t-fest — вещества.
Целовать лучшего друга — это приятно. Нет, не до цветных пятен перед глазами, не до мурашек под кожей, не до клокочущего биения сердца вместо константного. Поцелуи, к слову, довольно преувеличены, но всё же. Целовать Колю — это просто. Это понятно. Это механические движения губами, тёплые руки на шее и чуть ниже, сбитое дыхание и запах травки вокруг, который чем больше вдыхаешь, тем меньше замечаешь. Целовать Колю — закрытые глаза, потому что не тот, пустота вместо души и горечь виски на языке. Обожженное алкоголем горло, обожженный зависимостями мозг. Нейроны погибают в голове, гепатоциты — внутри, кардиомиоциты отказываются выполнять свою функцию. Мол, заслужил. Мол, так бывает, прости, ты сам виноват. Ты сам виноват. Вещества шепчут Ване: — Поддайся вперёд, прижмись бёдрами, опусти руку вниз, отступи — это же то, что ты привык делать. И Ваня слушается, конечно, он не думает, вернее, он думает лишь о том, что ему никак с оттенком нуарности и посредственных фильмов шестидесятых. В смысле, снято плохо и игра актёров гротескная. Ничего общего с «Как украсть миллион» или «Коллекционер». Где-то внутри, сквозь барьер из травки и джек дэниэлса, поднимается противное чувство, лавиной накрывающее каждую аксонно-дендритную связь. Чувство, которое по артериям разносит ощущение неправильности и нереальности происходящего. Волосы у Коли по структуре другие: прямые и сухие, испорченные из-за краски; касания его грубее и жёстче, губы — пухлее и настойчивее. Это не так. Это искажённо. Словно он попал в королевство кривых зеркал, где он не Ваня, а Янав, который смелее и хуже; и они идут спасать страну от диктатуры (словно они оказались во времена Калигулы или Мао Цзэдуна), у них впереди много приключений, и мир чуточку темнее, чем в реальности. Реальность — дымчатое изображение собственной комнаты, вечер, укрывающий город, и оплошность под рёбрами. На самом деле, никакой диктатуры не существует, ведь это первый её признак; а если и есть, то в голове каждого сидит свой правитель, отдающий приказы и слушающий часто рациональность и желание наживы, а не совесть. Она нынче не в почёте, она выписывает на указах разумные вещи и просит их рассмотрения. Их никто не рассматривает. Совесть раздрабливает на куски действия, а противодействия не предлагает. Разбирайся сам. (Оплошность — что-то вроде…) Поцелуй с Колей — методичность касаний, выверенные действия, руки на спине, ползущие вниз и сжимающие ягодицы. Как-то так было и в первый раз. Только немного меньше слюны и сомнений. Первый поцелуй с Серёжей — гимнастический коврик, вечер, мягко накрывающий сквозь окна в подвале, и интерес где-то внутри. Первый поцелуй с Серёжей — да, можем попробовать, которое затянуло, словно трясина. Ни вдохнуть, ни выбраться наружу. Поцелуй с Колей — дыхание. Ровное. Обычное. Ему не хватало? — Нет, — шепчет Коля, когда Ваня опускается ниже, целуя его подбородок и шею. Коля сжимает в руке его волосы чуть сильнее, запрокидывает голову и тихо стонет; вибрации разносятся по комнате, проникают сквозь дерму и причиняют дискомфорт. Ваня его игнорирует, конечно, касается светлой кожи зубами, прикусывая сильнее, чем следовало, и Коля в ответ дёргается, шипит неразборчиво, чтобы после потянуть Ваню вверху и поцеловать глубже и сильнее. Пьяно-одуряюще. — Бля, Коль, — восклицает Бессмертных, когда парень одной рукой сжимает его подбородок, языком вылизывает яремную впадину, а вторую опускает на пах. И это. Это по-прежнему приятно, да. Но не так. Это пугает. Пугает до дрожи, до сбитого дыхания, до: — Погоди, я… — и голос срывается, а выдавить из себя не получается ни одного слова, ни звука, ничего, кроме хрипов и испуга. И Коля, конечно же, замечает, как тело в его руках напрягается, а после сам отшатывается, словно не веря, что способен сделать нечто такое. Он дёргается, рывком вставая с колен и отодвигаясь немного, чтобы посмотреть Ване в глаза и найти в них удивление, смешанное с горечью. Коля его понимает. Одно дело целоваться с другом, другое — заняться с ним сексом. И, вообще-то, Коля вполне мог практиковать нечто такое, но Ваня… не с ним. Потому что он всего лишь хотел почувствовать себя не таким одиноким после расставания, они пьяные и накуренные, они точно не будут об этом жалеть, однако… — Я не думаю, что секс сейчас будет уместным, — произносит Лебедев. … будут. И это звучит правдиво. Возможно, будь они чуть менее осознанными, одноразовые связи были бы вполне нормальны для них, но Коля никогда