если станет плохо — вышел покурить.
Пробуждение проблематичное и тяжёлое. Ваня приоткрывает воспалённые, красные глаза около двух часов дня, проспав совсем немного и проплакав в подушку под «память» вышел покурить в наушниках до момента, пока сон не накрыл с головой, погружая в пучину из мрака, тревожности и переживаний. Каких-то конкретных образов, между тем, не было; просто общее ощущение опустошённости и липкого страха, сковывающего в позолоченных кандалах. Сквозь опущенные бежевые ролеты яркие солнечные лучи Испании не пробирались в комнату, которую ему выделили. Ваня не рассматривал интерьер, лишь кинул сумку на стул в углу и завалился прямо в спортивном костюме на кровать, сгорая заживо в ревности и непонимании. Тот самый момент, когда хочется спросить «за что мне это?», устремив взор в небо и рассматривая белые облака причудливых форм, веря, что где-то за ними сидит Господь, руководящий всем миром. В Древней Индии пару тысяч лет назад уверовали в Будду. В Палестине в тридцать третьем году наблюдали, как человек, который ходил по земле и нёс свою проповедь, воскрес. В начале седьмого века в Мекке возник Ислам, восходящий к древнейшем формам ближневосточного монотеизма. Кому ты задаёшь вопрос, когда поднимаешь в небеса взгляд? Кого ты просишь о помощи? Кому молишься длинными ночами, заполненными тихой ненавистью и болью в кистях рук? Ваня не знает. Ваня предпочитает не просить и не требовать; где-то внутри всё ещё живёт вера в пресловутый бумеранг и «мы навсегда», написанное чёрным маркером на дешёвых замках, прикреплённых к ржавым перилам моста через искусственный пруд в парке. Где-то в земле лежат ключики. Где-то внутри похоронены чувства. Мы не были. Ваня тянется к телефону, стоящему на зарядке. Альбом закончился, а наушники лежат по бокам на подушке, чему парень рад, ведь спать в них то ещё мучение. Он смотрит на белые цифры 14:08 на дисплее, снимает блокировку и заходит в телеграмм. Там непрочитанными висят от Коли: Колясик Вань, пожалуйста. Давай без. Ты же знаешь, оно не поможет. Вань? Ты заснул? Сладких снов, солнце. И у него нет сил находить ответ, но Коля прав — всегда был, — так что Ваня печатает ему в ответ: дипинсайд не буду Зная, что это неправда. Коля тоже знает. Он читает сообщения в чате группы, отвечает на мемы, которые ему скинул Никита, игнорирует сообщения от Амины и не получает ничего от матери. Впрочем, как и четыре дня до этого. Вставать с кровати не хочется, да и голода он не чувствует, но всё же нужно пойти в душ и умыться. На самом деле, он не видит никакого смысла двигаться и куда-то идти, нет смысла делать хоть что-то; хочется смотреть в белый потолок, глянцевый и красивый, свернуться в комок на кровати и не чувствовать себя, но. Ване уже не четырнадцать. Это что-то, да значит. Борьба с собой — это самый сложный путь, сквозящий в лучших традициях «Мятежного духа». Это главный наркотик. И — привилегия. Так что он вылезает из-под одеяла, ощущая, как всё же было жарко спать в утеплённых спортивках. Переодевается в пижамные клетчатые штаны, которые когда-то давно взял у Серёжи и не отдал, оставаясь в серой футболке, и ищет гель для душа с шампунем в сумке. Полотенца лежат на столе, и Ваня берёт одно, выглядывает за дверь, не желая встречаться с Эльвирой, осматривает коридор, чтобы после покинуть комнату — совершить ошибку — и пойти в сторону ванной. Там он долго смотрит на себя в зеркало: залёгшие от недосыпа и усталости синяки под глазами, пустой взгляд, (не)привычно сжатые губы. Выглядит не очень. «— Ты бы себя сейчас видел… Такой красивый». Нет. Он соврал. (он всегда старался говорить тебе правду). Горячая вода — почти кипяток — согревает озябшее тело, пробираясь джоулями до кончиков пальцев. Она приятная и успокаивающая, и из душа Ваня выходит посвежевшим, пахучим чайный деревом, с мокрыми волосами и румянцем на щеках. Всё кажется чуть лучше. Пока он в коридоре не сталкивается лицом к лицу с Эльвирой, которая