Человеческая жизнь

Розу вытеснила из сна оглушительная волна взрывного рëва. Испуганно схватившись за бешено колотящееся сердце, она подскочила на ватные ноги и, покачиваясь, кое-как добежала до раскрытого окна, из которого слышны были встревоженные голоса и испуганные крики граждан. Высунувшись, она увидела, как вдалеке ветер нëс жирную трубу чёрного дыма, настолько чёрного, что казалось это небо разорвалось напополам. Взрыв? Атака? Идёт военное сражение на окраине города? – Утречка! Роза поворачивает голову вбок, видя всё то же злое-лукавое уже запомнившееся лицо и её челюсть незамедлительно летит вниз, ведь это второй этаж. Благо всё же замечает, что новый знакомый просто держится обеими руками за трубу у стены дома, зажимая её меж крепких икр. Вот и славно, а то она бы точно уверилась, что сошла с ума. – Извини, у тебя просто там дверь заперта, – сказал он, указывая пальцем вниз. – Не ломать же её. Вот я и нашёл альтернативный вход в дом, тем более, что окно было открыто. Внезапно носок босой стопы опустился на подоконник, передвигая туда своего обладателя, который хищнически приблизился к перепуганной Розе. – Хочешь посмотреть? Всего-то несчастный случай – неисправность газовой проводки – зрелище то ещё! И с этими словами он тут же ретировался в воздух, исчезнув за козырьком крыши. Очнувшись будто ото сна, Роза ринулась из комнаты к лестнице в конце коридора, ведущей на крышу. Всем телом навалившись на скрипучую дверь, та отворяется и девушке в глаза тут же бросается патлатый силуэт, который словно ожидал её появления. Будто окаменев, Роза на негнущихся ногах проходит вперёд, но дверь за собой не закрывает – так, на всякий случай – и секундно забыла причину своего визита на крышу, как только столкнулась с ядовитым блеском аметистовых змеиных глаз.  – Обернись, – скорее не просьба, а приказ. Чисто рефлексивно, не слишком ясно мыслящая, Роза оборачивается и глаза её становятся с пол лица, когда она видит, что чёрная труба дыма идëт со стороны станции. – У тебя окна дома на эту сторону не выходят, – поясничает недоспаситель за её спиной. – Решил любезно предоставить тебе возможность самой это лицезреть. Девушка чуть поворачивает к нему голову, глядя могильным взглядом забитого животного. – Не нужно так смотреть на меня, – важно-ребячески ставит он руки в боки. – Взрыв прогремел с минут пять назад. Как мог я добраться с другого конца города сюда? Разве что только если бы имел парочку скоростных крыльев. А их, как видишь, у меня нет. Видимо, этого объяснения было достаточно, чтобы Роза вновь обернулась на чёрную трубу дыма. Она чувствует на своих узких плечах ношу в виде двух белых ладоней-пауков, схвативших её из-за спины. – Думаю, это даже к лучшему, – шепчет ей змеиный глас. – Теперь никто ничего не узнает. Томас будто пала под неведомые чары, приковавшие её ноги к одному месту, а глаза к расплывающемуся по небу чëрному дыму. Наверное, поэтому к ней достаточно быстро потеряли интерес и паукообразные руки отпустили её плечи, а она так и осталась стоять на месте, слушая доносившийся издали треск огня и галдëж встревожанных граждан. Сквозь эту какофонию совсем рядом до неё донеслись обрывки фраз. – ...опять вы?... чего забыли здесь?.. А-а-а! Точно... Крепкая хватка на предплечье волочит Розу за собой, к краю крыши, где её второй хваткой уже за плечо чуть наклоняют вперёд. Не успевает мелькнуть мысль, что её хотят сбросить, потому что лавандовые глаза зацепляются за фигуру женщины, стоящей на земле. Мадам Ливия – бывшая медсестра в сиротском приюте, где росла Роза. – Ваша? – громкое, чтобы внизу услыхали. – Роза! – кричит женщина, по голосу кажется, что она плачет. – Роза, солнышко, ты жива! Ты жива! Глазам не верю! – Хочешь побыстрей с ней встретиться? – рука, что держит девушку за плечо, чуть усилила давление и этого было достаточно, чтобы Роза вырвалась из хватки и побежала к будке на крыше, служащей выходом с неё. «Да я пошутил!» – доносится вслед, но