не стремился к тому, чтобы получить удовольствие таким образом, а Ваня встречался с человеком три года, находясь в относительно здоровых отношениях, в которых они пытались говорить, но не всегда выходило. Ваня не жалел. Даже если всё закончилось, даже если Серёжа ушёл, оставив после себя размытое понимание того, что делать дальше и как жить без него, Ваня не жалел ни об одном дне, проведённом с ним. Он был удивительным. Он был его первым. Заботливым, внимательным и раздражающим. Иногда грубым, иногда не слишком настойчивым, когда это было уместно, иногда невозможно потерянным в себе. Просто рядом. Просто его рука меж лопаток и ощущение безопасности, потерянное пару месяцев назад, когда всё начало портиться. Прощаться — это всегда о том, что не успел сделать, когда было время. Это о «мы могли многое», но остались лишь расстоянием между точками в двоеточии, остались разводами на зеркале, остались цветными лужами бензина, в которых погибают от духоты киты. Прощаться — это навсегда. — Может, это то, что мне сейчас нужно? — задаёт вопрос Ваня, сжимаясь на кровати и притягивая колени ближе, желая защититься, уйти. Конечно, он знает, что ему нужно не это. Он знает, что не сможет заняться ничем с Колей, он знает. Тривиально цепляется за призрачную надежду на то, что он не настолько увяз в другом человеке, что он сможет взять и вот так резко за пару часов отпустить всё то, что строилось годами. Попросту иллюзия выбора. Попросту не по-настоящему. — Ванюш, — мягко и успокаивающе, — мы дружим много лет. Я знаю тебя, — и он улыбается, закидывает руку Ване за спину и чуть прижимает к своему боку. Ваня напрягается, но всё же не отшатывается от него, понимая, что тот не тронет его. Ничего не будет. — И что? — шепчет еле слышно тот, зарываясь носом в ворох зелёных волос и вдыхая их запах. Потому что: — Ты никогда меня не хотел. — … я вообще не знаю, кого я хотел, кроме него, — признаётся он, обводя кончиком пальца кандзи на браслете. Он немного успокаивается, но ему всё ещё тревожно говорить, признаваться в чём-то настолько постыдном. Даже сквозь травку он чувствует неуверенность, даже сквозь эйфорию и лёгкость доносится вина и обречённость. Он проклят, определённо. На него наложила колдовство какая-то ведьма, подлили амортенцию в кофе, сделали привязку те самые гадалки из тик тока. Иначе никак. Ему было шестнадцать. В лет тринадцать-четырнадцать он только и делал, что срывался на себе, вымещая всю злость и агрессию на собственное тело. В его жизни не было каких-то длительных симпатий в кого-либо, а себя он считал отвратительным и не заслуживающим внимания. Да ему, кажется, никто и не нравился, а возбуждение в его жизни присутствовало натянутыми пижамными штанами по утрам и за просмотром порно с рукой на члене. Всё. Даже в порно он смотрел на картинку, не погружаясь в фантазии. Он не мечтал целоваться с какой-то милой девочкой, сжимая её талию и грудь; он мечтал не чувствовать себя разбитым. О том, что кто-то будет его хотеть, Ваня не думал. Потому что как его может кто-то желать, если… а впрочем. Так что да, помимо интереса и случайного секса в спортивном зале старшей школы, а после разрушающей влюблённости в Серёжу — не было никого. И ничего. (пьяные поцелуи не в счёт, конечно же). — Не меня, Вань, — отвечает он, падая на мягкие подушки вместе с парнем в объятьях. — Не тебя… — соглашается, перекидывая руку через его торс, и носом трётся о мягкую кожу. Его горячее дыхание на ухо немного мешает, а одеяло нужно сменить, потому что оно в нескольких местах прожжено, но это всё маячит в мыслях на фоне, выдвигая на первый план самую важную. Ваня озвучивает её: — Что мне делать? Коля прикрывает глаза, отсчитывая десять секунд, раздумывая. Он не любит лезть в чужие отношения, ему и дела до этого нет, но Ваня слишком растерянный и нерешительный, и можно просто… подтолкнуть его? Так, чтобы еле заметно, стараясь не внушить свою точку зрения. — Дай себе время. И ему. Вы устали. — Он меня бросил. — Он не смог жить с кем-то, кто не настолько открыт. Это выбивает Ваню. В каком смысле не настолько открыт? Он же… он… — Ты о чём? — спрашивает Ваня, привставая на руках. Он разглядывает чужое лицо, спускаясь чуть ниже, замечая чёрные линии японского иероглифа, который в переводе означает «верховный босс», просто потому что Коле это показалось забавным. У него на руках много татуировок: якорь, корабль, компас, «no more praying» и ещё парочку на груди. Коля хочет набить так много, сколько идей будет в