Пшеничный колосочек

Мирослав уродился в семье Вишневских ни к селу, ни к городу. У них уже росли трое мальчиков и четвертый, слабенький роток был им в тягость. И рос он, мальчишка бледненький, тихий, без отцова слова да без материнской ласки. От того те совсем не возражали, когда Мирослав, только-только вошедший в совершеннолетние года, изъявил желание уехать в старую станицу, на проживание к дядюшке - учиться Божьему делу. Собрали на первое время, посадили на поезд и с тем отпустили. Дядька Матвей, старик одинокий, племяннику обрадовался, долго поил деревенской горелкой, выспрашивал новости Петербурга и гневался на своего гордого да бестолкового братца. Человек он был зажиточный, и родословную свою Вишневские вели из далека. Двор Матвея звали Большой землей - почти пятьдесят соток, баня, конюшня, курень да два дома на участке. Второй домишко он выкупил у соседки, позарившись на выход к речке и так развел хозяйство на два двора. Вот второй то домик и выделил Матвей Мирославу для жития-бытия. Мирка впервые за те недолгие свои годки ощутил спокойствие и большего не желал. Учился понемногу богословию, читал книги, собирал анисовые яблоки, работал в саду. По дому не тосковал, вспоминать и тревожиться было не о ком, и в благодати провел лето, а за ним и осень. А на первый мясоед отправился в тамошний лес, знамо дело – заплутал. До темных сумерек бестолково шнырял меж сосен и берез, ступая по зарослям отжившей свое черники, по бруснике во мхе. Дрожа от холода и гребущего в душе страха. В ту ночь Григорий Анисов, охотник да рыболов, засветло ушел к болотам – пострелять уток, заодно проверить, не попала ли какая зверушка в капканы. Человек это был угрюмый, жесткий и в станице его побаивались. Диковато-красивый, с темными впадинами глаз, вспыльчивый и строптивый сын кузнеца, рано отделившийся от отца, снискал себе славу мастера лесничих дел, жил на отшибе, в помощи никому не отказывал, а за людьми не тянулся. И все время был зол на свою одичалую, одинокую жизнь. Впрочем, исправлять ничего не собирался, да и не мог. Закалки был не таковской. Зная лесные тропы – уж очень любила Григория здешняя земля – глядя на притоптанную траву, узнав чужую, легкую ногу, двинулся по следу, на северо-восток. Там-то и повстречал худенькую, тонкую фигурку, подсвеченную каймой светлых волос. Зараз решил – девка. Пригляделся. Двинулся кошачьим шагом. Не девка. Мальчишка. Вот тебе и заяц. Блеснули во тьме разгулявшегося ноября белокрылой надеждой светлые глаза. Григорий хорошенько запомнил этот взгляд – вдруг ожившие, мягкие, как первый снег, беспомощные, с просветом молодого бурьяна. Брезгливо-испытывающим, острым, как хорошее лезвие, взглядом прошелся Григорий по Мирославу. Он не любил беспомощных людей. Но почему-то согласился вывести мальчишку из леса. Опосля, долго и хищно вглядывался в тонкие, девичьи позвонки. А потом ушел к себе. Охота у него не задалась. Через два дня – зараз на Веданье – чья-то тоненькая рука несмело постучала в покатую, дубовую дверь лесной хижины. Григорий поморщился, гостей он тоже не любил, очень берег собственное одиночество. Подивился – на пороге, как из-под земли-матушки, вырос Мирослав. С неловкой улыбкой, с баночкой черничного варенья. - Я дорогу запомнил. Вот. Спасибо, - прошептал и бежать скорее. - «Ишь ты…дорогу он запомнил. В трех соснах заблудил. А до чего ж нога легкая» - подумалось Григорию. И недобро горел у него в глазах черный огонек. Меж тем, Мирослав приходил снова. И снова. И снова. Хучь даже без разговоров – бледной пшеницей тянулся он к странному охотнику, как тянется притоптанный чьей-то ногой колосок. Григорий поначалу злился. Но отчего-то позволял мальчишке бродить за собой, след в след. Такая привязанность удивляла и пленила. Ко Григорию за всю его жизню еще никто не привязывался - уж больно груб, неотесан. А безграничное восхищение в глазах мальчишки будило в Григории какие-то темные чувства, темные желания. Изрядно подмывало что-то сделать. Извернуть, изломать, стереть со смазливого личика легкий румянец. Просто потому что можешь. Просто, чтобы стало легче...