Томас не слышит. Она бежит на своих слабых, но рабочих ногах, минуя лестничные пролëты и немногочисленную мебель, пока не врезается в дверь, которую быстро старается открыть. Поддаëтся тяжело, но со скрипом отворяется и Розу сгребают в объятия длинные сухие руки, покрытые морщинами. От них веет таким домашним теплом, что у девушки глаза заслезились. – Девочка моя, солнышко моё... – шепчет мисс Ливия, гладя её по тёмным длинным волосам. – Жива... Жива... С каждым произносимым ей словом, рот Розы плаксиво кривится, а страх увидеть вблизи глаза женщины становится непреодолимым. Она не выдерживает и тихо плачет, пока заботливые руки усаживают её на диванчик в гостиной. – Тише, тише, дитя моё, – ласково шепчут ей, склонив голову на плечо, а Роза сквозь пелену слëз замечает, что по лестнице неторопливо спускается худощавая жилистая фигура. – Расскажи мне. Расскажи мне всё. Где ты пропадала? Как же ты исхудала. Почему ты молчишь? Миссис Ливия слишком увлечена её утешением – она гладит волосы девушки, проходясь по спине и нашëптывая ободряющие слова ей в ухо – и поэтому Роза, глядя прямо на косматый размытый от слëз силуэт, медленно качает головой, надеясь, что он поймёт её. – А что рассказывать-то? – доносится со ступеней язвительный фальцет. – Когда я пришёл договариваться с этими идиотами по вашей просьбе, то узнал следующее... Роза замерла, мёртвой хваткой вцепившись в плечи заинтересованной миссис Ливии, которая, казалось, совсем этого не заметила. Не заметила и то, как Роза, бледнее некуда, глядит немигающим взглядом в плутовские фиалковые глаза, которые, кажется, просто наслаждались происходящим, словно всё было не более, чем завораживающим спектаклем. – Дела людские – романтика там не задавшаяся. Она отказала одному военному кретину, – в Розу ткнул указательный палец. – Ну, ему это не понравилось. Поэтому, когда её приволокли в дом, он со своими дружками запер её в подвале, где ей предстояло сожительство с крысами и борьбу с ними за порцию гнилой падали, что иногда скидывали ей в «камеру». Она попыталась сбежать, за что её ещё и отпинали, прежде, чем вернуть обратно, – во время своего рассказа он так экспрессивно жестикулировал, словно действительно находился на сцене, да ещё и гримасы строил одну другой хлеще. – Видать, хотели сделать так, чтобы на неё больше никто в здравом уме не позарился. Я когда за ней пришёл, амбре такое стояло – аж глаза щипало! Думаю, вы и сами понимаете. Я, честно, когда увидел её, думал она рассудка лишилась. Благо, дошла сама – не без моей помощи, конечно – даже помыться смогла. Вшей вроде нет, но вот крысы её наверняка покусать успели. Вот она и побитая доходяга сейчас перед вами. Вроде, ещё и переболеть там успела. В конце своего рассказа он уже более спокойно указал на Томас раскрытой ладонью. – Роза... – с ужасом шепчет женщина, ещё крепче обняв девушку и зацеловав её макушку. – Бедненькая моя... Маленькая моя... Судя по изменившемуся с довольного на брезгливое выражение лица недоспасителя, ему эта сцена не слишком была по нраву. – Да будет вам известно, что я почти все свои сбережения потратил, чтобы забрать её под залог, – негодующее вмешивается без зазрения совести. – И какие же у нас утренние вести? Всё взлетело на воздух! – он на эмоциях вскинул руки в стороны, подражая взрыв. – Поэтому мы с ней договорились, что я пока поживу у неё. Верно, Роза? Она кивает и получает на это лисью улыбку с ласковым прищуром, от которой прежде злое лицо засияло, словно солнце. – Она, правда, онемела слегка, так что... Возможно ему не стоило это говорить, так как новая порция кудахтанья и жалости наседки были невыносимы для него и он уже намеревался запереться от этих клуш где-нибудь на втором этаже, может, даже в комнате. Были шансы, что эти двое уйдут домой к этой тëтке, чтобы там продолжить эту тошнотворную жалостерапию. Но вдруг к нему обратились. – Стой, – окликнула его женщина. – Как же тебя зовут? На его лице растягивается