голове и останется кожи. — Какая у тебя ориентация? — спокойно спрашивает Коля, чуть склоняя голову. Где-то на полу валяется потухший блант, и ему всё ещё слишком хорошо и спокойно, чтобы думать о личных границах, так что он лишь смотрит на то, как Ваня напрягается, хмурится до складок на лбу и молчит. Молчит долго, дольше, чем если бы знал ответ, но засомневался. Так что Коля продолжает чуть увлеченней, чем следовало: — Тебе нравятся парни? — кивок. — А девушки? Ваня пытается вспомнить хоть одну девушку, которая ему нравилась; да, одна точно была: её звали София, но он ласково называл её «Софа». Её черты лица в памяти остались расплывчатыми и нечёткими, но цветочный запах и мятные леденцы, которые она носила в школу, навсегда въелись в память. Это было давно, до того, как Ваня почувствовал себя выброшенной за ненадобностью вещью, дешёвой сумкой в доме модницы, порванным портсигаром на деревянном столе успешного бизнесмена. Это было с другим человеком — улыбчивым, пухлощёким и активным мальчишкой Ваней, желающим стать профессиональным спортсменом и влюблённым в баскетбол. От него не осталось ничего, кроме баскетбола. — Да, — подтверждает Ваня, не совсем уверенный в правдивости своих слов. — Значит, ты можешь считать себя бисексуалом, — спокойно отвечает Лебедев, поправляя волосы и прикрывая глаза. Ваня прикусывает нижнюю, отводит взгляд куда-то вбок, рассматривая верхушки соседних домов и пластиковые окна напротив. Он силится что-то сказать, но внутри бьётся, как Тихий океан о берега Новой Гвинеи, неуверенность и сомнения, а прямиком из Марианской впадины гложет вина и чувство дезориентации. Он выдыхает почти неслышно: — А если я не би? На что Коля улыбается несмело, треплет Ваню по плечу и выдаёт нечто настолько очевидное, что становится даже смешно: — У тебя есть вся жизнь, чтобы разобраться, — он вновь притягивает его в свои объятья, сжимает слабо запястья и проводит чуть ниже, по опухшим и воспалённым порезам. Они неровные, шероховатые и определённо необработанные. Ваня в ответ мягко останавливает его, опускает пониже рукава водолазки и переворачивается на бок, пряча руки между ними так, чтобы за них нельзя было ухватиться. — Тогда зачем мне определяться? — задаёт вопрос, зевая и укладывая голову на острое плечо, скрытое белой хлопковой тканью футболки. — Это чтобы другим было легче тебя идентифицировать, — ласково произносит Коля, пальцами выводя по спине буквы кода. Ваня различает и «integer», и «div», и даже «head», означающее начало. — Я не понимаю, — признаётся, морщась. Неприятно осознавать, что ты в чём-то не разбираешься настолько, что лучшему другу приходится на пальцах объяснять тебе основы. Просто он не интересовался и не думал о возможном варианте, когда ему понадобится кто-то другой. Он всегда был верным и наивным. Он всё ещё был тем самым мальчишкой, который верил в Деда Мороза и то, что его родители помирятся. Вместо старика с длинной бородой он получил переезд из родного дома на окраине города ближе к центру, а вместо отца рядом — полёты в Барселону пару раз в год. Он не любил Испанию, к слову. — Как ты думаешь, почему ушёл Серёжа? Ну, это легко. — Потому что его достало, что я всем вру насчёт отношений? — Не совсем, — мягко отвечает тот, — его достало, что ты не честен в первую очередь с собой. А потом уже с родителями, друзьями и так далее. Это… это неправда. Ваня всегда был честен с собой. Он знает себя лучше, чем кто-либо другой, и знает, что всегда принимал в себе всё. Серёжа не прав. Как он может быть прав? Он не может залезть к нему в душу и решать, что верно, а что нет. — Я был честен с собой! — возмущённо отвечает Ваня, а голос его звучит куда громче в оглушающей тишине квартиры, чем раньше. — Не был. Когда ты врёшь кому-то, ты врёшь в первую очередь себе, надеясь, что человек купится на твоё враньё. И чем больше ты скрываешь себя настоящего, тем сложнее тебе самому понять, а какой ты. — Я должен ходить по улице и кричать о своей ориентации? — Ты должен принять её, потому что иначе как ты сможешь в себе принять что-то ещё? — и слушать это… противно. Тошно от осознания того, что Коля озвучивает разумные вещи. И совсем не хочется с ним соглашаться; хочется спорить до хрипоты в горле и разодранных костяшек, хочется вбить ему в голову свою позицию и убедить в том, что он не верен. Хочется, но… Но он прав. Ваня скрывал Серёжу три года от родителей. Он буквально жил с ним в одной квартире, занимался сексом, ездил отдыхать, готовил завтрак, будил