Воспитательный момент

*** Для Лютика всегда было загадкой, почему многочисленные его пассии, да и не только они, пребывали в уверенности, будто он обязан ладить с детьми. Дети — существа шумные, капризные, требовательные, охочие до внимания и безответственные. Иными словами, у Лютика с ними слишком много общего, а конкуренции он никогда не терпел. Примерно так он и размышляет, чуть теряя нить рассуждений и плутая в хмельных мыслях, по пути в снятую на ночь комнату. Всё выпитое за вечер вино, к тому же весьма скверное, не приглушает легкого раздражения из-за сорванной ночи любви. А кто тому причина? Дети! О которых спохватилась некая миловидная особа, стоило лишь Лютику перейти от изысканного флирта к более решительным действиям. Красавица будто бы и впрямь огорчилась необходимости расстаться, даже зазывала барда к себе, спеть колыбельную двум ее ангелочкам, но — нет уж, увольте. Такие перспективы мигом поумерили любовный задор Лютика. Страсть сменилась досадой, искать новую партию было уже как-то не с руки да и попросту лень, посему Лютик принял решение бесславно вернуться в комнату и выспаться перед завтрашней дорогой. Он тащится наверх по скрипучим ступенькам, мурлычет под нос новый мотивчик, который не худо бы с утра записать, нелицеприятно размышляет о злокозненности детенышей человеческих и самую капельку жалеет себя, не то чтобы всерьез, а только в угоду меланхолическому настроению. В комнату Лютик вваливается с довольным вздохом, словно преодолел подъем на крутую гору, стягивает с плеча лютню, ногой захлопывает дверь. Оборачивается. Решает, что он пьян сильнее, чем думал, когда в темном углу за дверью ему мерещится Геральт. В следующее мгновение Лютик рывком трезвеет, потому что на стуле сидит совершенно ему незнакомый ведьмак. Их даже в подернутой лунным светом мгле никак нельзя спутать, одни только горящие уголья желтых глаз похожи. — М-мелитэле… — бормочет Лютик, шарахнувшись назад и сжимая перед собой лютню обеими руками. Ведьмак чуть склоняет голову набок. — Это которая, по-твоему, любит, чтоб с ее сисек сатиры слизывали мед? — спрашивает хрипловато, должно быть от долгого молчания. Лютик сегодня исполнял эту песню под конец выступления. Может, не лучшее его произведение, но публике неизменно нравится, скабрезные строчки всегда сопровождаются смехом и улюлюканьем. Только вот сейчас ему совсем не смешно. — Я бы сказал, от нее тебе помощи ждать не стоит. — А мне нужна помощь? — Лютик пытается сдобрить вопрос смешком, чтобы показать, как нелепа сама эта мысль, но звук получается жалобным. — Сам-то как думаешь? Он сидит расслабленно, вытянув длинные худые ноги — видно, устраивался с намерением ждать столько, сколько потребуется. Перевязь с двумя мечами прислонена к стене рядом с ним. Чем дольше Лютик смотрит на незваного гостя, тем больше удивляется, что мог хоть на секунду спутать его со старым другом. Этот ведьмак коротко, почти наголо стрижен и безбород, он уступает Геральту в комплекции, хотя обманываться не стоит: на руках, не скрытых легким доспехом, бугрятся мускулы, весь он сбит крепко, закален боями, и шрамов у него явно не меньше, чем у собрата. Глаза Лютика, привыкшие к темноте, различают старый кривой рубец на левом плече и шрам, перечеркнувший левый глаз. — Право, не знаю, что и сказать. Едва ли я мог перейти тебе дорогу, да и вообще я, если уж на то пошло, дружен с ведьмачьим цехом. — В лице единственного ведьмака, которого Лютик встречал в своей жизни, но к чему сейчас эти нюансы? — Да-да-да, певчий прихвостень кого-то из волков, — отмахивается его собеседник. Конечно, он не может не знать имени, даже если слышал песни Лютика только нынче вечером. — Тебя послушать, так этот твой герой без страха и упрека в одиночку зачищает Континент от монстров. — Отчего же, я… я стараюсь на благо всей вашей братии, — начинает нелепо спорить Лютик, так и стоя столбом посреди тесной комнатушки. Разговор отвлекает его от ощущения ледяного ужаса, вползающего под ребра. Ведьмак нарочито