при виде него меняется во взгляде и восклицает: — О, ты уже проснулся! Не хочешь кушать? — по английски. Он не хочет, но женщина выглядит такой виноватой и смущённой, что Ваня кивает, отвечает спокойно: — Можно чай? — Да, конечно! Пошли-пошли, — и у неё мелодичный голос, красивый акцент, а кожа отдаёт солнцем, которого в Барселоне много. Просто с утра ему не повезло. Или не только с утра. Зато сейчас оно заливает светлую кухню, и Ваня падает на металлический стул, наблюдая, как та включает электрический чайник и разливает заварку по двум кружкам. — Этот чай называется «жасминовая жемчужина». Твой отец говорит, что я похожа на Жасмин, и покупает мне его. Он зелёный, травяной. Мне нравится. Ваня морщится на словах об отце, но пытается расслабиться. Говорит: — Ты и правда похожа на неё, — на что Эльвира поворачивается к нему и улыбается. Искренне. Красиво. Ваня понимает, почему его отцу она запала в душу. Улыбка. Как бы банально не романтизировали её в бульварных романах для домохозяек, это правда. Улыбка важна. По ней можно считать характер человека, его настроение и отношение к кому-либо. Так что Ваня всегда обращал на неё внимание. Серёжа улыбался прекрасно. Чарующе. С морщинками под глазами и вокруг рта. С сияющими даже в самую мрачную погоду глазами. Ему. — Ты любишь сладости? — спрашивает женщина, доставая из шкафчика упаковку овсяного печенья с орешками. — Да, — кивает Ваня. Она ставит перед ним чай и коробку, и Ваня улыбается ей благодарно. — Как там мама? — через пару тихих минут интересуется она. Без неприязни или ненависти, с расслабленностью и спокойствием. — Всё нормально, она где-то в Новой Зеландии. — Здорово, я не была там никогда! — восхищается она, подпирает кулаком голову и продолжает: — Фото присылает? — … Ваня молчит. Не потому, что ему сложно ответить, а потому, что он не хочет отвечать. Эльвира меняется в лице, натянуто улыбается и говорит: — Я пойду проверю, как там Амадо, — и Ваня никак не реагирует. Она выходит из кухни, кидая на него взгляд, который парень не замечает, но если бы увидел, то не поверил бы. В любом случае, он допивает чай, моет кружку в раковине и забирает телефон, оставленный на столе. Рядом с ним лежит книга в чёрной обложке с вязью золотистых букв «Solsticio de invierno», но у него не хватает знаний испанского, чтобы перевести название, так что он просто уходит из кухни к себе в комнату. Минуты тянутся долго. Время растекается, поглощает в себя, и ничего нового не происходит. Ваня бездумно листает тик ток, не находя интересных видео. Пытается дочитать Оруэлла, но не достаёт концентрации. Включает на фон Наруто, но кроме роющих — словно ильницы цепкие — мыслей в голове пусто. На экране Дейдара похищает Гаару — Ваня знает, что будет дальше, он не удивлён, — а внутри набатом: «я ей не нужен». И дальше: «я и ему оказался не нужен, хоть он и обещал». А кому я нужен? Ответ на этот вопрос на самом деле прост. Себе. Ты всегда нужен будешь себе. Люди появляются в жизни — прекрасные и не очень, те, кто хочет помочь и те, кто разобьют и изранят, но все они временны и не вечны. Ты сам — самое ценное у себя. И Ваня понимает это, но что, если он не чувствует этого? Что тогда? «Ты можешь обратиться к психотерапевту. Знаешь, они помогают. Я проходил терапию, когда умер дедушка», — вспоминаются слова Коли. Тогда он отмахнулся и сказал, что ему это не нужно и он справится сам, только вот за те два года ничего не изменилось. Он не резал себя не потому, что не хотел, а потому, что его попросил об этом Серёжа, которого он поставил выше себя. Серёжа был центром его любви. Не отец, живущий за три с половиной тысячи километров, не мать, которая сутками пропадала и не отвечала на сообщения, не друзья, встречи с которыми были реже, а тем для разговоров меньше. Не они все. Серёжа. Все эти три года Ваня шёл на компромисс. «Не режь себя, мы сможем поговорить и тебе станет легче». «Давай больше без травы?» «Ванюш, ты ей важен, она