по утрам поцелуями в макушку или стаскивая одеяло, гулял по ночной Москве, выдыхая дым в небо и смотря на далёкую луну и россыпь звёзд на небосводе. «— Думаю, луна важна для солнца, как и солнце важно для неё». «— Тогда… Я — луна, а ты — моё солнце». Серёжа был огромной частью его жизни, которую он неосознанно скрывал сначала для себя, а после и для остальных. Скрывал то, кем он являлся. — Мне нужно сделать каминг-аут сейчас? — спрашивает Ваня, резко поддаваясь вперёд и заряжаясь энергией, непонятно откуда взятой. — Нет… — смеётся Коля, прикрывая костяшками глаза, — ты только определился с тем, кто ты. Подожди. — Но я не хочу! — ворочается Ваня. Он выбирается из его рук, тянется за телефоном, лежащим где-то на полу, и переваливается через кровать, не падая лишь из-за того, что Коля его поддерживает за талию. Айфон валяется под кроватью, и Ваня достаёт его, снимая блокировку и заходя в телеграмм. Там непрочитанными висят пару сообщений от Никиты, чат потока и всякие паблики, которые Ваня мьютит, как только подписывается. Ему неинтересно, на самом деле. Те самые мемы, которые он никогда не просмотрит, новости в мире, слухи о том, что Гарри Стайлс гей или Моргенштерн нашёл новую девушку и прочий информационный мусор. Какая разница, право. Он вводит в поиск контакт «Батя», который не появляется в недавних и в частых, переходит на переписку, состоящую в основном из коротких сухих сообщений (а созваниваются они в фейс тайме, так что), и печатает, пока внутри клокочет смелость. Рядом сидящий Коля смотрит внимательно, но немного насторожённо, явно не в восторге от того, что делает Ваня, а тот… тот впервые чувствует себя таким уверенным в своих действиях, будто бы вся скоплённая ранее ложь обрушилась на него волной и снесла все предохранители. То самое чувство необъяснимой эйфории, когда ты понимаешь, что делаешь всё правильно; когда стоишь перед выбором, подбрасываешь монетку (орёл — да, решка — нет) и, ещё не убрав ладонь, знаешь, чего хочешь. — Может, лучше не стоит? — пытается достучаться до него Коля. Ваня его не слушает. Он смотрит лихорадочно на буквы на клавиатуре, стучит по ним отросшими ногтями, попадает мимо клавиш, из-за чего приходится стирать и набирать заново. В голове: тысячи формулировок, от «мне нужно сказать тебе кое-что важное» до «набери меня», но они не подходят и не отображают того, что Ваня действительно хочет донести до отца. Он улыбается. И пишет: дипинсайд бать, привет. короче тут такая тема я в общем би и встречался три года с парнем. а ты как? Отправляет и блокирует телефон. Смотрит на Колю. Шепчет одними губами: — Ебать, — его громкой смех разносится по комнате, и он вскакивает на кровать, берёт Колю за руки и начинает прыгать на ней, словно ребёнок, вернувшись в детство, когда казалось, что спрыгнув с дивана, ты взлетаешь. (сейчас ты взлетаешь, скурив половину бланта. полёт нормальный, юго-западный ветер, температура восемнадцать градусов цельсия). Лебедев смотрит шокированно и настороженно, не понимая, что с ним произошло, от чего такая реакция, а Ваню… его как будто изнутри разрывает на химические связи и электронное взаимодействие, на губах блестит смазанная широкая улыбка, а руки дрожат, и потеют ладони. Он крепко держит Колю за ладони, а после заводит их назад и подаётся в объятья, дышит горячо в шею и, отпустив одну, треплет по волосам, прижимая свой лоб к его. В голове Коли проносится: «а он точно ничего кроме травы не употреблял?», но вспышка энергии затухает, и Ваня отпускает его, падает обратно на кровать, в ворох одеял, жмурится до белых пятен перед глазами и замолкает. В ушах всё еще звучит звонкий смех и безумие в радужке болотных глаз, но Ваня ничего не говорит и сквозь наркотическую поволоку до него доносятся мысли. Мысли, которые его разрушают. Бессмертных не представляет, что ему делать дальше. Вообще. Он только что сделал каминг-аут в переписке своему отцу, даже не по телефонному звонку. Он вкинул ему фосфорную бомбу и прикрыл голову руками, надеясь, что его не зацепит. Невозможно, чтобы не зацепило. Он дурак. Но такой счастливый и окрылённый, такой открытый. И мир чуточку светлее становится, и появляется свобода; она карамельно-хвойная, сладкая на языке и горькая в горле, она неопределённая и желанная, но у неё есть своя цена. (— Является ли свобода иллюзией выбора? — задаёт вопрос учительница философии в далёком десятом классе на одном из первых уроков. Её никто не слушает, конечно, в этом нет смысла: им всем по шестнадцать-семнадцать