спокоен и небрежен, но вся натура барда, натренированная подмечать выразительные детали, которые помогут изложить в песне людские характеры во всем их богатстве и правдивости, кричит, что надо спасать шкуру. — Я Лютик, к слову. Но ты и так уже знаешь, само собой. Могу ли я спросить твое имя, ведьмак? Тот долго молчит, продолжая разглядывать Лютика чуть сощуренными глазами. — Гаэтан, — бросает он наконец, поднимаясь плавным слитным бесшумным движением, от которого по спине Лютика рассыпаются колючие мурашки. Он впивается взглядом в медальон на шее ведьмака, лишь бы не смотреть в лицо, на котором резче обозначилась ухмылка. Он почти уверен, что на амулете изображен кот. Плохо. — И ты мой заказ, Лютик, друг ведьмачьего цеха, — добавляет тот как бы между делом. Проходит мимо, легко поворачивается к Лютику спиной. Не видит в нем угрозы. Не ждет от него побега. Пьяные или просто тупые мужики в разных деревнях и городах, в корчмах и трактирах, похожих как две капли воды, раз за разом повторяли ошибку, полагая, будто смогут тягаться с Геральтом, особенно если их много против одного. Но Лютик не настолько пьян и он точно не туп, чтобы забыть, кто такие ведьмаки. Слишком часто Лютик наблюдал, как Геральт рубит чудовищ всех сортов, чтобы наивно полагать, будто у него самого есть хоть призрачный шанс против человека, подобного ему. Да и что он может? Огреть ведьмака лютней по голове? Даже если б Лютик решился совершить такое кощунство со своим прекрасным эльфийским инструментом, он готов побиться об заклад, что Гаэтан перехватит его движение еще на середине. — Правильно, бард, — вдруг негромко говорит ведьмак, словно в мыслях читает. Подносит руку к свече, оставленной служанкой на столе, складывает пальцы в Игни. Комнату озаряет мягкое мерцание. Вряд ли ведьмаку не хватает света. Это скорее для Лютика. Чтобы было не так страшно. Чтобы стало намного страшнее. — Вижу, волк тебя неплохо выдрессировал. Меньше лишней возни. Лютик только теперь, наконец, после стольких лет по-настоящему понимает, почему люди боятся ведьмаков. В каждом жесте, каждом повороте головы, в каждой хищной черте худого лица этого человека — опасность и угроза, мягкие движения скрадывают призрак смерти. Что бы ему ни было нужно, это вряд жизнь Лютика. Иначе он уже давно получил бы желаемое, бард и пикнуть не успел бы. «Беги», — звучит в голове голосом Геральта, словно опять они угодили в заварушку и ведьмак отсылает его, понимая, что не сможет уследить за безопасностью друга. Только вот Лютик сейчас один, бесконечно один, несмотря на людей в соседних комнатах. Звать на помощь? Никто и не почешется. Захочешь удрать — догонит раньше, чем Лютик откроет дверь, а если и сбежишь… выследит ведь. Лучше по старинке — попробовать отговориться, как бы ни скручивало нутро паникой. — Заказ? — оставив без внимания последнюю реплику, спрашивает Лютик с удивлением. — Как же это, позволь, понимать? Я разве похож на утопца или гуля? Сразу предупрежу: если ты скажешь, что похож, я буду смертельно оскорблен. Просто вот до глубины моей поэтической души. — Мордой — скорее на суккуба. Только козлиных ног не хватает, — спокойно отзывается Гаэтан, присев на стол. — Голосом — на сирену. Комплимент, если счесть слова ведьмака таковым, должен бы слегка успокоить Лютика, ведь комплименты он любит и купается в них, как в солнечном свете. Но на деле узел, в который свернулись его внутренности, лишь затягивается сильнее. — Тебе понравилось мое выступление? Я знал! Знал, что не все ведьмаки так глухи к искусству, как… некоторые. — Пальцы Лютика машинально исторгают из лютни несколько тоскливых аккордов, пока мысли заполошно мечутся в голове. — Послушай, Гаэтан. Насчет этого недоразумения с якобы заказом на меня, — а я убежден, что сие чистой воды нелепица и простое недопонимание, — может, ну его к черту? Сам видишь, я простой, хоть и безумно талантливый менестрель, что с меня взять, кроме музыки? Давай лучше спустимся, закажем эля покрепче и нарежемся до бесчувствия за