искусительская улыбка. – Эрик. Энви любил подбирать псевдонимы, схожие с его истинным именем. Ожидание того, что его достанут вопросами, кто он и откуда не оправдались: тëтка была всецело поглощена сюсюканьем Розы, а та была нема, чтобы вымолвить простое спасибо. Хотя, не особо-то оно было Энви нужно. В конце-концов, не из-за благих целей он эту девчонку вытащил. И ведь сам мог просто уйти – ругает себя гомункул – просто нашёл бы другой пустующий дом или же просто дождался, когда уйдёт назойливая тëтка, чтобы занять этот. Меньше бы проблем было. Однако где-то, глубоко внутри, чего Энви бы никогда не признал бы: внимание и общение, впервые за долгие месяцы, подарили ему эмоции, по которым он успел изголодаться, поглощая одну лишь унылую тоску одиноких скитаний после краха Отца. Не то чтобы ему впервой сожительствовать с людьми, просто все предыдущие разы то была временная маскированная слежка, которая быстро заканчивалась. Но если там Зависти приходилось играть роль, то здесь его задача существенно облегчается: не нужно выдумывать себе новый облик – вернее, он благополучно забыл об этом в припадке бешенства – чтобы как-то скрыться, да и с этой Розой тоже не требуется строить словесных договорëнностей. Немая же. Однако, один договор они уже заключили, построенный на нерушимом принципе равноценного обмена: он молчит о произошедшем с ней, а она полностью принимает его сожительство без права каких-либо обязанностей. Обязанности строятся на потребностях, а у гомункулов потребностей нет. «Да я просто лучший сосед,» – усмехается про себя Энви, продолжив теперь уже свободно исследовать большой, но ужасно ветхий домишко. Когда он вместе с Розой Томас перешёл город к её дому, то предпочёл сразу войти любимым способом – через окно, которое оказалось открыто и его просто нужно было толкнуть внутрь. Кинув свою ношу на кровать и без интереса оглядев комнату, Энви в раздумьях решил прождать ночь на крыше, пока девка не очнëтся.  Неудивительно, что он перепутал его с заброшкой. Снаружи – весь обшарпанный, внутри бы не помешала уборка, ремонт делали, наверное, во время постройки, а мебели как украли. Впрочем, зачем одинокой сиротке много? Однако, когда Энви пошарил по шкафам – чисто от скуки изучить, с кем имеет дело – в платяном шкафу с висящей на соплях дверце было немного мужской одежды, а в тумбочке толстая книга с выцветшей надписью «альбом», в котором нашлись всего три фотографии: одна групповая, на которой изображена большая кучка детей и парочкой взрослых с подписью «Наш приют», фотография Розы и какого-то конопатого паренька с перекатиполем на голове. На фотографии девчонки была подпись с её именем и датой, которая, кажется, была её днём рождения. То-же было и у паренька, вот только рядом с его именем – «Кори» – было две даты через тире, из чего Энви сделал простой вывод, что он мëртв. Без интереса захлопнув альбом, Энви вышел в коридор. Он уже знал, что с правой стороны – ванная, а с левой, прямо рядом со спальней – запертая комната. Внизу шли разговоры – вернее разговор – неустанно болтала та тëтка, словно онемевшая девчонка могла ей что-то ответить. Но Зависть, как культурный арендатор, не стал вламываться в запертую комнату, а просто заглянул в замочную скважину. По ту сторону двери не оказалось никаких скелетов или камеры пыток, а лишь продавленное кресло с пыльным торшером, коврик на полу и пианино у стены с письменным столом. Всё. Энви отлип от двери и разочарованно вздохнул. Видимо, от того что комната не нашла никакого назначения, её просто заперли за ненадобностью. Вниз он спускаться не передумал. Лишние расспросы, которые чудом на него не полились, ему не нужны. А он после горького опыта судьбу предпочитал не испытывать. Да и короткого пребывания на первом этаже было достаточно, чтобы затошнило от этой извечной тошнотворной людской сентиментальности, а за одно и парой поворотов головы досканально изучить обстановку. Вернее, изучать там было нечего: гостиная и