лет, и дела нет до того, что о свободе думал Платон или Аристотель. Или Рене Декарт. Или Иммануил Кант. Или кто-либо ещё. — Сэм Харрис писал, что марионетка свободна до тех пор, пока ей нравится висеть, — отвечает Вадя, сверкая стёклами очков. Остальные молчат. Она ждёт ещё пару секунд, прежде чем кто-то выскажет своё мнение, но в классе тишина такая, что слышен стук движения большой стрелки на круглых часах, подвешенных над доской. — Как вы понимаете его высказывание? — обращаясь к Вадиму, задаёт вопрос она. — Пока тебя всё устраивает, ты свободен. И лишь когда происходит что-то, что меняет полностью твою жизнь, ты понимаешь: так было всегда. Просто ты не замечал). — Ты придурок, — восклицает Коля, вставая на ноги и идя делать второй блант. — Меня даже попустило от тебя! Ты, блять, идиот! Кто так делает? — Я, — смеётся тот, — Да ладно тебе. Забавно ведь, — и это не забавно. Это глупо и поспешно, это ненормально. Это в эйфории и желании доказать что-то в первую очередь себе, а не кому-то. Из свидетелей тут только Коля: ему ничего подтверждать не нужно. — Пиздец, — выдаёт Лебедев, закручивая травку. Он прижигает кончик и закуривает, а после предлагает Ване, на что тот мотает головой и отвечает: — Батя может позвонить. Лучше сын гей, чем сын наркоман. Батя ему не позвонит, вообще-то, он первый никогда этого не делал; просто не было потребности. Коля лишь хмурится, ворчит что-то похожее на «сомнительно», но Ваня не слушает его, потому что из телеграмма начинают приходить уведомления, и он читает сообщения на экране, прежде чем ответить. Даже сквозь наркотики приходит страх и осознание того, что его могут послать, откажутся и никогда больше не ответят, но Ваня пытается заглушить их, отвлечься на ровные буквы уведомлений и наконец-то прочитать. Перед глазами немного плывет, но это мелочь, ведь то, что отвечает ему отец, буквально окрыляет. Батя И тебе привет! Неожиданно… это ты проиграл желание? Эльвира сказала, что я неправильно отреагировал. Как давно ты понял это? И как отреагировала мама? Ваня пишет ему: дипинсайд понял сегодня, мама ещё не знает. я хочу приехать и поговорить, можно? Он сверлит экран в ожидании, на автомате отпивает воду из стакана, который ему подаёт Лебедев, и почти не нервничает. Почти. Почти не равняется «не». Почти — это всегда смягчить. И его выбрасывают из текста, когда пишут короткий пересказ. Никому не интересны полутона. Батя ты уверен, что это нужно? дипинсайд да. Отец на некоторое время замолкает, хоть и видны две галочки возле его сообщения, но Ваня не отчаивается и ждёт. Коля докуривает и идёт убирать тот бардак, что они оставили, за что Бессмертных ему благодарен. О том, что в ванной следы крови, которые нужно отмыть, он умалчивает. Наконец-то отец отвечает ему: Батя Я закажу билеты, Вань. И Ваня улыбается. Вернее, пытается. Он укладывается на кровать, включает пультом на телефоне телевизор и заходит на Нетфликс. Руки ноют тупой болью и причиняют дискомфорт, эйфория спадает и оставляет после себя холодное ничего. Он засыпает быстрее, чем все дни до этого, чувствует, как его обнимают тёплые руки. В мыслях крутится одно единственное имя, но оно остаётся на языке, не слетая с него. Коля перебирает русые локоны волос, распутывает аккуратно колтуны и сам прикрывает глаза.lewis capaldi — someone you loved.
Ване снится какая-то комната, похожая на его, тихие шаги по полу и тень возле его головы. Ваня не знает, откуда, но в нём бурлит уверенность в том, что тень хочет его убить. У неё костлявые руки и длинный нож в руке; Ваня не разбирается в оружии, но он знает, что таким легко зарезать человека. Он видит солнечный свет, чувствует мягкость одеял и то, как они душат его, как становится холодно, как хочется дёрнуться. В голове мелькает: «чтобы проснуться, нужно себя ущипнуть», но это не работает. Он не чувствует боли, не чувствует касаний, он даже не может сжать кожу достаточно сильно. К горлу подкатывает ком из крика и ужаса; тень проводит рукой по подушке рядом, она не улыбается и не ощущается живой. Ваня кричит. Или он так думает. Потому что просыпается он не от крика; просыпается он от подкатившей паники и истерики, от трясущихся рук и сердцебиения в висках и горле. Просыпается он от глубокого вдоха, от чёткого осознания, что его хотели убить, но он выжил. Испуг застревает внутри, из-за чего Ваня лежит ещё пару минут, тупо пялясь в потолок. В висках пульсирует тупая боль, а порезы из-за трения с тканью ещё больше опухли и причиняют