Такие вот легкокрылые живут все весело да радостно. Ни знают ни труда, ни заботы...Городские штучки. Мирка, беспечная наивная юность, вприпрыжку несся за покатой спиной Григория, не ведая, как пылают у того глаза, как блестит на острых, белых зубах волчий оскал. Раз согласился охотник взять Мирослава порыбалить, уж очень тот просил. А загодя решил – незачем более терпеть. Тогда-то первый раз Григорий отгулял Мирку. Хорошо отгулял. До алых, истрепанных резцов. Силой. С изумительным удовольствием и долго еще со сладостью вспоминал дрожащее под ним юное тельце и разливающийся синюшным соком синяк на остреньких скулах. Отправились спозаранку, спустились к реке. За ночь откуда-то прибыла вода, и баркас, не сдюжив, качнулся. Мирка вдруг замер, не переступив. Неровно жевал губы, цепляясь за какую-то странную тревогу. - Идешь или как? – Григорий протянул руку. - Иду, - прошептал Мирослав. В крупную, раздавленную работой, смуглую и жесткую ладно охотника воровато легла тонкая, беленькая ручка. Дернул охотник Мирку на себя, вдарил ему в широкие ноздри запах дикой вишни, коснулась жестких, крупных губ светлое марево мягких, как паутинка волос. И бросилась кровь ему в грудь, прошлась рваным резцом по вздутым венам. Жадно. Хищно. Нетерпеливо. Коротко толкнув Мирку на кайом баркаса, принялся Григорий править. Огребался коротким веслом. Стоя. Искося поглядывая на восторженные глаза мальчишки. Все то было ему в радость да в интерес. Сцепив зубы, слышал как журчалась вода, баркас мягким носом рассекал водяную гладь. - Куда же правишь? – спрашивает Мирослав. - На этот бок, - процедил охотник. - Так куда ж с него, за курган…сеть не поставишь, - проговорил Мирка, робко улыбаясь. - Помалкивай! – рявкнул Григорий, сощурив темные глаза. И Мирослав притих. Рыболову – рыба, охотнику всяко виднее. Так ему и думалось даже тогда, когда вдруг, пристав к берегу, Григорий за шкирку выволок его из баркаса. Дребезжали, подпрыгивали удилища. Легко ступив в ледяную воду, ощутив, как он заливает ему сапоги – глубь доходила до самого колена, кинул мальчишку на плечо, опосля швырнул в отцветший куст лесного боярышника. Ничего не разобрав, Мирослав только придушенно вскрикнул. Забился, когда с него слетел зипун, надвое, жалко крякнув, разошлась льняная исподняя рубаха. Жалко сопротивлялся, пытаясь кусаться, после первого удара замер, забился, задыхаясь. Григорий, горящий от нетерпения, стащил с него шаровары, скинул маленькие сапожки. До хруста, с грязным наслаждением сжал обнаженные бедра, зарычав. Умирая от похоти, вошел сразу и замер – до того стало хорошо, вгляделся в изогнутую белую шейку. И размашисто, с силой и ярчайшим удовольствием, слепея, отымел грубо, без всякой жалости. Опосля, возвращаясь часов в девять, разомлевший охотник глядел на опущенную, маленькую голову. Бросив весло, протянул руку, за волосы подняв бледное, с наливающимся синяком лицо и проговорил: - Упаси тебя Боже кому проболтаться…Да хучь и болтай, а в станице не выживешь. Гляди, парень, я ить с тобою не так заговорю. Зараз пущу на подножный корм, так и знай. Мирослав только вздрогнул. Но кивнул, на том Григорий и успокоился. Под ногами у него валялись небольшие сазаны, с застывшими в предсмертной судороге глазами. Мирка грустно, дрожа, глядел на небольшой улов и