доброе знакомство? Я угощаю, разумеется! Он хочет послать ведьмаку беспечную и очаровательную улыбку, но сам чувствует, сколько в ней отчаяния. — Ну точно, никаких недоразумений, — сам себе кивает Гаэтан со смешком. — Заказчик тебя очень метко описал, даже без имени не ошибешься. «Разодет павлином, зенки в полрожи, горланит под лютню, а ежели хвост прищемить — так пуще прежнего заливается, не заткнешь». — Что же за нелюбезный господин возводит на меня поклеп? — Какой-то богатый хер из Новиграда, — небрежно произносит Гаэтан, и Лютик тут же верит, что он не помнит ни имени, ни титула своего нанимателя. — Ныл, что некий бард попортил его дочку. Мести хочет, как нетрудно догадаться. Можно ради интереса всё же вызнать, кто из почтенных отцов был настолько оскорблен Лютиковой пылкостью, но ему сейчас не до того. Кто бы ни был, он и правда раскошелился на наемника. Да еще какого! — Но почему именно ведьмак?! — вырывается у Лютика. Будто ситуация с простыми головорезами была бы проще. — Я был в тот момент рядом и согласился на сумму, что он назвал. Я думал, ты знаешь, как мы работаем. — Ведьмаки не охотятся на людей, — севшим голосом говорит Лютик, глядя, как Гаэтан делает к нему шаг. И еще один. — Это тот рыцарь из твоих сладеньких баллад поведал? Он отнимает лютню, легко преодолевая сопротивление одеревеневших пальцев, бросает её на постель. Струны гудят от удара, а Лютик чувствует себя таким беззащитным, что хочется зажмуриться. — Геральт ни разу не брал заказа на людей, — твердо говорит он. — Ну, молодец. Честь и хвала. На узких бледных губах играет усмешка, крылья носа вздрагивают, словно Гаэтан принюхивается, разбирает смесь запахов на составляющие, Лютик такое видел много раз. Чем он пахнет сейчас? Дрянным вином, духами той сбежавшей красавицы, трактирным маревом, розовым маслом, с которым принимал ванну перед выступлением, рассчитывая на долгую приятную ночь… и страхом, наверное. Ведьмаку, видно, нравится, потому что губы разъезжаются шире. Тонкая корочка его напускного спокойствия трещит, обнажая в резких чертах молодого, но будто ожесточенного жизнью лица напряжение и легкий охотничий азарт. От кого другого Лютик уже дал бы деру, несмотря на риск, что догонят и отлупят, а то и попытался бы врезать как следует в приступе отваги, но желтые глаза с чуть расширенными вертикальными зрачками… парализуют. Может, в странствиях с Геральтом Лютик слишком свыкся с мыслью, что ведьмак — олицетворение безопасности. Осознание, что чужой ведьмак воплощает собой неотвратимость, бьет наотмашь и надламывает волю. — Ты пришёл убить меня? — тихо задает вопрос Лютик, забывая о намерении болтать любые приходящие на ум глупости, пока не выпутается из этого переплета. — Сам ведь уже понял, что нет. — Кто ж тебя знает, может… ты сначала любишь помучить. Ему вспоминается то немногое, что он слышал о школе Кота. Хорошего в тех слухах было мало. Вообще не было, если уж на то пошло. — А тебя надо помучить? Только намекни, я судить не буду. — Чего ты хочешь? — Голос совсем не дрожит. Только сердце колотится дико, как птица в силке. Ведьмак наверняка слышит — и не верит его тону. — Лучше бы спросил, чего хочет тот хер. А хочет он, — Гаэтан вдруг змеиным движением оказывается вплотную к Лютику и до жути бережно касается его правой руки, проводит по костяшкам невесомо, потом вдруг переплетает их пальцы и больно стискивает, а Лютик позволяет это, потому что внутри него всё цепенеет от понимания, — чтобы ты больше ни одной девице не сумел ездить по ушам своим бренчанием. И своим голоском. На последних словах он второй рукой проводит по приоткрывшимся от ужаса губам, очерчивает их грубой подушечкой указательного пальца. Лютик почти не чувствует прикосновения, сосредоточенный на желании заорать и попытке сдержать его. Резко набирает воздуха в грудь — и тут же слышит предупреждающий шепот: — Но можно и заткнуть тебя навеки. Управлюсь без меча. Лютика пробирает дрожь, но он мотает головой, гонит от себя призрачный хруст ломающихся