дискомфорт. В мыслях вертится: «слишком сильно давил, потерял хватку», что означает: «нужно повторить». Однако ему пока не хочется. После каждого самоповреждения наступает промежуточный этап, когда ты искренне уверен в том, что больше не вернёшься к лезвию; к родным чёрным буквам, складывающимися в «sputnik». Только это лишь временное убеждение; новый стресс — новые порезы, и так до бесконечности. Промежуточный этап может длиться пару дней, а может — годами, но итог всегда одинаковый. Ваня разворачивается, смотрит на спокойное лицо Коли, на то, как волосы падают ему на широкий лоб и щекочут веки, отчего тот морщится, но не просыпается. Блять. Как неловко-то. Ваня прекрасно помнит всё то, что было, и это невозможно списать полностью на виски и траву. Это то, что случилось, и ему некомфортно от того, что он позволил этому произойти. Считается ли это изменой? Фактически, нет, они ведь расстались с Серёжей, да и секса не было, но… Ване кажется, что он изменил себе. Потому что он никогда не хотел пьяных лобызаний с лучшим другом после того, как его бросил парень; каминг-аута отцу он тоже не хотел, к слову. Точно. Бессмертных хватается за телефон, проверяет телеграмм, находя там непрочитанные от отца. В них находится файл с посадочными билетами в Барселону на сегодняшнюю ночь, и Ваня чувствует себя разбитым и неготовым. Смелость проходит, как и желание говорить о том, в чём он не разбирается. Было бы легче, если бы с ним поехал Коля, который по полочкам разложил бы всё его отцу и забрал на себя часть ответственности, но это так не работает. Ваня взрослый. Ване нужно научиться принимать последствия. Он перечитывает сообщения и цепляется за «Эльвира», на которое вчера не обратил внимания. Позапрошлым летом Эльвира мягко обнимала отца на свадьбе, сверкая бриллиантами в ушах и на груди; отец выглядел счастливым и влюблённым, а Ваня… что же, он определённо был лишним в своём чёрного смокинге и с серебряными запонками на рукавах. Эльвира сияла ярче всех тех камней, навешанных стилистами на неё, придерживала края длинного платья и на фотографиях получалась отменно. Ваня с неохотой встал тогда рядом, приобнял её за хрупкие плечи и не почувствовал ничего, кроме разочарования. Так что да, логично, что он встретится не только с отцом, но и с ней. Пусть и не хочет этого, но… у него ведь никаких прав запрещать отцу любить, да? Он ведь совсем не виноват, что любит не мать Вани, а другую женщину. Просто так бывает. Ваня встаёт с кровати, идёт в ванную, чувствуя во рту отвратительный привкус вчерашнего вечера, и на пару секунд зависает, смотря на чистый пол. Коля слишком хороший друг, определённо, ведь его даже никто не просил. Он с удовольствием принимает душ, стараясь не тереть мочалкой места порезов, потому что те всё ещё ноют; чистит зубы, клеит под глаза патчи и пытается убедить себя в том, что отражение в зеркале выглядит сносно. Где-то внутри него живёт страх, и он боится смотреть себе за спину и оборачиваться; ему кажется, что тень из сна всё ещё преследует его, стоит только расслабиться, как она схватит его за шею и начнёт душить. Или зарежет. Или, возможно, выстрелит? Тревога внутри остаётся: фоновая и незначительная, но, проходя мимо комнаты, он вспоминает образы и намеренно не заглядывает внутрь. Ему не столько страшно, сколько неприятно; вообще-то, сонные параличи с ним случаются редко: последний был примерно год назад, весной, когда он слишком долго сидел за учёбой и почти не спал, а заснув, почувствовал животный страх за свою жизнь и острое желание проснуться. Тогда рядом был Серёжа, которому он рассказал об этом. Тогда. А сейчас… что же. В холодильнике лежат яйца, купленные в четверг; Ваня в яичницу добавляет немного специй, купленных Серёжей, и кусочки ветчины, которую он никогда особо не любил, но, проходя мимо в супермаркете на углу, клал в корзину. Интересно, сколько ещё он будет избавляться от старых привычек и перестраивать свою рутину? Говорят, привычка вырабатывается за двадцать один день. А сколько дней ты от неё избавляешься, если жил так полтора года? Ваня будит Колю и благодарит его за уборку. Тот так же идёт в душ, и Ваня даёт ему сменную одежду, причём, скорее всего, фиолетовая футболка, которую надевает Лебедев, ему и принадлежит, но он точно не помнит. Между ними натянутой струной повисает неловкость и игнорирование ситуации, и это похоже на то, что Бессмертных делает всегда, это привычно и едко, но, в конце концов, после завтрака Коля уходит, забирая с собой