внутри все у него сходилось криком. - Ко Ивановской пристани причалим, откель тебе ближе, - проговорил Григорий. - Хорошо, - прошептал Мирослав. На берегу безлюдно. Ветер гонял воду, приплясывал с отжившими листьями. Григорий поднял рыбу, усмехнувшись, вложил в дрожащую миркину руку: - Возьми-ка улов. Дрожа, тот снова кивнул, и не глядя, проговорил: - Можно…я пойду? Довольно и грязно улыбаясь, Григорий кивнул: - Ступай себе. Завтра снова придешь. Мирослав подавил в горле крик, дернул головой, пошел, держа в откинутой руке нанизанную на талую хворостинку рыбу. Жалкий, растерявший в кусте боярышника прежнюю жизнь и веселость. - Мирослав! Повернулся, тая в надломе бровей боль да страх. - Недоглядели мы с тобой. Эх…брюки то сзади. Пятнышко. Махонькое. От крови-то. Мирка задрожал всем своим гибким станом, закрыв ладонью рот, бросился бежать. Не сдюжив, споткнулся упал – боль была страшная – неуклюже поднялся, скрылся в березовом пролеске. Так давеча повелось. Бывало, Мирослав приходил сам. Опосля – тайком ночью, Григорий приходил к нему в ту пору, когда дядька Матвей отправился в столицу – поглядеть в бесстыжие братовы глаза. Приходил без слов. Коротко стукнув кулаком в жалкое оконце. Не разуваясь, швырял мальчишку на маленькую постельку и распяв, брал долго, широко разведя тонкие мальчишьи ноги, дурея от хлынувшего желания. Вслушиваясь в короткие стоны. Оно понятно – без всякой ласки. - Что лицом - девка, что душой - баба, - шипел Григорий, шаря по лицу рукой - искал слез. Искал и не находил. От того зараз злился и, изворачиваясь, двигался еще сноровистей, еще сильнее. Мог и ударить, ежели что не так. Раз было, ночью, отвалившись от Мирки и почти засыпая, ощутил Григорий какую-то возню у себя под рукой – Мирослав, захлебываясь слезами, на мгновеньице прижался к своему мучителю, и зараз искал слабого утешения. Григорий тут же отпрянул, коротко размахнулся и ударил по лицу. Голова Мирослава дернулась, он отшатнулся, забился в угол, сжался весь. - Еще раз такое…убью, - прорычал Григорий, наспех оделся и ушел. Опосля долго его не было. И встретились они – ни много, ни мало – на Федоркиной свадьбе. Когда дядька Матвей изволил отбыть в северную столицу, наказ племяннику дал – на свадьбе непременно быть. Негоже дома сидеть, да и люди по всей округе известные благодетели, надоть уважить. Зван туда был и Григорий – друзьяки они были с Петром, женихом Федоры Ильиничны. Мрачно сидел за столом, пережевывая баранину. На вопросы отвечал односложно, покорно поднял за молодых пару рюмок, покричал «Горько!» и норовил поскорее убраться восвояси. Да зараз заметил знакомую остроту плеч, луноцветную макушку. На уголке второго стола – соседского, то бишь – сидел Мирослав, сжавшись, кое-как натянув слабую улыбку. Рядом – здешний писарь Василий, что-то увлеченно ему рассказывал. Широко улыбался, подсовывал на тарелку лучшие куски и шепотом сетовал на здешний люд. Редкость, видите ли, встретить человека образованного. И как надолго пожаловал к ним Мирослав, и что нынче в столице читают…Мирка отвечал односложно, коротко уворачивался от назойливых прикосновений собеседника. Меж тем Григорий, глядя на них, закипал крутой злобой. Сам себе не объяснив – отчего. Да только дюже ему хотелось, ажник руки почесывались, вдарить посильнее лукавого Василия, вышвырнуть на баз, отходить, как сидорову козу. Заодно и Мирку оттаскать за волосы, что бы не думал… Не замечая, налегал на горелку и концу был уже тепленький. Тем временем, Мирослав ускользнул и место его пустовало. Пустовало и место писаря. Скрипнув зубами, вывернушись из чьих-то цепких рук, Григорий вышвырнулся на баз чертом. Пошарил вокруг черными со злобы глазами – ничего, кубыть