костей и вкус крови во рту. Если Гаэтан говорит всё это, значит, есть варианты. С людьми всегда есть варианты, всегда. — Я буду бесконечно признателен, если ты не станешь выполнять столь жестокое и нелепое пожелание своего п-почтенного нанимателя, — бормочет Лютик, едва себя слыша, и тщетно пробует отстраниться. — Но тогда я стал бы бесчестным человеком, разве нет? — Ведьмак вздергивает бровь насмешливо. Его лицо куда подвижнее и выразительнее, чем у Геральта, эмоции проступают на нем, как рябь на воде. — Деньги-то за работу я взял вперёд, того борова и уговаривать не пришлось. Очень уж он был пьян и зол. Да к тому же я успел всё потратить. Так что мы в затруднительном положении, бард. — Уверен, мы как-нибудь придумает выход из него. — Готов поспорить, ты-то привык изворачиваться и пролезать во все дыры, а не то не дожил бы до своих годов, будучи таким… — Таким? Кажется, что Гаэтан хочет приложить его словом покрепче, но он медлит, выворачивая Лютика наизнанку обманчиво-знакомым взглядом. Здесь что-то кроется. Та самая лазейка, которую ищет воспаленный ужасом мозг барда. Он снова чувствует себя смертельно пьяным, хищно напрягшееся лицо перед глазами покачивается, а плененные пальцы немеют. — Я могу… могу заплатить тебе больше. Я раздобуду деньги, — не дождавшись ответа, продолжает Лютик. — Я напишу о тебе балладу и прославлю по всему Континенту, в каждой таверне будут знать имя Гаэтана из школы Кота. — Обещания и пустые россказни, — нарочито вздыхает ведьмак. — Срал я на славу, мне и так живется неплохо. И вообще… люблю, знаешь ли, когда результат сразу налицо. Такой вот я простой человек. — И на того папашу тебе срать. Ты уже получил свою плату, мог вообще обо мне забыть через пять минут, но вот, смотри-ка, ты всё равно здесь, — раздражаясь от некомфортной близости и шалого блеска в желтых глазах, говорит Лютик. — Чего ты хочешь?! — Чтобы ты нашел выход, — мягко отзывается Гаэтан, стискивая его пальцы почти до хруста. — Подумай о цене своих талантов и дай взамен хоть что-то. Лютик чувствует его горячее дыхание на своем лице, оно не зловонное, от ведьмака вообще на удивление почти ничем не пахнет, только кожей его доспехов да какими-то горькими травами едва-едва. Он думает об этих запахах, об идущем от крепкого тела сухом жаре, о еще сильнее растекшихся зрачках, будто Гаэтан хлебнул эликсиров, о том, как давит на ладонь край жесткой перчатки, оставляющей пальцы открытыми. Он не думает, какой была бы жизнь, выполни Гаэтан свои угрозы. Такого Лютик не может представить при всем богатстве воображения. Взгляд мимолетно касается лютни на кровати. Его музыка. Его руки, его голос. Весь Лютик — только инструмент для выражения звучащей в нем мелодии жизни. И если заставить его умолкнуть… жизни тоже не останется. Он плавно опускается на колени, снова глядя в глаза Гаэтану, чтобы убедиться, что правильно понял. Правильно. Тиски вокруг пальцев разжимаются, освобождают. — Мне понравилось, как ты пел, — говорит ведьмак негромко. — Было бы жаль лишать твою публику этакой радости. — А тебе… что за радость? — глухо спрашивает Лютик из своей неловкой позы униженной покорности. И он чувствует себя — униженным и покорным. Эмоции притупляются, томительный животный страх, всё время сидевший под ребрами, чуть отступает. — Ни разу не драл бардов, — отвечает Гаэтан полусерьезно и принимается расшнуровывать штаны. Пальцы у него ловкие, иссеченные мелкими, давно побледневшими шрамами, и Лютик рассматривает их отрешенно. — Гляди, чтоб я не пожалел. — Это в наших общих интересах, — нашаривает Лютик в пустой голове ответ. Улыбается. — Ты забавный. Тяжело понять, чего в его словах больше — похвалы или насмешки. «Это не должно быть так уж трудно и неприятно», — убеждает себя Лютик, вспоминая женщин, которые ублажали его ртом. — Посмотрим, так ли талантливы твои пальцы и язык. Большой, наполовину вставший член оказывается прямо перед лицом Лютика. Он не позволяет стыду отвлекать себя. Это сейчас бесполезная и лишняя