напишет». «Я люблю тебя, солнышко». «Ну же, назови меня папочкой». Проблема была не в Серёже. А в том, что Ваня потерялся. Он делал всё это ради кого-то. Не себя. На экране Сакура разбивает вход в убежище Акацки, а в реальности кто-то стучит, а после приоткрывает дверь, заглядывая в комнату. — Привет, Вань, — улыбается отец, заходя в комнату и опираясь на стену. — Привет, пап. Как работа? — дежурно спрашивает Ваня, пытаясь незаметно потереть глаза и остановить слёзы, что ощущаются так близко и неизбежно. — Всё хорошо. Мы хотели поехать в ресторан на побережье поужинать. Зашёл тебя пригласить. — Я… — он не хочет выходить из комнаты. Ему некомфортно на людях, ему не хочется есть. Ему хочется проанализировать ситуацию, в которой он оказался, не прибегая к деструкции, чтобы на фоне шёл Наруто, а решение наконец-то нашлось. Но. Это же его отец. Человек, которого Ваня любит. И он скучал, так что. — Да, конечно, — улыбается. — Мы поговорим о… ты понимаешь, — и эта пауза очень тревожная и тяжёлая, значащая непомерно много.ночь — ooes.
Барселона горит миллионами огней, простирается до самого горизонта, кишит людьми и бьющейся, словно под тонкой кожей шеи, жизнью. Барселона величественная, прекрасная и яркая. В машине отца Ваня через передние стёкла рассматривает высокие здания, увитые плющами, зелёные, цветущие, раскрашенные архитекторами средневековья в разные цвета. По радио крутят «Loco Contigo», вышедшую уже давно и вновь попавшую в тренды. Эльвира на заднем тихо подпевает, а отец выруливает на Ronda Litoral, ведущую почти до пляжа. Ваня опирается головой об окно, подкладывая ладонь, чувствуя себя немного непривычно, потому что он не привык куда-то выбираться семьёй. Последний раз был в десятом классе в Барселоне, только тогда рядом не было Эльвиры, а отец с матерью едва ли перебросились парой слов. Было тихо, некомфортно и хотелось поскорее в отель. На свадьбу мать не приезжала. Они доезжают примерно за тридцать минут из-за пробок, но всё равно выглядят счастливыми. Под кроссовками остаются следы на песке, морской бриз щекочет щёки, а пальмы на побережье колышутся от ветра. Badalona Beach сияет фонариками, подвешенными над главной дорогой, а вокруг, несмотря на вечер, всё ещё много людей. Они садятся за столик, накрытый белой скатертью и с приборами на троих, и пока один из официантов спрашивает заказ, другой приносит детский стульчик. Ваня понятия не имеет, что значат эти сложные названия блюд, но отец решает за него, так что Ване не приходится испытывать неловкость при выборе. Вообще-то, всё проходит хорошо. В тихих разговорах, музыке, которая доносится с импровизированного бара, смехе Амадо, которого кормит Эльвира, и тихих фраз от Вани, когда его спрашивают. Всё это для них — норма, для Вани — оттягивание главного. Того, зачем он сюда приехал. В конце концов, Ваня с Александром остаются одни, потому что Эльвире хочется погулять по берегу с сыном, но по взгляду отца становится понятно — это было запланировано. Повисает тишина. Немного напряжённая и робкая, в которой каждый не знает, как начать диалог. Только вот Ваня даже не пытается, потому что… а что сказать? Смелости хватило на сообщение, которое выбило отца из колеи. А когда он перед глазами — её уже нет. Да и слов тоже нет. — Вань, я… — начинает отец. Ваня опускает взгляд. — Я был шокирован твоим признанием. Не пойми неправильно, конечно, все нормально, но… почему ты скрывал так долго? — Оу… хороший вопрос, пап, — смеётся коротко и замолкает. Кусает нижнюю губу несильно, раздумывая. — Я не считал нужным говорить об этом. Сначала думал, мол, пройдёт. Потом — я обязательно им скажу. А потом мы начали ссориться и… Он сбивается с мысли, боясь признаться кому-то, кроме себя. Себе нестрашно. Себе — никакого осуждения, очевидные мотивы, принятие слабости. А слабым быть не хочется. — Ты всё такой же упрямый, Вань, — мягко отвечает отец. — А ты всё ещё знаешь меня слишком хорошо, — выдыхает