под сыру землю ушли. - «Нехай…зараз из-под земли достану» Широко зашагал по тропинке. Шел интуитивно, как по следу, на нюх. Чувствовал, как кипит все внутри, на половину – Мирослав рядом. Где-то близко. Оскалился, заприметив возню у соседского амбара – нынче там держали сено. Бросился туда, ногой стеганув старую, висящую плетью дверь. Под ворохом сена, в копне, что-то ворошилось. Кто-то зывно кричал. Кто-то коротко ударил – в воздухе лязгнул звук пощечины. Черная тень налегала, трепала светлую, пшеничную головушку. Разглядев, Григорий перемахнул плетень птицей, со спины хлобыстнул Василия. Тот, качнувшись, обернулся. Встретился с тяжелым, хищным взглядом. Оробел. Из-под него краем выбрался Мирка, закрывая ладошкой лицо. По тонким пальцам у него сочилась кровь. Коротко рыкнув, Григорий медведем бросился на писаря. Враз свалил его, принялся мутузить. Глядишь, до смерти бы и забил, если бы не повис Мирослав у него на руке. В тот момент, на четвереньках, Василий удрал с амбара. Клевал носом, как стервятник. Отдышавшись, Григорий зло глянул на Мирку. Тот, коротко подняв глаза, отпрянул, сжался весь. Зажмурился. Задрожал. Охотник, кривясь, протянул руку. Ухватил за подбородок. Едва-едва разобрал тоненький, прогнутый голосочек: - Пожалуйста…Не нужно. Мальчишка дрожал так, что у него клацали маленькие зубки. - Встать могешь? – Григорий потянул Мирослава на себя. Повел ладонью по тонким позвоночкам, ходуном расходившимся. Мальчишка вдруг, жалобно всхлипнув, ведомый страхом и болью, прижался к горячей груди охотника. Опосля, пуще прежнего задрожал. - Ну не плачь, дите ты малое. На кой же ты, нечистый, с энтим-то…Дурачина, - обхватил одной рукой за шаткий пояс, другой – под разбитые коленки. Поднял на руки. Уволок через лес к себе, топча дорогой нарядными чириками копытник-бурьян. Толкнул дверь, проволок Мирослава на дубового среза кровать. Зажег свечи. Осветил бледное, залитое кровью личико. Мирка испуганно глянул на него, снова опустил голову, пряча глаза. Робко застыл, не зная, что делать и об чем говорить. Григорий вздохнул, силясь заглянуть Мирославу в глаза. Тихо прошептал: - Боишься меня? Тот едва качнул головой. И вдруг поднял глазенки. Жалкие, светлые, заплаканные: - Ты же меня спас…Зачем? Григорий потемнел, отпрянул, отвернулся. Через плечо гневно бросил: - Охота тебе подстилкой быть? Это можно. Кинулся к оторопевшему Мирославу. Рванул голубую рубашку, сжал на красивом затылке волосы. Мальчишка забился, беспомощно искривились в немом плаче тонкие губы. Зажмурился, готовясь к новой жестокости, к побоям. Охотник сцепил зубы, отчего-то разозлился на себя. Отпустил, привлек к себе: - Прости. Не хотел сделать больно. Не плачь, пожалуйста. Я…больше не обижу тебя. Клянусь. Прости, маленький…Не уберег я тебя. Осторожно уложил на постель, подобрался рядом. Во мраке блеснули влажные звездочки глаз – Мирослав робко положил голову охотнику на грудь. И выдохнул, когда понял – его не оттолкнут, не ударят. Спрячут. Укроют. Уберегут. Григорий погладил по спине, пожалел хрупенькие ребрышки. Боялся заглянуть под рубаху – там цвели страшные следы от его рук. Вздрогнул, когда подбородка несмело коснулись соленые губы. Крепче, теплее прижал мальчишку к себе. И думалось – какой бы сейчас было радостью оставить при себе это хрупкое, диковинное существо. Справить теплые сапожки, научить рыбачить, топить печурку, чтобы больше не мерз, и бесконечно гладить мягкие, волосы. И впервые за долгие, долгие годы не быть одному. Быть кому-то нужным. Этому маленькому пшеничному колосочку. С которым он был так жесток. И который - по милосердию - не точил на него злобу. Эх, вот если бы... - «Дай ты мне попробовать…Отчего ж не дать?»