эмоция. Лучше думать о том, не испортит ли он новый лазоревый костюм, вытирая им пыль с грязного пола, и не начнет ли его тошнить в наименее подходящий момент. Прагматизм всегда приходил Лютику на выручку в самых неловких и безвыходных ситуациях. Он медленно глубоко дышит, чтобы не сорваться в панику, и обхватывает член рукой, неторопливо, без нажима проводит вверх и вниз, привыкая к ощущению. Гаэтан одобрительно хмыкает и пока не поторапливает его. Лютик бездумно облизывает ладонь, как сделал бы, лаская себя, снова скользит по твердеющему, набухающему члену, увеличивая темп. Чем лучше он справится, тем скорее всё закончится. Колени болезненно упираются в пол. Лучше думать об этом. На затылок ложится тяжелая ладонь, едва ощутимо понукая, и Лютик не противится, открывает рот, позволяет крупной головке скользнуть внутрь. Осторожно смыкает губы, боясь задеть зубами. У него бывало такое с невинными, но прыткими девицами, и они потом долго извинялись, осыпая пострадавшего поэта нежными поцелуями, оглаживая всюду ловкими тонкими пальчиками, обволакивая жаром своего лона, лучше думать об этом, только об этом. Он пробует взять глубже, тут же замирает, подается назад, кружит языком по бархатистой коже, наугад повторяя то, что часто ощущал сам, отдаваясь в плен чужого влажного рта. Это и правда не так-то легко. Тело в неудобной позе затекает, губы неприятно натягиваются и немеют, дыхание сбивается. В комнате как будто стало слишком душно. С наглухо закрытыми дверью и окном нет ни малейшего сквозняка. Воздух, по-летнему вязкий и пыльный, с примесью горячего воска, идет в легкие нехотя. Лютик думает об этом, сосредотачивается на каждом вдохе, мерно скользя пальцами по толстому, перевитому венами члену, и едва покачивает головой, никак не соберется с духом снова насадиться сильнее. Правда, выбора ему не оставляют: Гаэтан начинает терять терпение, зарывает пальцы в волосы Лютика и подается бедрами вперед. От неожиданности тот вздрагивает, чуть не давится и издает тонкий, жалобный, самого Лютика удививший звук, на который ведьмак отзывается долгим довольным выдохом. — Так ты тоже хорошо поёшь, птичка, — хрипло шепчет Гаэтан и сильнее давит на затылок, проталкиваясь глубже, снова извлекая из горла барда тот звук, протяжный, тихий. Лютик напрягается всем телом, цепляется руками за бедра Гаэтана, но тот будто и не замечает. Вот теперь к горлу подкатывает тошнота, но такую роскошь сейчас никак нельзя себе позволить, и он перебарывает несущуюся на него мутную волну. От усилия на глазах выступают слезы, только из-за этого, конечно. Рот наполняется слюной, и Лютик, задыхаясь, сглатывает ровно в тот момент, когда член особенно сильно толкается внутрь, в самое горло. Ведьмак у него над головой рычит, больно стискивает пряди волос на загривке — а потом вдруг галантно отстраняется, позволяет отдышаться. — И впрямь талант, — со смешком говорит Гаэтан. Голос у него низкий и вкрадчивый, а в лице сквозит что-то животное, почти безумное, будто он в шаге от того, чтобы разорвать добычу на части. Тем сильнее пугают его руки, что ерошат Лютику волосы, небрежно треплют по щеке, подхватывают слезу в уголке глаза. Он обводит пальцем горящие губы Лютика, на сей раз жестче, проталкивает два внутрь и гладит там всюду, будто так и надо. — Очень жаль было бы отрезать такой язык. Лютик во время внезапной передышки совершенно теряет связь с реальностью, сознание уплывает куда-то, лишь отмечает обостренно каждое действие ведьмака, но словно бы не в силах применить их к себе. И он уверен, что не сможет выдавить ни слова, но опять удивляет себя, едва изо рта исчезают мозолистые пальцы. — Как славно, что тебе нет нужды это делать. — Хрипло, но по-прежнему ровно, без заискивающих нот, которых Лютик почти ждет, не доверяя себе. — Ты не до конца переубедил меня, — в тон ему отзывается Гаэтан. — Давай-ка… еще немного. Он берется за подбородок Лютика, давит на нижнюю челюсть, раскрывая рот пошире, и вгоняет член сразу наполовину. Тот вскидывается, протестующе