еле слышно Ваня. Прошли годы с тех пор, как они сидели на кухне дома, разговаривая по душам. Ваня признавался в замечании о поведении, а отец обещал не говорить матери. А ещё говорил, что они обязательно поедут в Австралию вместе и увидят кенгуру. И покатаются на самом высоком колесе обозрения. И сходят на концерт Эминема. Про то, что он уйдёт из семьи, к сожалению, отец не упоминал. — Я всё ещё твой папа, Вань. Даже если я в другой стране, — и это правда, но не совсем. Он знает. — Я просто решил не признаваться. Не захотел, — переводит тему парень, переводя взгляд на море. Волны бьются о берег, оставляя за собой морскую пену — как снег превращается в воду, а после — пар, как любовь, которой не должно было случиться, как признание в слабости и отвержение, как самая сладкая ложь и самая болезненная смерть. Как вечность. Ведь вечность с кем-то — это не так уж и скучно. — А потом я его потерял. — Ты драматичный. — А ты мог бы и поддержать. — Ну извини, — он поднимает руки в защитном жесте, улыбаясь кончиками губ, — я не эксперт в этих делах. — Я знаю, — легко отвечает Ваня. — Это я к тому, что… — Александр оборачивается на голос Эльвиры, что щебечет с Амадо на испанском. Её босоножки определённо намокли, а ветер путает чёрные локоны, красиво развивающиеся в лучах закатного солнца. — Не всегда первая любовь — последняя. Будут ещё. Ваня зависает на некоторое время. Конечно. Конечно, первая серьёзная любовь часто не взаимная и школьная, проходящая за пару лет и отдающая даже сквозь года клубничным мороженым из супермаркета, запахом мела и исписанной синей ручкой рукой. В памяти всплывает диалог годовой давности, когда они, расслабленные и чуть-чуть пьяные лежали на диване после взаимной дрочки, потому что до спальни их просто не хватило, и Ваня чувствовал себя ужасно влюблённым. Вылюбленным. Цельным. — Знаешь, по статистке девяносто девять процентов школьных влюблённостей заканчиваются ничем, — и у него всё ещё немного подрагивают пальцы, а на губах — довольная улыбка. Серёжа смотрит нечитаемо, кривится на секунду, задаёт вопрос: — Ты это в каком фанфике вычитал? — Серёг! — Ладно-ладно, — смеётся тот. Громко. Серёжа — громкий. Иногда назойливый. Иногда слишком настойчивый, но это Ване нравится. Он сам — клубок неуклюжести и неуверенности, преувеличений и недостаток любви. И ему важно быть с кем-то другим. С кем-то, кто не боится. Или… — Что было дальше? — Он сказал, что мы будем тем одним. — Да ну! — Пешков поворачивается к нему лицом. Он поднимает руку и пальцами аккуратно заправляет отросшую чёлку за уши, а после ведёт по шее ниже. Поддразнивает нежно: — Как сопливо. — Что бы ты ответил? — обычно, без каких-либо изменений в интонации. Серёжа знает, что это значит. Что это важно. Что Ваня не спрашивает никогда напрямую, но всегда имеет в виду больше, чем кажется. Поэтому без раздумий отвечает. — Мы не входим в статистику, — он берёт пальцы Вани в свои, аккуратно и бережно, будто держит в руках самый хрупкий и дорогой хрусталь, будто боится потерять. Будто навсегда — это навсегда. — Я не обещаю тебе, что мы каждый раз будем ладить, не обещаю, что в какой-то момент мы не будем срываться и останавливаться на половине пути, но… Знаешь, Вань, — он коротко целует фаланги, а после поднимает свои чудесные глаза, цвет которых стал любимым и уже давно; в них плещется любовь и забота, и Серёжа продолжает едва слышно, но так мягко и нежно: — я никогда не уйду от тебя. Потому что солнце без луны существовать не может, она важна для него. — А если я не хочу никого другого? — Вань, — отвечает с улыбкой отец, а после смотрит в сторону Амадо. Его выражение лица меняется, становясь более расслабленным и счастливым, и он озвучивает очевидный для себя факт, который, однако, не вселяет в Ваню уверенность. — Оно неподвластно твоим желанием. Просто случается. И всё. Ваня в ответ лишь кивает и замолкает. Им не о чем говорить. И продолжения тут никакого. Солнце последними