зиплок, обнимает напоследок и шепчет искренне: — Забей, Вань. Было и было, — они оба умалчивают, что. Оба решают отпустить, забыть, жить дальше, не оглядываясь на произошедшее, только вот. Ваня знает, что у него не получится. Потому что это то, что дало ему огромный толчок. То, что заставило начать менять свои принципы и жизнь. Он несколько раз решает отказаться и вернуть билеты, даже один раз пишет отцу и через три минуты удаляет своё сообщение. Ему не хочется ехать, не хочется подходить к шкафу и собирать вещи, как вчера это делал Серёжа; воспоминания всё ещё ноют в руках, ранят, занозами входят в эпидермис. Порезы не обрабатываются: Ваня никогда не делал это самостоятельно себе, оно не имело значения. Боль нужна для того, чтобы её чувствовать. Без неё не будет смысла. Боль — спасение. Молчание — сладость. Ваня смешивает их в стакане, кладёт дольку цитрусовой горечи, посыпает сверху отчаянием и неуверенностью. Коктейль за пару долларов в баре Cuba Libre, оставьте свой отзыв на сайте тех, кто ищет способ повернуть время вспять и сшить дешёвыми нитками из магазина пряжи своё сердце. Ну, это те люди, которым нравится влюбляться, но не любить (потому что они не созданы для этого, в детстве родители не научили, а во взрослом возрасте поздно уже как-то, да и не по статусу). В дорожной сумке лежит пару толстовок, джинсы, домашние штаны; в билетах сказано, что он едет на четыре дня, а значит, ему не так уж и много нужно туда. По Барселоне Ваня гулять не особо хочет, потому что он знает этот город и бывал там много раз до этого. Барселона огромная, солнечно-зелёная и красивая в своей безразличности. До вечера он успевает написать старосте отмазку про то, что заболел, отвечает Никите в телеграмме, пишет ещё раз отцу и смотрит новый сериал от нетфликс, название которого он не запоминает. Сериал интересный, про мафию и ребёнка, у которого погибают родители и его забирает один из мафиози под своё крыло. Он не успевает досмотреть его, так как дисплей телефона показывает 22:55, и Ваня заказывает такси до аэропорта. Дальше — привычная проверка билетов и визы, которую, к слову, нужно будет продлить через четыре месяца, сдача багажа, прохождение в зал ожидания. Его вылет около двух ночи, а прилёт ориентировочно в начале восьмого утра, и Ваня ненавидит летать ночью, потому что спать у него в самолётах получается очень плохо, но выбора особо нет, так что он зевает и заходит в тик ток, пока ещё есть возможность в нём посидеть. Там в рекомендациях танцы красивых девушек, новый трек Егора Крида и тот самый сериал, который он не досмотрел. Ваня тупо листает свою ленту, не находя ничего интересного; так проходит все тридцать минут, оставшиеся до посадки, а после — пройти по трапу внутрь, сказать «доброй ночи» приветливым стюардессам, сесть на своё место и погрузиться в плейлист. Телефон переводится в режим полёта, музыка в наушниках сменяется со спокойной на грустную, после — какой-то трэп, кальянный рэп, трек, под который хочется потрахаться, и исполнитель, под которого хочется вскрыться. Он в целом слушает всё, но треки про счастливую любовь всё же переключает, не чувствуя уверенности в том, что они не вызовут отчаяние. Засыпать тревожно. Не только из-за шума самолёта, но и из-за сна, который все ещё ощущается кончиками пальцев как реальность. Потому он читает Оруэлла, знаменитый «1984», и погружается в историю, перечитывает по ходу некоторые строки, запоминая их. «Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании?» Да. Определённо. К пяти утра он, кажется, отключается, потому что в семь его будит голос капитана судна, говорящий, что через пятнадцать минут они сядут в аэропорту Эль-Прат. Он зевает, заспанно потирает глаза и выключает музыку на телефоне, видя, что остаётся восемь процентов заряда. При посадке ужасно закладывает уши, до боли в перепонках; Ваня жуёт жвачку, надеясь, что это хоть раз поможет, но это не правда, конечно, и не помогает. Он всё ещё очень хочет спать, когда проходит паспортный контроль; там ему ставят очередной штамп и просят идти дальше. С багажом какие-то проблемы, так как Ваня стоит минут двадцать, когда на ленте только появляются вещи; и ещё примерно минут пять, пока он забирает свою сумку. Он покупает карточку в телефон (роуминг ужасно дорогой), подключает два гигабайта интернета, которых ему с головой хватит, так как интернет в Европе тратится медленно, и идёт на выход. Барселона встречает его пасмурной погодой, восемнадцатью градусами тепла днём