кухня, на которой, наверное, и трещит тëтка-трещотка. Раздражëнно почесав затылок, Энви вдруг вспомнил про то, как Роза вслед за ним побежала на крышу, и тут же обнаружил в другом конце коридора лестницу, которая вела к потолку с чёрной дырой раскрытого люка. Воспользовавшись этим входом, гомункул снова очутился на крыше и вновь оценил результаты своих трудов в далеке: дым стал медленно, но верно рассеиваться в голубом небе, а пламя со стороны станции больше не видно – затушили, значит. Напрасно однако – от этой мысли Энви хищно склабится – учитывая, сколько горел огонь, не то, что от тел, от костей поди уже ничего не осталось. Он будто вновь очутился в былых временах, когда искал нужных Отцу людей, а бесполезных с азартом хищника устранял подобными методами: быстро и, главное, не мокро – как наказывал Создатель. Ведь лишнее внимание ни к чему. От этих мыслей сначала сладко защипало в голове, а потом засосало под ложечкой и тяжелым холодом осело где-то в груди. Какой теперь смысл? Отца ведь больше нет. Никого больше нет. Плюхнувшись на ещё прохладную после ночи крышу, Энви бесстрастно глядит вдаль, а ветер легонько треплет его длинные космы. Раньше он и облик-то свой прятал за чужими, потому что его излишне экстравагантный вид привлекал к себе внимание. А теперь ему всё-равно. Осторожность была необходима для спокойного нахождения в статусе «тайны» гомункулов. А теперь из них остался лишь он один. Осторожностью можно и чуть-чуть пренебречь. Совсем чуть-чуть. Трëпку за это теперь не устроят. Главное не переборщить теперь с доступной самовольностью. Уголок тонких губ ползëт криво вверх. Да, у него теперь отпуск. Заслуженно. Сколько он всего наворотил для Отца. Может делать, что душе угодно. Вот только отпуск рано или поздно кончается. Пенсия, получается? Глядя на медленно рассеивающийся в небе дым, Энви ответа так и не находит, а вросшееся ощущение, что даже эта случайность сделана ради Отца отступать не желает. Почти все гомункулы вступали в внеплановые связи с людьми, но вот подобное завершение этих спонтанных знакомств были неприемлемы, можно было и по ушам получить: не от Отца, так от Прайда. Проросшие когти на позеленевших фалангах впиваются в руку, сжатую в кулаке, а Энви брезгливо кривит губы. Дым со станции почти полностью рассеялся, оставив за собой лишь темноватую пелену в голубом небе. Роза отчаянно пыталась выйти из образа болванчика и услышать хотя-бы малую половину того, что ей рассказывала мадам Ливия из пропущенных ею событий. Оказывается, прошло чуть больше недели. «Я думала, что прошёл уже месяц...» Она ещё могла слышать свой внутренний глас. Значит, ещё в своём рассудке. Это хорошо и плохо одновременно. Любое, даже малейшее упоминание о её внезапной пропаже после похода на станцию откликалось агонией в голове и на теле – на многочисленных синяках на руках, на ногах, припухлостях на лице, даже мелких ранках на разбитых губах. И это не говоря о бëдрах... Ей больно сидеть, настолько больно, что она, прямая как струна, безэмоционально качает головой и ей стоит больших усилий, чтобы не заскулить остатками голоса – любое даже малейшее движение отзывается болью в области между ног. Но всё, что она может сделать сейчас – это натягивать широкие рукава потасканной рубашки на синие запястья и послушно, словно собачка, идти за мадам Ливией, когда та снова что-то беззвучно говорит и, бережно придерживая Розу за плечико, ведёт к себе, а девушка даже не задумывается, что оставляет свой дом в распоряжении незнакомого человека, который исчез в стенах дома, словно он был всего лишь призраком. «Эрик» – этом отражается в голове Розы и она словно просыпается ото сна-лунатизма, ведь обнаруживает себя в незнакомом помещении, совершенно одну. Принявшись затравленно вертеть головой, словно потерянный ребёнок, она едва ли подскакивает на месте, когда кто-то окликает её. – Роза, ты чего? – спрашивает мадам Ливия, держа в руках небольшую корзинку, накрытую сверху широким