лучами освещает море и витиеватые столики на набережной, пропадая в стеклянных бокалах. Сумерки спускаются на город, окутывают розоватым маревом и вселяют надежду, но не способны подарить решение. Он немного пьян, когда заваливается дома на кровать, включая нетфликс и откидывая телефон. Он всё ещё не уверен в правильности решения просто отпустить и жить дальше. Серёжа бы боролся. И это всё ещё единственное, что имеет сейчас значение. Дни тянутся чередой прогулок по паркам, совместными ужинами и новыми сериями. Ничего из этого не приносит должного наслаждения и успокоения, всего лишь фоновый звук, события на экране. Эта девушка не любит своего босса, она любит его тачку и кредитку. Она хочет с ним быть, потому что он даст ей то, чего не дали родители, и отымеет на столе в собственном кабинете на тридцатом этаже небоскрёба. Как дёшево. Дешевизна на экране, безрассудство в голове, зудящие запястья в крови — Ване будто снова пятнадцать. У меня есть один вопрос, и я прошу дать мне шанс? Под вышел покурить Ваня выходит в три часа ночи покурить сигареты, купленные в каком-то небольшом магазине на перекрёстке возле дома. Сигареты горчат, и они тяжелее, чем Ваня курил раньше, да и он бросил, вообще-то, но как-то всё… Это не помогает. Заснуть, успокоиться, решиться. Не хватает толчка, как в детстве: тебя тащат на глубину, чтобы ты чувствовал себя уверенней в воде; тебя толкают съехать в аквапарке с самой страшной горки, чтобы остальные казались легче; тебя берут за руку в толпе людей, чтобы не потерять, потеряться — взрослее и позже. Его нет внутри, его нет извне. Потому Ваня смотрит в заметки с названием того сериала про мафию, решая его досмотреть. Он единственный, что хоть как-то смог заинтересовать его за последние дни. В телеграмме висят непрочитанные от Никиты, в последних звонках — Коля дня два назад. Что же, примерно в час дня он досматривает. Эльвира заходит внезапно и очень не во время, когда он, глотающий слёзы и смотрящий на короткую записку на экране, написанную кривым почерком, пересматривает этот момент в пятый раз. На фоне восходит солнце. На белом листке написано: «Именно в тот день, когда я обрёл себя, я потерял тебя. И понял — настоящий я всегда был с тобой». Настоящий Ваня — сгоревшая марионетка в руках кукловода, несправившегося с управлением. Марионетка ожила на доли секунды, пока падала на пол. Скорость велика, а высота всего пару метров, так что… — Вань? — Эльвира кутает его в аромат топлёного молока, детской смеси и перечной мяты. В её черных волосах Ваня утопает и прячется, в её руках — материнское тепло и забота. И ему даже на секунду кажется, что это его мама гладит по русым волосам и шепчет на ухо какие-то нежности, что она здесь и рядом, и не предаст, не как тогда, не… но это не она, и Ване опять кажется то, чего не существует и не существовало бы больше никогда. — Милый, успокойся. Ты чего? — Всё нормально, — шепчет он, а голос дрожит и дыхание давно сорвано. Он ощущает её жалость, но не хочет быть жалким. Он хочет быть сильным и бороться со страхами, бороться с собой, борітесь — поборете, он хочет быть тем, про кого говорят с уважением и признанием, а не с отторжением и мыслью «мог лучше». — Просто… фильм. Эльвира кидает взгляд на титры, что идут на экране. Дразнит игриво: — Не думала, что ты из тех, кто плачет над фильмами, — и обнимает крепче. — Я тоже не думал, — выдавливает из себя он. — Не хочешь выпить горячего шоколада? — предлагает она. — Когда мне было грустно, я всегда выпивала чашечку, и становилось капельку легче. — … — она стирает слёзы на его щеках и улыбается той своей улыбкой, в которую влюбился его отец. Она улыбается — весна расцветает лавандовым на деревьях, красным-оранжевым-жёлтым на земле; солнце целует открытые плечи, солнце оставляет ожоги на щёках. Ваня где-то внутри сгорает на скорости близкой к первой космической при входе в слои атмосферы, а слёзы летят в вакууме вниз, потому что в вакууме — пространство, свободное от веществ. В вакууме — его сердце; душа; чувства. Только. А от чего тогда больно так? — Да, давай. И он разбитый и сшитый дешёвыми нитками, что всё ещё рвутся при каждом напряжении, сидит на кухне солнечной Барселоны с солнечной женщиной, сделавшей ему напиток богов и положивший в красивую стеклянную вазочку печенье. Тоже шоколадное. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, — она ставит на стол кружку ароматного чая, и садится напротив. — Слушай, Вань. — А? — Я думаю, твой отец не прав. — Ты о чём? — не понимает он. — О том вашем разговоре. — Почему? — и в голосе такие лишние ноты надежды, будто ноты бергамота и персика в восточном парфюме. — Потому что за любовь нужно бороться, а не бросать после первой ссоры, — и он это знает, конечно. Но стоит ли эта борьба того? Чего стоит борьба, если в итоге она не приведёт к счастью? Стоит ли эгоистичное желание быть рядом ту цену, которую придётся заплатить? (где-то внутри он знает — стоит). — Это не первая. — А ты хочешь, чтобы она была последней? Нет. Конечно, нет. — Послушай, солнышко, — она улыбается кончиками губ, и говорит то, что ломает его по позвоночнику и убивает сильнее, чем фосфатная бомба. — Любить — это не считать его лучшим. Это знать, что он не лучший, но для тебя это не имеет значения. Слепая любовь — яркая, тёплая и короткая. Настоящая — как небо над Лондоном. Дождливое, серое, но с солнечными деньками, которые ценятся сильнее. Настоящая любовь не проходит за пару дней, ей и жизни не хватит, чтобы пройти. Определи для себя, что значит этот человек. Прочувствуй. И будет проще. Он кивает и отпивает горячий шоколад. Сумерки опускаются на город, и Эльвира готовит ужин на всех, пока он показывает картинки в детской книжке Амадо. Отец возвращается с улыбкой. Ваня улыбается ему в ответ. Он возвращается в свою съёмную квартиру в пятницу и делает буквально то, что не планировал никак — бутылка розового джина, тоник и кубики замёрзшего лимонного фреша в гранённом стакане. Соотношение каждый раз больше, контроля — меньше, и Коля смотрит на раздражённые порезы на руках, нанося успокаивающую мазь, и Коля обнимает тепло, прижимая к себе. И он замечательный. И, возможно, просто теоретически, у них когда-нибудь могло что-то получиться, но Ваня влюбился не в него, а разлюбить пока что не получается. Или не хочется. Они засыпают под утро в ворохе одеял на одной кровати, разделяя маленькое пространство на двоих, и всё вроде бы хорошо, но не так. Всё вроде бы по местам, но не той стороной. «Всё нормально», — отвечает Ваня Никите, когда тот в понедельник подходит к нему перед парами. «Всё нормально», — отвечает Ваня отцу на вопрос о том, как он. Отец верит или же делает вид. «Всё нормально», — шепчет он в пятом часу утра в потолок комнаты, проспав десять часов за последние четыре дня. «Всё ужасно», — печатает в сообщении Серёже. Добавляет после «без тебя». И стирает. Учёба затягивает словно трясина, контрольные-тесты-практички, преподы со стаканчиками кофе на лекциях, студенты с недосыпом и желанием послать всё и пропустить пары. Бесконечные задания, бесконечные дедлайны и скучные занятия, на которых отлично читаются книги или зарабатываются очки в Gardenscapes. А на выходных — походы в бары, фотки с эффектами в сторис — смотри на меня в инстике, видишь, я не скучаю, я развлекаюсь, мне хорошо; какая-то красотка обнимает за талию, прижимаешь к себе — ничего. Вакуум. Скорость сгорания близится ко второй космической. Она — такая же пустая, как и ты. Потому и не происходит взаимодействия. Физического, химического, электромагнитного. Он — не был. Коля ведёт домой — кажется, ты признаёшься в любви, но не тому. Коля укладывает в кровать и снимает кроссовки, оставляя их в коридоре на лавочке для обуви. Коля набирает стакан воды и ставит на прикроватную тумбочку. И — очень хочет счастья. Для тебя. (Коля, возможно, тоже разбит, but who cares?)love of my life — harry styles.
