***
Для неё на раз Возьми да спой На два зови пустой На три помни такой Но забудь на четыре её черты И сразу на пять скорбить На шесть опять любить На семь распять и гнить
Ставрогин считает мгновения перед тем, как шагнуть в белую светящуюся под ним пропасть, которая, он уверен, обратится в чёрную бездну и Ад разверзнется перед ним, чтобы принять в огненную пасть грешника. А он грешник, ужасный и отвратительный, при всей внешней красоте. — В этом-то и дело… — бормочет, сжимая в руках верёвку. Закрывает глаза, продолжая счёт, лихорадочный, но более медленный, чем ранее. Вспоминает Швейцарию, Лизу, истинного ангела с итальянских полотен, как она просила его спеть однажды лёгкую песенку, на немецком. Он спел, послушный в тот момент её воле. Их услышал Шатов и долго-долго стоял с осоловелым взглядом, будто не верил во что-то. Ставрогина позабавило его лицо и он предложил ему позвать Верховенского, на что Шатов только вспыхнул и поспешил сбежать. Лиза смеялась чистым смехом, как ручей горный. Ставрогин тогда её почти любил. Maria, которую он соблазнил (просто так, даже без желания позлить Шатова) и провёл с ней всю ночь, чтобы на утро попытаться уйти и наткнуться на полный отчаяния и обожания взгляд. С мужем Mari повезло, честный человек, да это-то и плохо было… Ставрогин знал, к чему её тянуло, а если точнее — к кому. Знал всегда прекрасно, осознавая отлично каждый раз, когда видел в женских глазах. Бесовщина, как выразился Верховенский совершенно верно. И глядя на чуть не плачущую от отчаяния и стыда Mari, всё, что он смог сказать ей, это на чистом немецком: — Sie sind eine leere Frau, Frau Schatow, — и ушёл, не слыша её рыданий за закрывшейся дверью. Даша Шатова, благодетельница его ещё с детства, старшая сестра, которой у него никогда не было и быть не могло, любившая его тихой незаметной любовью. Братец бы её не заметил даже, если бы Ставрогин сам не сказал. Из праздного любопытства, что произойдёт? Даша… Он жмурился, силясь вспомнить сейчас её лицо, но из-за тремора и горячечного бреда, преследовавшего его многие дни, не может ровным счётом ничего, кроме голоса из детства, далёкого сейчас, и бессмысленного. По Шатову он тосковал. Хотелось как в детстве бегать к пруду, вместе ловить бабочек и усаживаться на каком-нибудь камне и долго-долго смотреть в небо. Ставрогин дорожил этими детскими воспоминаниями, в известной мере. Для человека его типа сложно искренне о чём-то сожалеть, но Ставрогин пытался в эти последние минуты пожалеть Шатова и его судьбы. Верховенский целеустремлённый, человечек маленький, да только злопамятный страшно. Ставрогин не знал, что по итогу о нём думать. С одной стороны его искренне раздражала назойливость Петра Степановича, с другой — восхищала его способность заставлять людей делать именно то, что ему надобно. С третьей же… С третьей он его боялся. Боялся его безумной к нему любви, искренней, а от того ещё более страшной. Как же там Кириллов говорил? Человекобог? Богочеловек? Нет, последнее уже он сам… Ставрогин искренне надеялся, что теория подтвердилась и Кириллов исполнил план именно так, как хотел. Он в этом смысла не видел, но обидно выйдет, если человек, давший добровольно себя распять Верховенскому, окажется таким же дураком, каким при жизни. На самом деле, Кириллов из них был самым нормальным, не считая теории безумной. С другой стороны, должна же быть у человека хоть какая-то теория, чтобы проще было смириться с бессмысленностью жизни? Ставрогину его жаль не было. Если человек позволяет вбивать в тело своё гвозди, он возражать не будет, пожалуйста, флаг в руки. Он сам такой же. И ему себя не жаль.Тут все ждут, когда явится избранный Веселить публику А дело не хитро, все, ахнув, прикроют уста Когда вкусившие плоть вдруг подавятся кровью Христа
Его в Петербурге почитали за настоящего Бога. Восхищённо внимали чуть ли не каждому его вдоху, смеялись над каждой его выходкой, неизменно кончавшейся дуэлью. Ставрогин не сомневался, приблизь эту интеллигентную петербургскую публику хотя бы на ярд — разорвут. Могильные вороны, накинувшиеся на него как на прикованного к скале Прометея, заклевавшие до смерти. Ставрогин к людям тёплых чувств никогда не питал и то, что его обязательно разорвали бы — считал истиной. А потом подавятся стервятники, подавятся все до единого.Я крест себе воздвиг нерукотворный В разрезе сути нет и мысли все идут от формы Мой бутафорный дом, прости, но я вгоню кол из осины В свою грудь Сохрани, спаси, но милую забудь