платком. Неужели, весь путь до дома старой знакомой прошёл в прострации? Это пугало. Сильно пугало. Настолько, что всё раны, особенно в межбедренной области отчаянно взвыли. – Ты уверена, что тебе не нужна помощь? – ласково спрашивает женщина, передавая ей в руки корзину и Роза принимает её настолько осторожно, чтобы рукава рубашки ни на милиметр не приподнялись. – Ты всегда можешь остаться у меня, а тот этот... Эрик... – мадам Ливия явно хотела окрестить его как-то по-другому. – Я понимаю, что это неправильно, но вот чует моё сердце, что что-то с ним не то. Ты видела во что он вообще одет? Роза предпочла бы не видеть. Но лучше видеть его, чем не видеть вообще, будучи абсолютно беспомощной, уязвленной во всех местах физически, душевно,  принимая на себе удары всем своим обнажëнным телом. – ...Роза, ты, главное, помни: если обижать тебя будет или захочет чего – беги сразу из дому! Либо ко мне, либо к нашим, местным. Где искать, ты и сама знаешь: у кофейни старины Рика. Кстати, о нëм. Он тоже ходил на станцию, пытаясь найти тебя. Бедняга, и сам весь испереживался. Вот он обрадуется, когда я скажу, что ты вернулась в целости и сохранности! Может, всë-таки со мной пойдёшь? – мадам так много говорила, что парочка тёмных прядей из её строгой причёски с проседью выбилось и теперь путалось во рту и цеплялись за очки, которые покосились на её длинноватый нос. – Люди очень переживали за тебя, – неумолимо продолжала женщина, бережно положив свои сухие длиннопалые ладони на плечи Розе, которые сейчас ей, невероятно голодной и избитой, казались невыносимой тяжестью. – Как страшно было, когда ты исчезла... Вот идешь на тяжёлую работу, мимо тебя проходят сотни голодных людей, а ты всем в миску наливаешь похлëбки, никого не обделяешь, Роза... И снова этот неумолимый взгляд, полный благодарности и трепетного блеска, какой она сотни раз видела у голодных граждан и просто тех, кто нуждался в помощи. От одного воспоминания на белой тонкой коже щëк потеплел еле заметный румянец, который тут же исчез от пробравшего до мозга костей могильного холода. Она только хотела добра людям, чтобы больше не было лжи, не было страданий и боли... И её, в итоге, опалило зло. – ...Я так понимаю, на работу ты не в скором времени вернёшься?.. – спрашивает мадам Ливия, замечая отрешëнный взгляд Розы в левый нижний угол, блëклый и лишëнный блеска жизни. Страшно было видеть этот взгляд у юной и цветущей девушки. Словно прекрасный душистый цветок, которого мало того сорвали, растоптали, так ещё и помочились в придачу. – Просто знай, что мы правда переживаем за тебя и... – женщина вдруг порылась в своей сумочке, будто внезапно что-то вспомнив и изъяла оттуда маленькую записную книжечку с кожаной коричневой обивкой и позолоченными уголками, в которую был вложен карандаш. – Вот. Я уверяю тебя, это временно. Но пока же надо как-то общаться. Хорошо? Тонкая рука Розы вяло протянулась и позволила вложить в свою ладонь книжку, а затем прижать её к груди на выходе. – Заходи, солнышко, – доносилось вслед девушке, а та нашла в себе силы лишь обернуться, но не улыбнуться, как она это делала обычно, от того и в теле погано загудело. Томас вновь ощутила эту мерзкую позорную боль чужого зверства и похоти, от того и на обратном пути замедлилась и теперь вынуждена была передвигаться маленькими шаркающими шажочками, надеясь не упасть по дороге – пока она общалась с мадам Ливией, то не обращала внимание на боль, которая казалось её естественным состоянием там – в месте, откуда наконец-то перестал идти дым. Высоко задрав голову и глядя на небо, которое наконец-то стало чище и могло показывать полдень, в шее заболело, а перед глазами от чистейшей до рези голубизны заплясали мухи со вспышками воспоминаний, которые Роза так усиленно попыталась прогнать мотанием головы, что та заболела ещё больше, а низ живота и ноги будто опалило раскаленным свинцом. Глубоко вдохнув солëный запах, Роза двинулась домой на своих