стонет, впивается ногтями в бледные бедра ведьмака и зажмуривается, пережидая новый приступ тошноты. — Нет. Смотри на меня, — вдруг требует Гаэтан. Касается большим пальцем влажных ресниц Лютика, заставляя его замереть в страхе, что вместо языка он может лишиться глаза, если дернется. — Экие озёрища… И Лютик смотрит. Ему и делать особо ничего не надо: Гаэтан, будто сжалившись над ним — или, что вернее, потеряв всякое терпение, — сам трахает его в рот как хочет, придерживая голову рукой и натягивая на член то едва-едва, то чуть не до яиц, иногда упираясь головкой в щеку и прокатывая по ней изнутри так, что она натягивается до боли. Лютик только и может, что цедить ноздрями плотный воздух, сжимать губы, следить за зубами да глядеть вверх, не особо-то, впрочем, сознавая, что видит. Мысли покинули его, в голове один только ровный гул, будто струну дернули — и она никак не смолкнет. Он почти не замечает, как тихо мычит и стонет на особо резких движениях, заставляя ведьмака шипеть и материться, будто и он тоже — некий грубый варварский инструмент, попавший барду в руки. Последнее сравнение пробивается сквозь покрывало отупения, которым укутан Лютик, тянет за собой всё новые и новые образы, возвращает всю остроту ощущений, точно ушат ледяной воды на голову перевернули, и, когда выносить это не остается никаких сил, ведьмак срывается с ровного ритма. — Ах… ты ж… блядь, — отрывисто выдыхает он тремя последними толчками, прежде чем отодвинуться и кончить Лютику на лицо. Теплое вязкое семя стекает по щеке, по губам и подбородку. Кажется, что-то попало и на расшитый серебряными нитями лазоревый дублет, который Лютик всего две недели назад забрал у модного новиградского портного. Он на несколько мгновений с облегчением закрывает глаза и думает о том, что костюм надо бы почистить как можно скорее. Только об этом. Гаэтан отступает от него на полшага, видно, делая знак, что можно подняться. Сам ведьмак, оправляя одежду, выглядит невозмутимо, будто не стоял только что посреди комнаты, вколачиваясь в чужой рот. Лютик же еле шевелится, разгибая колени, которых уже не чувствует. Встает, пошатываясь, глядит с опаской — и не решается вытереть лицо. А когда всё же тянется к нему рукой, Гаэтан перехватывает запястье. Сжимает пальцы Лютика, наблюдая за ним с жесткой улыбкой. Нестерпимый ледяной ужас на миг оживает под ребрами, простреливает насквозь колючими шипами: а если ведьмак, натешившись, выполнит заказ? Не ради денег и не из-за репутации… а просто — для удовольствия? Лютик снова, снова, снова глядит в мерцающие от света свечи глаза, он насмотрелся в них до гроба за этот бесконечный вечер, и он чувствует, что Гаэтан из школы Кота на такое способен. Но мгновение проходит, жестокость сглаживается насмешкой, когда аккуратно, почти издевательски ведьмак касается губами костяшек Лютиковых пальцев, словно благодарит прекрасную даму за подаренный танец. — Хорош, шельма, — сыто выдыхает он. — Не трясись так, птичка. Это только… воспитательный момент. Может, не станешь член пихать в каждую девку, какая на глаза попадется. А то вдруг у нее отец злой да щедрый? И в следующий раз тебе не так повезет. — Он складывает руки с внушительными бицепсами на груди, ухмыляется. — Ну? Что говорят человеку, который сделал тебе одолжение? Не вытерпев, Лютик утирается рукавом своего великолепного дублета, достойного королевского двора, и отвечает спокойно: — Спасибо, Гаэтан. Я этого не забуду. — Ну, будет тебе, глазами-то сверкать. Сам же вляпался. Еще нажалуйся на злого кота своему ручному волку. — Гаэтан, потянувшись с довольным видом, возвращается к двери за перевязью с мечами. — Где он, кстати? Мысль о Геральте, которую Лютик гнал от себя яростно с того самого момента, как оказался на коленях, отзывается тоской. — Не здесь, — говорит он отрывисто. — Что ж. Передавай привет. — Гаэтан забрасывает мечи за спину, окидывает Лютика с головы до ног откровенным насмешливым взглядом. Тянет задумчиво, негромко: — Эх, тоже, что