Прозвучал третий свисток, натужно запыхтел паровоз, залязгали буфера, заглушая звон бронзового станционного колокола, и окружённый облаками молочно-белого пара поезд тронулся, медленно-медленно набирая ход и оставляя позади шлейф из искр, клочьев дыма и хлопьев сажи из паровозной трубы, осыпавшихся на рыжую черепичную крышу станции.
Эд и Ал, оба с широченными улыбками до ушей, наполовину высунувшись из окна и вдохновенно отпихивая друг друга локтями, махали оставшемуся на перроне дублисского вокзала учителю, и Изуми Кёртис не могла бы поручиться самой себе, не покривив душой, что их радует больше: достойное окончание обучения или перспектива больше не просиживать часами над разгадыванием сложнейших алхимических формул и не получать не заслуженных, по их мнению, колотушек — куда опьянённым огромными талантами Элрикам сейчас понять, что алхимия в действительности не всемогуща, а физическая сила — опора острому уму.
— Вывалитесь — обоим всыплю! — мстительно рявкнула Изуми, пытаясь перекричать оглушительный шум и обжигающе горячий ветер, бьющий в лицо: он рвал, комкал и отбрасывал назад слова.
Радость Элриков слегка поутихла, а улыбки побледнели, подтверждая её самые чёрные подозрения. Да и махали братья теперь значительно сдержаннее — но только до тех пор, пока не заметили, что учитель усмехается, после чего снова предались вышеупомянутому занятию со всем пылом.
Кёртис махнула им пару раз в ответ и непреклонно скрестила руки на груди.
Умолк станционный колокол, и деревянный перрон уже не дрожал так под ногами, когда провожавшие и встречавшие начали расходиться. Изуми же наблюдала за тем, как длинный состав вильнул на дальнем повороте и наконец исчез из виду — дым к тому времени рассеялся, ветер стих, дышать стало гораздо легче. На западе собирались тёмные тучи, закрывая солнце, наполовину спрятавшееся за горизонтом. Ночью наверняка будет дождь, мельком подумала она, вспоминая, положила ли на дно корзинки с продуктами в дорогу мясной пирог. Обед был давно, а до Ризенбурга путь всё-таки не близкий…
В городе один за другим загорались фонари, причудливо смешивая искусственный электрический свет, тускло-золотой, — с несумеречным, голубовато-сизым. Пора идти домой, готовить ужин, Зиг заждался, должно быть… И перрон совсем опустел, только у самого здания вокзала ещё стоял лоток цветочницы.
— Тяжко это — детей провожать, — подсчитывая дневную выручку в ожидании супруга, заметила проходящей мимо Кёртис тётушка Нана, не первый год торговавшая на дублисском вокзале ароматно-пряными, как грех, жёлтыми южными розами. — Уж я-то знаю, двоих сыновей на восточный фронт проводила.
— Они не мои… — начала Изуми и прикусила язык, почему-то разозлившись на саму себя.
Она поневоле остановилась, потому что брошенные мимоходом слова снова, в который уже по счёту раз, задели за живое: дала о себе знать ничуть не притупившаяся за прошедшие годы боль потери, слившаяся с болью физической, и… зависть, наверное.
— Это ведь братья Элрики были? — подслеповато щурясь, продолжила цветочница, словно не услышав Кёртис, но ответа она не ждала, что и доказывали её следующие слова: — Точно, они самые. Умники. Скоренько же они домой собрались… — она неодобрительно покачала головой: тётушка Нана находилась в том возрасте, который, по мнению большинства людей, позволяет без риска и безнаказанно совать нос в чужие дела.
А ведь и полугода не прошло, сказала себе Изуми, но я, оказывается, научила их всему, что знаю сама. Достались в ученики малолетние гении!
— Они научились всему, чему я смогла их обучить, — ровным тоном произнесла вместо этого она.
И тому была причина. Гордилась ли она учениками? Да, гордилась, конечно, но и тревожилась о них тоже, а вот это уж точно никого не касалось.
К тому же Изуми казалось, она упустила что-то, что-то ускользнуло от её внимания. Что-то едва ощутимое и оттого очень важное… Это не то чувство, не то предчувствие не давало ей покоя с самого начала, пожалуй, с того момента, когда она увидела взгляд Эда — слишком тяжёлый для ребёнка взгляд решившегося на непосильное начинание взрослого человека; его заглушило за время обучения наблюдение за успехами братьев, заглушило, но не истребило совсем, и названию ему Изуми не подобрала. В голове крутилась только невнятная мысль, что знать и желать сверх меры — грех. С чего бы?
Но не в её обычае было доверять настолько неопределённым побуждениям. Изуми жила очень простой жизнью, Изуми была обычной домохозяйкой, оттого и желания, мысли и принципы, которыми она руководствовалась, были тоже просты — подчас грубоваты и материальны.
На самом деле этого хватало.
А тётушка Нана тем временем, невозбранно расшевелив в душе Изуми приутихшие было к отъезду Эда и Ала сомнения, нацелилась на новую жертву — парня разбойного вида в кожаной безрукавке, который расхлябанной походкой направлялся куда-то по своим делам:
— Юноша, купите розу, — сегодня осталась изрядная охапка, в вечернем сумраке источавшая прямо-таки одуряющий аромат.
Тот глумливо ухмыльнулся, по-волчьи обнажая зубы:
— Одну? Только одну? Я беру все!
Долго и остервенело торговался — за слегка увядшие розы тётушка Нана запросила просто непомерную цену, — после чего закинул пышный букет на плечо (и как длинные шипы не царапали шею?), почесал свободной рукой в затылке, словно определяя, не переплатил ли пару центов, и насвистывая отправился дальше.
Да и Кёртис давно пора было домой.