двоих. Гудящих, но рабочих. Свободных. И, наверное, лишь эта мысль  помогла ей оказаться в родном жилище, так ни с кем и не столкнувшись. Она больше не смотрела в сторону станции, дым давно исчез, а народ, наверное, столпился поглазеть на такое «зрелище то ещё», как недавно высказался её новый сожитель. Вспомнив о нëм, рука Розы замерла прямо на дверной ручке, а в разуме вспыхнул образ этого острого злого лица и предупреждение мадам Ливии. Оценив свои возможности убежать – которые равнялись почти нулю – девушка осторожно потянула на себя дверь и вошла. Родной пристанище встретило еë пыльной, от того и пугающей тишиной, словно её собственное жилище было давно забыто и заброшено ей же самой. Её недо-спасителя – Эрика – рядом нигде не было, что Роза оценила как к лучшему, однако, пройдя на кухню, вдруг почувствовала слабый укол совести. Настолько слабый, будто казалось, что она онемела не только физически, но и в душе. Мотнув головой, Роза прошествовала на кухню, параллельно мотая головой то вправо, то влево, но его нигде не было. Девушке вдруг вновь стало стыдно от той лëгкой радости, что посещает её, когда поблизости его нет. Поставив корзину на стол, Томас принялась неторопливо рассматривать переданные ей продукты: половинка цветной капусты, стеклянная бутыль молока, две моркови и маленький свёрток, в котором оказался кусочек сыра. Дефицитные продукты, а с ней делятся. Миссис Ливия всегда учила не жадничать. Тогда, в далëком детстве в сиротском приюте, в медпункте, где она, ещё не поседевшая, замазывала зелëнкой ей разбитую коленку и угостила конфетами, часть из которых Роза отдала конопатому мальчишке, защитившего её от местной приютской оторвы, которая была больше их двоих вместе взятых. Кори. Эти мысли были для неё настоящим просветом – спасательным кругом в море боли, которая на малую долю секунды отступила, а затем вновь дала о себе знать, стоило Розе присесть, чтобы почистить овощи. Вопреки своему фрустрационному состоянию, она была голодна как стая собак, поэтому запах молочного супа с цветной капустой и ломтиками сыра едва не пополнился экстрактом её обильно выделившейся слюны при виде горячей, человеческой еды, с которой Роза, казалось, была разлучена целую вечность. Как она не пыталась осторожничать и держать себя в руках, а первую ложку, судорожно дрожащей рукой, захлебнула слишком быстро и ожидаемо обожгла рот, но продолжала есть и есть, обдавать мучительным – боли и наслаждения – жаром собственный желудок, который безостановочно ревел даже после того, когда Роза выпила остатки супа, поднявшись обеими руками чашу и наклонив её к губам. Огонь пронзил каждую клеточку её тела, поднявшись глубоко из желудка, который, казалось, в секунду стал размером с грецкий орех. Жар был согревающим и сжигающим заживо до судорог в каждой даже самой мелкой мышце. Вдох-выдох. Кажется, что изо рта пошёл пар, который Роза видит сквозь пелену слëз на глазах. Когда судорога немного отпускает её, она переводит дыхание и глядит в потолок до тех пор, пока не становится видна видна каждая трещинка – признак того, что ясность зрения вернулась, после девушка откидывается на спинку стула. Она глядит на старенькую кастрюлю, пряный запах супа пьянит и одновременно приводит в чувство позывом тошноты. Девушка долго гипнотизирует предмет кухонной утвари с горячим обедом, пока раздумья словно растревоженный улей жужжат в ней. Уже в запомнившемся механизме понимает, что о боли лучше просто не думать и она, если не исчезнет, отойдёт на второй план. Стоит ли пригласить этого Эрика поесть? Роза более, чем уверена, что наглости ему не занимать и он может сам подойти взять то, что пожелает, неважно, дано ли на то разрешение или нет. Он странный, жуткий, чрезмерно сумасбродный образ вызывал некоторые вопросы касаемо его нравов и немного психической составляющей. Но именно он вытащил её из того ада. Принëс её домой. Из Ада, пытки которого клеймят её её тело грязной болью. Роза глубоко вдохнула, будто