смотрели так, словно готовы были утянуть за собой. Руки их длинные тянулись то по креслу, то по столу, к ногам Кернса, как короля своего. И лицо его холодное было словно одной из тех масок, что висели в его же спальне. Воображение всё рисовало и рисовало эти образы, а в голове не проходил ураган. — Нет, не нашел, — тихо сказал Холмс, в упор глядя на Кернса. — Жаль, очень жаль, — надменно воскликнул тот. Шерлок Холмс взглянул на него с неким недоумением. — Почему же вам жаль? — Я же уже сказал, —в таком же тоне говорил Кернс, — Я главный подозреваемый. — Ах, точно, — Холмс задумался, смотря в небо, с вопросом, что крутился на языке. — Что случится, если вы не уедете? Он отвернулся, но услышал, как к нему приближались шаги. Кернс встал рядом, полной грудью вдохнув этот холодный воздух. — Что будет? — голос его снизился, стал почти шепотом, — Антропофаги пожрут всех этих несчастных людишек в Новом Иерусалиме. Даже больше: в поисках наживы эти твари пойдут дальше и ничего их не остановит от пожирания горячей плоти, — он сделал многозначительную паузу, истомно облизав губы, — А они будут размножаться, плодиться, как кролики. И их дети будут желать всё больше и больше мяса. Это будет эпидемия, апокалипсис, но не библейский. Вот, что будет. Холмс смотрел в эти тёмные глаза, что исходили искрами при всех этих словах и не понимал. Ничего не понимал. Именно здесь он и не был мастером, не умел и не знал, не знал настолько, что казался себе глупцом. Это пугало так, что начинало быстрее биться сердце и, казалось, становилось жарче. — А ваш этот друг не сможет справиться сам? Кернс начал громко и злобно смеяться, орошая смехом этим всю улицу. Холмс, казалось, почувствовал себя чуть униженным подобным. — Мистер Холмс, — после минуты гомерического смеха, вытирая выступившие слёзы, сказал Кернс, — Если бы он мог, он бы не писал мне. Он Эпиметей! — Какой же из него тогда монстролог? — А какой из вас детектив, раз вы не можете найти убийцу? И он замолчал, так, словно поиграл на дуэли. И Кернс, удовлетворенный своей наглостью, сказал: — Я, хочу вам напомнить, знаю об антропофагах всё и даже больше. Лишь я могу помочь ему. — Вы так жестоко говорите. Действительно, для вас это словно игра. — А вы, как я вижу, тоже моралист, — склонил голову Кернс, — Вас нужно с Уортропом познакомить. Найдёте общий язык. — Что есть мораль, доктор? Я не моралист, лишь вы слишком бессердечны. И вновь этот смех, такой, будто происходила величайшая комедия. — Мы все бессердечны. Так или иначе мы с вами, мистер Холмс, вынуждены пренебрегать общими человеческими моралями, что, как капканы, наставило нам общество. Вы при охоте на людей, я — при охоте на монстров. И проблема Уортропа в том, что он не готов делать ни того, ни другого. — Что же, я не убил ни одного человека за всё время своей практики. — Но я уверен, что вы многих не сдали в Скотланд-Ярд. — А сколько умерло тогда в Африке, доктор? И глаза Кернса вновь таинственно засверкали. — Достаточно, чтоб меня арестовали. Не так ли? Холмс, чувствуя холод, исходящий из этого голоса, отвернулся в сторону улицы, выпуская морозный клуб дыма. — Dies Irae, dies Illa, solvet saeclum in favilla, — проговорил Кернс, глядя куда-то в пустошь. В руках его вновь появилось письмо, — Странно оно, конечно. Могу вас уверить, это писал не Пеллинор. У него ведь отвратительный почерк. — Да, его писал ребёнок, — ознакомил Холмс, задумчиво вздыхая, — Мальчик, возможно, лет четырнадцати. Кернс нахмурился, вглядываясь в письмо. — Не могли же у него появиться дети. Шерлок Холмс пожал плечами, уже чувствуя эту хмельную усталость, что находила каждый раз. Руки сами собой опускались, глаза желали закрыться, а в голове было пусто. — Вы не очень хорошо выглядите, мистер Холмс, — Кернс сел обратно в кресло, закутываясь в халат, — Мало спите? — Есть такое, — почувствовал Холмс колкость в груди от неприязни к таким разговорам, — Но это не проблема. — Вид у вас больно болезненный. Нездоровый, я сказал бы так. — Не о чем волноваться. — Вам бы к врачу. — К вам, что ли? Спасибо, один врач у меня уже есть. — Доктор Уотсон? Он ваш врач? — с усмешкой сказал Кернс, — Теперь мне всё понятно. Холмс кивнул, прогадав в этих словах некую фантасмагорию, желающую вывести его из себя. И усталость давила на него, и мысли, что как черви роились, мучили. Он обернулся к Кернсу, вставая ровно, выпрямляясь, словно желая произнести манифест: — Я помогу вам, доктор, — с серьёзным видом сказал Шерлок Холмс, — Вы уже брали билеты? — Нет, хотел сделать это завтра. — Берите завтра. Вы уедете в Америку. — Вы так добры, — фривольно сказал это Кернс. — Нет, не к вам, — Холмс стал холоден, каким перманентно и был, — Лишь к тем людям, которых могут убить эти твари. И они сомкнули руки. И Кернс, что смотрел на Холмса чуть исподлобья, расплылся в злорадной, слащавой, лукавой улыбке, как разбойник, получивший свою желанную добычу.***
Стоя у брамы, уже собираясь Холмса проводить, второй, внезапно, резко обернулся, чувствуя, как самолюбие его пошатнулось ещё давно. — На счёт убийцы, — Холмс, желая себя реабилитировать, нашёл что сказать, — Как бы для вас просто не звучало слово «охота», но, скорее всего, это совсем не то, что вы себе представляете. — Что же это? — уже со слащавой улыбкой спросил Кернс, — Неужели человека сложнее поймать, чем антропофага? — Звери эти чем-то похожи на наших убийц, доктор. Лишь убийца этот, которого я ищу, как мне кажется, более проворен, чем ваши твари. — А мне кажется, что это просто какой-то извращенец, — со смешком осведомил Кернс, — Не придаёте ли вы его натуре слишком много значимости? — Как бы не так, — сказал с дозой меланхоличности Холмс, — Возможно, это нечто большее, чем я могу себе представить. — Довольно с вас, — собирался уже Кернс закрыть дверь, и в глазах его блеснула искра, — Люди есть люди и вы лишь охотник, мистер Холмс. Спокойной вам ночи. И он остался стоять перед дверью, смотря в черную пустошь, что нависала над Лондоном. А те всё играли в карты, бранясь при каждом ходу.