Тёплым весенним вечером Ваня понимает, что за окном цветёт сирень, а сессия всё ближе. Что он прожил так много недель, что он всё ещё несчастен. Что личный бар пустует, курсовая написана поздними ночами, а заданий в университет почти не осталось. Что хочется быть счастливым и любимым. А ещё понимает, что так больше не может продолжаться. Он по-прежнему плохо спит, а особенно под алкоголем, когда засыпает в три, просыпается в шесть и пьёт таблетки, а после сидит и учится, борясь с тошнотой. Что ставит стирать ужасные шторы в розовый цветок, которые ему сейчас нравятся, что так и не выбросил часть не своей одежды из шкафа, что пользуется цитрусовым гелем для душа, чтобы чувствовать его запах, хотя сам предпочитал чайное дерево. Он хочет во всём разобраться и поговорить. В конце концов, Серёжа просто человек. Просто воспоминания, ощущающиеся как всепрощающая боль. Просто «хочу с тобой навсегда». Это не так уж и долго. — Слушай, я хочу парные татуировки, — говорит он, потягивая из трубочки молочный коктейль на третьем этаже торгового центра. — Серёг… — Дада, я знаю, что ты хочешь сказать, — перебивает Пешков, откидывая осветлённые волосы назад. Он всё ещё хочет покрасить их в синий, но отчего-то откладывает это и не решается. Ваня думает, что зря. — Но это не что-то тупое. Не имя или типа того. — А что? — подаётся вперёд Ваня. — Координаты места, где мы встретились. — … оу, — смешно приоткрывает рот Бессмертных. — Ты хочешь набить координаты общаги? Навсегда? — Да, — просто отвечает тот, как что-то естественное и очевидное. И добавляет: — А ты? Тёплым весенним вечером, когда Ваня не идёт в бар, а сидит дома и зависает в интернете, Серёжа постит сторис; и Бессмертных замирает на долгие минуты, разглядывая фото и запоминая каждую маленькую деталь — как его пальцы сжимают пластиковое сердце, хотя кажется, что живое и его, как пьянит и пьянится взгляд из-под квадратных стёкол очков и как искусственный свет лампы играет в кудрях. Синих. И это не то чтобы что-то необычное — треть Ваниного университета ходят с покрашенными волосами, но Серёжа хотел пару лет и никак не мог решится, а сейчас — постит фотки и кайфует, а Ваня. Что же. Ваня тоже хочет. Кайфовать. Проводить время с важным человеком. Любить. Быть открытым. Не бояться. Бороться. И побеждать. Он заходит в телеграмм, где в поиске всё ещё отображается в первой тройке его контакт, так что Бессмертных переходит на переписку и не смотрит на дату. Знает — это было давно. И ещё — по его вине. Пишет: «Привет, не хочешь поговорить?» И стирает. Не потому, что боится, а потому, что это не отображает главного. Это не то и не так. Он знает, как должно быть. Он подбирал фразы неделями, он готовился и не был готов, но это не важно. Важно — сообщение, которое он отправляет. Важно — то, что его читают. И отвечают. дипинсайд привет, серёж, я хочу поговорить.///
— Знаешь, хорошие истории о любви не начинаются с «назови меня папочкой».
— Мы исключение.
the end.