новая порция кислорода, попавшая в организм, могла расслабить скованные мышцы живота. Она то была опустошена, будучи лишь физической оболочкой полной боли и грязи, то в ней мимолëтно зарождались эмоции, что мелькали как первые светлячки, а потом гасли. И все эти эмоции зарождались по одной конкретной патлатой причине. Как только она вернула себе самообладание и слабое подобие безболезненной лëгкости тела, то первым делом взяла вверенную ей записную книжку, вырвала из неё листок, чиркнула карандашом и положила её под новую тарелку уже остывающего супа, а сама размеренным темпом отправилась на поиски своего теперь-уже сожителя. На втором этаже его не оказалось, комната была пуста – здесь Роза немного не удержалась от радости, спальня была её личной территорией и личной крепостью для приведения своего духовного равновесия в относительный порядок – на стук в ванную отклика тоже получено не было. Тут-то и пришла догадка вместе с тëплым сквозняком, идущим с открытого люка в потолке, ведущего на крышу. Там он и обнаруживается. Сидит на крыше и не оборачивается, глядя куда-то вдаль, но, судя по направлению, на станцию, дым от которой виднелся едва-едва и то вдали, от уже сгоревших дотла обломков. – Чего хотела? – внезапный вопрос, от которого Роза чуть не подпрыгнула на месте, ведь думала, что до нынешнего момента её просто не замечают. У неё нет представлений, как к нему обратиться, потому что оборачиваться к ней он, кажется, не надумывает вовсе, а подходить самостоятельно, вплотную, ноги отказываются. Какое счастье, что он-таки соизволил повернуть хотя-бы голову в её сторону и она должна быть довольна, но пренебрежительный взгляд недобро прищуренных глаз её совсем не радует. – Ах, забыл, ты же говорить не можешь. Его плечи мелко подрагивают и Роза лишь понять не может, что в этом забавного, ещё и вид слабо дымящихся сгоревших обломков у станции заставляет ноги задрожать и замереть на месте, не давая девушке не отвернуться, не уйти прочь. – Так что? Видимо, он всё же догадался, что раз к нему пришли, значит, от него что-то нужно, ведь никаких других причин быть не может. Потому и встал, взмахнув гривой чëрно-зелëных волос, развернувшись по направлению к ней, что сподвигло ноги Розы наконец-то отмереть и отшатнуть её назад. Не дожидаясь ничего для неё не значащего настораживающего прищура, девушка торопливо достала записную книжку с карандашом и дрожащей рукой чиркнула по желтоватым листам с напечатанными линиями. Однако, едва карандаш вывел первую букву, как от слишком тяжёлого нажима дрожащей руки, стержень предательски хрустнул и с глухим стуком улетел куда-то в противоположную сторону. И следом с лёгким дуновением ветра последовала неловкая тишина. Энви рассчитывал хоть на какое-то развеяние скуки, хотя бы со стороны немой побитой девчонки, самостоятельно явившиеся сюда, за ним. Наверное, ей здорово стоило пересилить свой страх, который он даже сейчас мог наблюдать в близко жавшихся друг к другу плечам, нервно бегающим глазам и дрожащим рукам. Немного нервозно убрав записную книжку и треклятый сломавшийся карандаш, она взяла его за руку и повела за собой к выходу. Энви пошёл следом, хоть и хотелось встать на месте, как вкопанный, чтоб наблюдать обескураженно-испуганное выражение лица, которое он так любил наблюдать у людишек. Вот только у Розы Томас это выражение лица стало теперь неотъемлемой частью, слабо скрывающимся под ширмой отрешëнности. Она и сама не знала, как смогла схватить его за ледяную длиннопалую руку и повести за собой, абстрагируясь от возможной последующей реакции. «Нельзя так, – ругала Роза себя, хоть уже и не держала его за руку, а спускалось с лестницы на крышу. – Слишком безрассудно. Вдруг он бы разозлился или ещё чего похуже...» Девушка боялась его. Боялась, что даже сейчас, идя по коридору и придерживая себя за локоть, готова была сорваться с места, как только спокойные шаги за спиной перерастут в бег, погоню за ней, и рваться прочь