Ставрогину смешным кажется, что его фамилия от креста происходит. На том, где Христа распяли. Ему это смешно до истерики почти, только сил уже не осталось. Интересно, что скажут врачи, когда вскроют его тело, какой сделают вывод? Увидят ли они что-то новое, поймут, каким он был при жизни? Скорее нет, чем да. В разрезе смысла нет, как бы психологи не ратовали за вскрытие. Души, не тела. Если у атеистов душа есть, а Ставрогину почему-то казалось, что да, есть. Сердце почти не стучит, трепыхается еле-еле. Ставрогину больно, он чуть не падает лицом вперёд прямо в белую бездну. Словно кол вогнали, конец из спины вышел. Он почему-то уверен, что это Верховенский. Тот, сколько бы не боготворил его, оставался бесом, таким же, как сам Ставрогин, только он понял слишком поздно. А бесу радость сплошная, убить повинившегося в грехах павшего псевдо-Бога, идола язычников, золотого тельца, которого разрушил Моисей. Ставрогину правда очень смешно.Виа Долороса И я воздвигну крест нерукотворный Тропа скорби Он стоит там, где не так уж и давно все лили слёзы А я иду теперь по ним и не пролью свои (Свои не пролью)
Ставрогин вспоминает тропу скорби, по которой шёл Иисус, прежде чем его прибили гвоздями к кресту на всеобщее обозрение и осуждение. Думается, что чувствовал сын Божий, глядя на злые лица, желавших ему смерти? Плакал ли кто-то из его апостолов? Да наверняка… Ставрогин не помнит. Давно уже ни черта не помнит, вместо памяти — страх противоестественный, чужой совсем его природе, но сейчас ставший частью. Ставрогину думается, что его тропа скорби длилась с того дня, как он застрелил офицера на дуэли. Раньше быть не могло, позже — он уже шёл мимо тех, кому предпочтительнее было бы, чтоб он издох в муках. Только Ставрогин плакать не будет, как Иисус плакал. Он не святой и не Бог, чтобы Верховенский не говорил. Слишком много чести будет миру, безмолвно за ним следящему, видеть слабость того, кто всегда отрицал абсолютно всё. В груди вспыхивают угли былой злости и раздражения.На раз одной рукой На два другой рукой На три я как ни бил Но только попадает мимо молоток И ломаются, гнутся гвозди Ругаюсь, у нас давно Разлагаясь, гниют все кости
— Я бы смог, наверное, — думает Ставрогин вслух, слушая отдалённые крики маменьки и Даши Шатовой. Смог что? Забыл… Смог приколотить кого-то к позорному кресту? Самому быть приколоченным, как бабочка? Ему вдруг непривычно весело становится от этой аналогии. Выходит, сын Божий был бабочкой, одной из десятка, которую он тонкими иглами прибивал к дощечкам, чтобы потом за стекло и красиво подписать. Смешно-то как. Только смеяться не хочется. Кости у него, когда шагнёт с петлёй на шее, не будут хрустеть, ломаясь. Гниющие не могут издавать такой звонкий, живой практически, вопреки обстоятельствам, звук. Ставрогин уверен.Как не спутать? И где розы прорастут? Им нужно дать особый корм И я себе воздвигну крест нерукотворный Чтоб их прокормить
На его смерти долго будут наживаться, так думается. Громкое дело, десять трупов, и все ниточки ведут к нему, потому что именно он это и начал. Исполнял чужими руками, зная, но ничего не делая. Как паук сидел в центре паутины и ждал особо жирной сытной мухи, чтоб потом снова ждать. Ставрогин признаётся наконец-то себе, что тот паук в углу, что пугал его все последние дни — он сам, только лицо другое. Как и все те бесы. — Хороший выйдет корм… — снова мысли вслух. Раньше за собой не замечал, но он раньше и в петлю не лез, правда же? Последний шаг прямо в бездну, самый Ад. С верёвкой на шее. Ставрогин не молится перед смертью, хотя положено вроде бы. Разницы нет, что он умрёт с молитвой, что без. А снаружи всё кричат и кричат… Интересно, кто его первым найдёт? Маменька? Даша? Наверное, Даша, её голос будто бы ближе слышится. Ставрогину её почти жаль. Почти. Предсмертных судорог и машинальных попыток сорвать петлю не было. Николай Всеволодович Ставрогин умер тихо и почти незаметно.Виа Долороса И я воздвигну крест нерукотворный Тропа скорби Он стоит там, где не так уж и давно все лили слёзы А я иду теперь по ним и не пролью свои