ли… бардом обзавестись. Ответа не ждет — бесшумно выскальзывает за дверь и тут же тает в тенях за порогом, как морок, будто и не было его. Лютик стягивает с себя дублет, на негнущихся ногах подходит к столу с оплывающей свечой, громоздит на него оставшийся после купания таз, умывается, полощет рот ледяной водой из глиняного кувшина, пару раз чуть не грохнув его об пол. Руки должны бы трястись, но нет, они слушаются. Просто пальцы немеют, и противная слабость, и горло горит огнем. Приглаживая растрепанные волосы влажными ладонями, Лютик решает, что это ничего не значит. Это не изменит его. Это вообще ничего не изменит. Просто морок, явившийся из ночи — и сгинувший в неё же. Страшный сон, который тает под лучами солнца. Лютик даёт себе минуту, чтобы освоиться с этими утешающими мыслями, а потом его наконец выворачивает наизнанку в тот же таз. Позже, сидя на кровати и баюкая в руках лютню, будто ребенка, поглаживая ее чутко отзывающиеся струны, Лютик отодвигает в сторону неважное, чтобы сосредоточиться на насущном: разжиться выпивкой, отстирать костюм, убраться отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Всё просто. Он снова думает о Геральте, помимо собственной воли, и простота почему-то рушится, и становится нестерпимо горько, а отчего так — разбираться у Лютика нет сил. Значит, лучше думать о чем-то другом. Лучше думать, что у него всё хорошо. Спорить с ним никто не станет. Некому. *** Через две недели они с Геральтом встречаются недалеко от Брокилона и вместе отправляются в сторону Вызимы. На третий день во время привала Геральт, наблюдая за наигрывающим незнакомый мотив бардом, говорит: — Ты не поёшь. Лютик непривычно сбивается, дергает плечом, не отрывая взгляда от струн. — Что значит — не пою? А кто вчера зарабатывал монеты в поте лица в той деревушке… как там её? Пока некоторые, между прочим, лентяйничали и хлебали эль без удержу. — Да. Но ты не поёшь… для нас с тобой. — Берегу голос, — с важным видом заявляет Лютик. «С каких пор?» — подмывает спросить Геральта. — И ты избегаешь смотреть мне в глаза, — говорит он вместо этого. Мелодия смолкает. — Какие… право слово, глупости приходят в твою голову, когда она не занята охотой на чудищ, — жемчужно рассмеявшись, отзывается Лютик. Вскидывает взгляд, отражающий ясное летнее небо, улыбается так безмятежно, что кто угодно поверил бы. Кроме ведьмака. — И почему у тебя сердце так колотится? — А ты не подслушивай, — кокетливо говорит Лютик, вновь отворачиваясь. — Моё сердце, дорогой Геральт, во власти муз и покорно лишь им. Я захвачен сюжетом новой баллады. Нельзя оставаться спокойным, отдаваясь творчеству целиком. А ты, должен заметить, нехарактерно говорлив сегодня. Геральт не верит ему, но не настаивает. — Ты пойдешь со мной в Наракорт? — спрашивает он вечером, пока пламя костра с тихим треском обгладывает сухие веточки, которые Лютик скармливает огню. И не удивляется, когда бард, после месяцев разлуки обычно прилипчивый, будто банный лист, качает головой. — Задержусь в Вызиме, — глядя в огонь, отвечает тот. Он никогда не любил оставаться в Вызиме дольше нужного. «Тебя кто-то обидел?» — тянет спросить, будто Лютик — ребенок, нуждающийся в защите, но Геральт не то что с детьми — со взрослыми-то не умеет толком ладить. Если поэт попал в переплет, он сам расскажет, как обычно. А если бы дело было в самом Геральте… Лютик уж точно давно и напрямик всё высказал бы. В эмоциях он себя, на памяти ведьмака, ни разу не сдерживал. Между ними разливается неуютная чужая тишина. — Встретимся потом в Цинтре, — очень мягко говорит наконец Лютик, словно извиняется за что-то. *** Через три месяца Геральт шипит, рычит и ругается, пока обычно ловкие пальцы Лютика без особых нежностей штопают его разодранную спину, а сам он насвистывает себе что-то под нос, будто до раненого ведьмака ему и дела нет. — Тебе это что, нравится? — сварливо спрашивает Геральт, не сдержавшись. — Мм, что именно? — Тыкать в меня иголкой так, чтоб я тебе аккомпанировал, будто чертова