из дому, хрипя настолько громко, насколько можно на помощь. Не делать этого её призывала природная доброта и человеческая вера, ведь именно этот вульгарно выряженный тип со злым лицом спас её и она сейчас здесь, живая и относительно здорова, идёт на своих двоих, а не тлеет останками в взорвавшемся домике у станции. И всё же... Выгляди он хотя-бы чуточку приличнее и будь немножечко вежливее, было бы куда лучше. В конце-концов, Эдвард тоже был вздорным, спесивым, нахальным, местами грубым, но у него было благородное сердце, которое не превратилось в сталь из-за травм, как его конечности или тело младшего брата. Он открыл глаза людям на обман священников церкви Бога Лето, наживавшихся на них, превращающих в безвольных марионеток религией. И эти горькие, но почему-то в тоже время тëплые воспоминания вызвали лёгкую улыбку на устах девушки и порцию горячих слезинок, вставших в глазах. Ей всё же было интересно, как там братья Элрики. И сейчас, проводя своего теперь-уже-сожителя – Эрика – на кухню, она, как он сам отметил, стала выглядить чуточку бодрее, даже здоровый румянец выскочил на щеках, причину которого Энви понять так и не смог. Впрочем, не особо-то и пытался. Его больше заинтересовала белëсая бурда в чаше на кухонном столе, в которой плавали кусочки овощей, и, несмотря на не слишком, по его скромному мнению, вид, пахло очень даже нечего. Записку под чашей он заметил тоже. – «Обед», – зачем-то вслух зачитал он, чем, кажется, немного смутил Розу. – Как мило. Не помню, правда, упоминал ли я, что не собираюсь тебя объедать и требовать каких-то почестей? Он скептически изогнул бровь, что та почти скрылась пол странного вида банданой, и девушка, не зная, как реагировать, сцепила вновь задрожавшие руки в замок за спиной, что не укрылось он зорких лиловых глаз. – Но раз предлагают, то грех отказываться, – Энви вальяжно плюхнулся на стол и, взяв ложку, зачерпнул немного остывшего супа, который оказался очень даже ничего на вкус, но он бы предпочëл добавить парочку острящих специй, чтобы разбавить нежноватое, но пресноватое сочетание молока, сыра и сладковатой моркови. Гомункулам не нужна была еда, но все, исключая Глоттани, пребывая в вечном анабиозе судьбоносной миссии, искали способы получения удовольствия и развеяния скуки, одними из которых было поглощение не нужной пищи. – М, ничего так, – оценил Энви, сам в теряясь в догадках, зачем разговаривать с той, что ему не ответит. – Дай только узнать, ты съела такую же порцию? Роза вдруг почувствовала как все клеточки тела стянуло в один большой колтун – да так, что ноги задрожали – в области желудка, пытающегося полностью отвергнуть съеденное содержимое. – ... Просто я точно помню, что у людей после долгих внеплановых диет большое количество разом поглощенной пищи может спровоцировать... И вновь разговор фактически с самим с собой обрывается внезапным побегом девушки в ванную комнату, где божественное в своей нормальности и человечности блюдо отправляется в унитаз вместе с недопереваренными кусочками овощей. Роза низвергается и корчится, держась за живот и, после самопытки организма, обессиленно кладëт руку поперëк головы, в которую утыкается влажным лбом. Зрение вновь плывёт, но она старается делать глубокие вдохи, чтобы вернуть себе ясность кругозора, под который попадает грязная тряпка скинутого ей накануне обезображенного платья. При виде испорченной вещи, девушка с мученическим выражением лица закрывает глаза, предпочитая не видеть. В это же время Энви стоял в коридоре, глядя в сторону лестницы, где ураганом скрылась девушка. – А я говорил, – скорее себе, нежели девушке, сказал он, после чего вернулся на стул к своей уже опустошённой тарелке, из под которой достал помятый листочек с одним лишь только словом «обед». Повертев эту маленькую записку и зачем-то ещё раз пробежавшись глазами по одному-единственному слову, тонкие губы гомункула тронула лëгкая усмешка. – Надеюсь, с тобой будет не скучно, Роза Томас.