и лёгким ветром. Он заказывает такси до дома отца, зная адрес наизусть и надеясь, что успеет приехать до того, как тот уйдёт на работу. Между тем, Ваня сам отказался от того, чтобы тот его забрал, мотивируя тем, что придётся рано встать, рейс могут задержать, отец опоздает. На самом деле он всего лишь хотел отложить на час встречу, которую не ждал. Такси приезжает быстро; Ваня отдаёт багаж, говорит Мигелю: — Buenos días, — и садится на переднее сидение. Таксист улыбается ему широко, спрашивает заинтересованно: — Te vas a quedar en Barcelona por mucho tiempo? — и Ваня переходит на смесь английского и испанского, который он так и не доучил. Поездка проходит за беседой, в которой говорит в основном Мигель; про то, что бензин и дизель дорожает, клиенты самые разные попадаются, а пару дней назад ему вообще угрожал один мафиози тем, что зарежет его и всю его семью. Ваня отвлекается, не веря в половину рассказов этого мужчины в кожаной курточке и с татуировкой штрихкода на шее, но он забавный и переводит внимание на себя, а не на мысли, что разъедают изнутри. Когда они доезжают до частного сектора с аккуратными одинаковыми домами, Ваня даёт Мигелю десятку евро на чай и благодарит за поездку. Перед дверью он застывает на долгие три минуты, вдыхает глубоко и пытается успокоиться. Сердце бешено стучит в висках и горле, тошнота подкатывает комом, а ногти по привычке впиваются в тыльную сторону ладони. Хочется себя поцарапать, но на это нет времени и место явно не то, потому Ваня прикрывает глаза. Выдыхает. Звонит. Проходит пару секунд, как за дверью слышатся приглушённые шаги, а после ему открывает дверь отец. Он выглядит… что же, с учётом того, что сейчас половина девятого, он выглядит хорошо. Счастливо. Улыбается широко, но как-то натужно, обнимает, крепко прижимая к сильной груди, восклицает: — Сынок! — и Ваня укладывает подбородок на его плечо, обнимая в ответ. — Привет. Он даже не знал, что скучал так сильно, пока не увидел болотно-зелёные глаза, смотрящие с заботой, седину в русых волосах и привычные морщинки вокруг рта. Отец отходит, приглаживает свои волосы и продолжает: — Проходи-проходи. Ты, наверное, голоден, — и Ваня кивает, понимая, что в последний раз он ел вчера утром, а после как-то было не до того, да и не хотелось. Вместо обеда у него были сборы и сомнения, а вместо ужина — сериал и сообщения Коли, который всё ещё поддерживал его и был слишком хорошим другом, которого Ваня мог проебать из-за… Стоп. Он останавливается, концентрирует внимание на том, чтобы скинуть свои найки и поставить их аккуратно на полочку, пока отец суетится, забирает сумку, ставит её на специальную подставку. Из кухни доносится: — Alejandro? Es Vanya quien ha llegado? — и Ваня узнает мягкий голос Эльвиры. Отец повышает голос, отвечает немного нервно: — Sí. А после обращается к сыну с просьбой-предложением, почему-то начиная переживать: — Пошли на кухню, познакомишься. Ване хочется ответить, что он, вообще-то, знаком с Эльвирой, если тот про это забыл, у них даже общее фото есть со свадьбы, но он сдерживается, оставляет чёрное пальто на вешалке в шкафу (в нём было жарковато в такси, к слову) и проходит на светлую кухню. Там, мешая что-то в тарелке, стоит к нему спиной Эльвира; она поворачивается, отчего её длинные тёмные волосы красиво покачиваются, на её лице сверкает вымученная и аккуратная улыбка, и она инстинктивно смотрит в сторону стола. Ваня переводит взгляд. И не понимает. Возле обеденного стола стоит детский столик, за которым сидит малыш в голубой кофточке и жёлтых лёгких штанах. Ему на вид около года, может, чуть меньше, Ваня не разбирается в детях, и он похож на Эльвиру, буквально вылитая её копия, кроме одного. Глаза. Болотно-зелёные, с крапинками жёлтого. Глаза такие же, как и у его отца. Он переводит взгляд на Александра, силится задать вопрос, который разбивает его так сильно, что ему кажется, он распадётся прямо на светлой кухне в далёкой от дома Барселоне, которую он ненавидит, распадётся на молекулы, да так, что не соберёшь больше, не склеишь по кусочкам. Всё равно развалится прямо в руках. Отец смотрит осторожно. Говорит: — Познакомься, это Амадо. Твой брат. Тень выбирает пистолет и делает выстрел. На поражение. Что же. Пуля проходит на вылет через грудину, остаётся в том самом детском столике, и Амадо переводит взгляд на своего старшего брата, полумёртвого, стоящего перед ним из последних сил, улыбается беззубо и начинает по-детски забавно смеяться. Это и правда смешно.