лютня! Лютик у него за спиной замирает ненадолго, задумчиво гладит кончиком пальца получающийся шов и невесело хмыкает, но словно не в ответ на претензию Геральта, а собственным мыслям. — Я-то думал, ты лишен художественного воображения. А оказывается, его надо было просто как следует растормошить, — легкомысленно отзывается он, но свое занятие продолжает куда аккуратнее. — И вообще, ты сам виноват, Геральт. Надо было дольше разгуливать с раной, в которой побывали мерзкие лапы альгулей, — тогда бы обошлись без штопки. Сразу на кладбище бы отправился. — На кладбище я уже был. Где, по-твоему, мы встретились с тем альгулем? — Смотрите-ка! И чувство юмора прорезалось! Еще пара сеансов с иголкой — так у тебя и спектр эмоций расширится до приемлемого уровня. — Хм, — назло ему отвечает Геральт, но знает, что Лютик слышит улыбку в его голосе. Спина, конечно, болит, но зато Лютик снова стал… похож на себя. Геральт только теперь до конца понимает, как ему этого не хватало. — Готово, — вскоре торжественно объявляет Лютик. — Очень симпатично, между прочим, получилось. — Спасибо, — говорит Геральт, обернувшись через плечо. Медлит, засмотревшись на безмятежную довольную улыбку, и немного неловко спрашивает: — С волосами… не поможешь? Мылся он самостоятельно и за результат не ручается. Из-за раны Геральт только кое-как соскреб основную грязь, а на голову просто опрокинул пару ведер воды. Высохло всё сосульками и колтунами, что даже по меркам безразличного к своему виду Геральта выглядело препаршивейше. И бард, конечно, не преминул сообщить ему то же самое, берясь за иголку. В ответ на просьбу Лютик пару раз хлопает глазами, улыбается чуть более нервно, но потом театрально вздыхает, притаскивает из своей комнаты гребень и снова устраивается на кровати за спиной Геральта. — Ладно, мой лохматый друг. Попробую и я сегодня сразиться с чудовищем, — говорит он негромко и запускает чуткие пальцы в спутанную белую гриву Геральта. По спине у ведьмака бежит стайка щекотных мурашек, но он говорит себе, что это, должно быть, из-за свежей раны. Странно, но ему уже почти совсем не больно. *** Через год Геральт рассказывает, как встретил ведьмака из другой школы, который устроил резню в Доброве. Староста обманул с оплатой заказа, а потом и вовсе решил, что проще избавиться от недовольного мутанта с помощью острых вил и пары подручных. Раненый ведьмак в бешенстве перебил всех жителей. Лютик слушает с отсутствующим видом, но ловит каждое слово. — Даже детей? — только уточняет он тихо. Геральт отзывается тяжким вздохом. — Он, знаешь… спрашивал о тебе. Как, мол, поживает бард Лютик. — И что ты ему ответил? — Что это не его собачье дело. — Кошачье, — вяло шутит Лютик с кривой усмешкой. А потом смотрит на Геральта пристально, почти испуганно. — И больше он ничего не говорил? — Больше я не слушал. Лютик снова молчит неуютно долго, пока не решается уточнить: — Ты убил его? — Я не мог оставить его в живых. Лютик кивает, словно теперь он знает всё, что нужно, и в этой истории для него не осталось ничего интересного. Геральт слушает, как успокаивается его сердце, и тоже не говорит ни слова. Они заканчивают ужин под мирный треск огня и стрекот цикад. Летняя ночь напоена ароматами свежей травы и луговых цветов, луна струит серебро на гладь небольшого озера, и в такие часы можно забыть ненадолго о Доброве, о бесконечном Пути и о зле, что подстерегает на нем. — Лютик… Он ловит быстрый, немного настороженный взгляд, даже в темноте — синий-синий. Как будто Лютик боится, что ему зададут вопрос, на который он не сможет ответить. Геральту не нравится эта мимолетная опаска. Он хочет, чтобы Лютик смотрел на него как прежде. Почему-то это очень важно. И Геральт не задает вопросов, на которые Лютик не хочет отвечать, а вместо этого впервые просит: — Споёшь мне? Его улыбка — как еще один цветок, что распускается в ночи и наполняет ее новой прелестью. Лютик без раздумий тянется за лютней — и Геральт чувствует, как всё медленно встает на свои места.