Ночью и вправду пошёл дождь, с перерывами затянувшийся на пару дней. В сырую холодную погоду ей всегда становилось хуже, и это приходилось скрывать, чтобы не волновать окружающих и не казаться слабее, чем есть. Пока ещё она сильна, а загадывать, на сколько ей сил хватит, было пустой тратой времени. И потому Изуми то и дело кашляла, прижимая к губам носовой платок, чтобы после тайком от мужа выбросить его в мусорное ведро: Зиг опять будет суетливо звенеть склянками на полке с лекарствами, бегать за доктором, успокаивать её.
Её же недуг излечит только одно, наверное. И думать об этом не стоило.
Дождь тому виной был или что-то другое, но несколько следующих дней Изуми ходила мрачнее тучи, сама того не замечая. Ножи в доме как-то незаметно оказались наточены до такой степени, что порезаться ими можно было, просто на них посмотрев, поток покупателей резко иссяк, а бедняга Мэйсон, заслышав её шаги у входа в лавку, судорожно пытался спрятаться под прилавок или, как только погода улучшилась, срочно находил себе какое-нибудь дело: подмести двор там, обновить вывеску…
Через неделю Зиг как бы невзначай заговорил:
— Изуми, — сказал он, — Изуми, мы могли бы… могли бы взять ребёнка из приюта.
— Дорогой… — ошеломлённо протянула она, поражённая и тем, что эта мысль ни разу не пришла ей в голову, и тем, что нередко он понимал её лучше, чем она сама — Элрики уехали, и в доме сразу стало пусто.
Ребёнок. Её ребёнок.
Ладони сами собой легли на живот, и Изуми вспомнила: она не может этого сделать, потому что нельзя так — подарить кому-то надежду и снова отнять. Да, она пока ещё сильна. Да, она пока ещё…
— Нет, дорогой, — мягко сказала она. — Нет. Я не имею права… и не из-за того, что тогда произошло. Я… — произнести это вслух, признав свою слабость, она была не способна.
Она не знала, радоваться ей или злиться оттого, что Зиг понял всё и без слов.
И вот прошли годы, и Элрики вернулись в Дублис.
Мир движется по кругу — не она ли учила их этому? Мир движется по кругу, но меняется. Меняется… Обмен. Одной лишь физической боли недостаточно, чтобы расплатиться за совершённый грех, чтобы осознать тяжесть проступка, и потому Истина дарит в придачу к знаниям адские душевные муки — когда каждый день напоминает о том, что сделано. Кровавым кашлем. Ошибками учеников.
Осуждать их суровее, чем себя, она была не вправе. Тем более что им от неё уже досталось, а наказывать дважды за одно и то же значило противоречить основам педагогики, да и вообще было просто-напросто глу… неразумно. Поэтому, когда Эд и Ал, перебивая друг друга, начали храбриться — совсем как взрослые, Изуми не выдержала и сделала то, на что было право только у их матери, — обняла их не в качестве похвалы или поддержки, а просто так.
Давно же она собиралась.
Да, очень давно, если подумать.
***
…Эд и Ал подрались, судя по всему — не в первый раз.
И добро бы использовали приёмы, которым она их обучала, так ведь без затей мутузили друг друга. Пришлось выскочить во двор, растащить сцепившихся в клубок братьев и провести внеочередную тренировку, преподав им хороший урок. Позже, вынеся из дома аптечку и обрабатывая царапины, синяки и ссадины, она ласково потрепала обоих по головам. Волосы у Эда были жёсткие, как выгоревшая на солнце трава, у Ала — чуть мягче, но тоже непокорные.
— Ну что, поняли? — спросила она.
Братья, сопя и пыхтя, переглянулись… и кивнули, дружно шмыгнув носами.
***
…Полы в доме Кёртисов пригнаны тщательно, досочка к досочке, и скрипят почти беззвучно, даже если идти по коридору глубокой ночью, чтобы остановиться у двери, из-под которой выбивается узкая полоска света, и прислушаться к голосам, доносящимся из комнаты.
— Ух ты, Ал, смотри, какой круг преобразования необычный!
— Эд, ты же держишь книгу вверх ногами…
Изуми хмурится: вот засидятся допоздна, а завтра будут клевать носами в тарелки с овсяной кашей на молоке — иначе Эда не заставишь употребить ненавистный ему продукт. Стоит, наверное, разогнать их по кроватям, но любознательность учеников её слишком радует, чтобы им мешать.
Пусть учатся.
***
…Солнце катится за горизонт, долгий летний день подходит к концу. Эд и Ал еле волочат ноги после тренировок, но они и не догадываются, что их страданиям конец пока не пришёл.
— Ужинать! — кричит Изуми, ещё от порога услышав, как урчит у них в животах, и с усмешкой вручает Алу здоровенный нож и полную овощей корзинку, а Эду — ведро, чтобы сходил за водой.
Ибо кто не работает, тот не ест.
Эд издаёт полный отчаяния и бессильного гнева вопль, но чистить картошку он не любит всё-таки больше, чем быть водоносом. К тому же у деловито-спокойного Альфонса это получается гораздо лучше — у него картофелины хотя бы не уменьшаются наполовину в размерах в процессе очистки от кожуры.
Потому Изуми и доверяет овощи ему: накормить досыта пять человек — это вам не шутки.
***
Славно всё начиналось.
Славно — и к чему же пришло?
Возможно, она плохой учитель и ей не хватило опыта или знания людей. Теперь это было уже не важно, никуда не денешься от того факта, что она недоглядела за братьями, не объяснила им вовремя, какова будет цена непоправимой ошибки.
Изуми чувствовала себя виноватой, но не стыдилась этого чувства, а принимала его, как если бы и вправду была их матерью.
Они — её дети.
Не плоть от плоти, не кровь от крови, но
её дети.
