О Госпоже в Пустоте

Вокруг темно — но не той темнотой, что наступает, когда закрываешь глаза или гасишь свет, но совершенно неосязаемой. Майрен либо так отвыкла от бытия невоплощенной, либо Пустота и впрямь столь всепоглощающа, ведь здесь нет ни света, ни звука, и она мгновенно овладевает всеми ее чувствами. Дух, по своей воле пребудущий в Пустоте или часть Пустоты, образовавшая дух — кто знает, что она сейчас такое. Это так похоже на времена, предшествующие Песне Сотворения, и непривычно в той же мере, и пусть Майрен сейчас не плоть и кровь, отголоски чувства, что обычно захватывает дыхание, никуда не исчезает. Но это не страх, а скорей щемящее ощущение того, как снова обретает жизнь давно позабытое воспоминание, и бытие его длится в сознании долгие сладостные мгновения. Майрен ощущает себя погруженной в него, и отданной ему же, и ей все больше кажется, что Пустота вовсе не пуста — ей лишь надо дать то, чем ее можно наполнить, и она послушно это воссоздаст. — Я тебя чувствую, и не понимаю, почему ты здесь, — голос заполняет собой все пространство, и звуки эхом накладываются друг на друга, не торопясь сменяться. Осанвэ — это скорей мыслеобраз, нежели слова, и оттого нечетко звучат они, но Майрен без труда их распознает, пусть и невысказанная пелена тоски и отчаяния их сглаживает, превращая в единый звук. И Майрен с такой же болью вспоминает, как гордо звучала Песнь Сотворения ныне Пребудущей в Пустоте, и как она желала превратить оную в свои владения. Если это было давно, то насколько давним будет казаться ей этот разговор вспоследствии? Впрочем, Пустота — не Арда, время ей не ведомо, как и пространство. — Я ведь попросила тебя спастись, или жестокость Валар столь же сильна, как о том поют наши Дети, когда идут в бой? — Мелькор… — имя возлюбленной жены перекатывается на языке, и Майрен внезапно чувствует, что не хочет больше ничего говорить, и желает лишь наслаждаться возможностью звать по имени ту, которой оно принадлежит. Пустота окутывает ее, будто Мелькор — это она, или наоборот; стремится заключить Майрен в объятия после долгой и трудной разлуки, и она позволяет себе раствориться в ней и поглотиться ею же. Пустота Мятежной безмятежна, и этот настрой передается майэ, но она продолжает, — вообще-то меня сюда послали, — она бесплотна и безлика, но в голосе откуда-то появляется нотка веселья, будто бы на ее лице улыбка, скрадывающая звуки речи. — А еще я соскучилась. — Вот как, — Майрен по-особенному ощущает присутствие Мелькор, и чувствует ее, и себя тоже; это так сильно похоже на то, как в далекие времена задолго до начала истории Мира они витали вместе, готовые воплотить и свои великие Замыслы, и себя. — Так послали или соскучилась? Да и за что тебя так — ты ведь сам Свет Валинора, что ж они без тебя будут делать. — Артанис, этой юнице из нолдоранов, хватило острословия послать меня в Пустоту, когда я предложила ей союзничество в обмен на неувядающую благодать ее владений. Не знаю, поняла ли она вообще смысл сказанного. Улыбка сменяет предыдущие переплетения чувств, поглощая все своей силой — Майрен уже не помнит, когда так было в последний раз. Возможно, виной тяготы тела — оно отягощает ее фэа; но сейчас она и есть сама фэа. Так легко забываются ее земные дела, все те испытания, что были раньше и что грядут в будущем, и есть лишь то, что сейчас, и то, что дальше, тоже — «сейчас». Одно долгое сейчас до самого конца Мира, и лишь это событие напоминает им о существовании времени. — Моя драгоценная, не молчи, расскажи о себе и своих деяниях. Здесь звук речи, и ощущение присутствия другой айни — редкие удовольствия, — фраза проходит будто бы сквозь нее, и в то же время остается глубоко внутри. Это то, что Майрен будет вспоминать потом, в долгие моменты одиночества, чтоб позабавить заскучавший разум, или наоборот утолить время от времени пробуждающуюся, но никогда не утихающую, тоску. Ей кажется, или она знает, что Мелькор чувствует то же самое — той даже еще более невыносимо, она заточена вовеки веков в Пустоте, пусть и не чувствует течения времени — так Валар зло напомнили ей, чего она так жаждала в начале своего бытия, и что не в силах владеть ею сейчас. Пребывая наедине, Мелькор все более отождествлется с Пустотой, уходя от образа Великой Валиэ до ее сумрачной тени, от сумрачной тени до безликого призрака, о коем знают лишь то, что он заточен в Пустоте до конца Мира, ведь такова его кара. Майрен ни в коем случае не желает Мелькор такой участи, и говорит. Она любит говорить о том, что любит — и что любит свершать, и что любит Мелькор. Две эти любви, к Созиданию и к Валиэ почти тождественны: в далекие дни стремление созидать лишь по своей воле привело ее к Мелькор, и Мелькор в свою очередь всегда побуждала ее созидать, даже когда не была рядом. Они были Творицами Замысла, рожденного в сознании Валиэ задолго до ее появления на свет, и воплощенного в Песне задолго до воплощения самой Мелькор. Она разделила его с Майрен — так же, как они привычно делили ложе, и, до поры будучи тайной, их задумка с течением времени перестала быть таковой, и обрела жизнь в Арде. Но так как-то вышло — силой недобрых умыслов Майрен осталась одна, с идеями, для воплощения коих, быть может, не хватило бы и всех эпох Мира, а Мелькор пленили в Пустоте, там, где все началось, сделали ее гробницей ее Замысла. Майрен будто осталась на ложе одна, чувствуя лишь отголосок тепла тела жены на простыне. Кожа у Мелькор была теплой — этого Майрен еще не успела забыть. Она рассказывает о своих Кольцах, и том, как она хочет, чтоб они работали. Говорит по осанвэ об осанвэ — ведь это основа работы Колец, сама их суть: связать меж собой умы правительниц и правителей Средиземья, объединяя их в один силой ее майарского умения. О подоплеке Колец не говорят — ведь это само собой разумеется; Майрен всегда готовилась стать Правительницей над правителями, и это отнятая у нее блажь прошлого. Мелькор лишь хмыкает — подумать только, Пустота хмыкает — когда слышит о форме — «Почему кольца, моя огненная? Это дань нашему прошлому, или мне кажется?». Она помнит, как еще юной альмаренской майэ Майрен ковала такие для обручения меж айнур, и как уже Владычицей Ангбанда сотворила такие же для себя и Мелькор, не силясь отказать привычке. Те кольца многократно усиливали связь между двумя близкими умами — Темными Айнир, Валиэ и Майэ, возлюбленными женами. Благодаря этим же кольцам Майрен впервые ощутила холод и мрак тюрьмы Мандоса, когда Мелькор пленили на три сотни долгих лет, стремясь изничтожить едва начавший воплощаться Замысел; и они же вселили в ее сердце страх о вековечном заточении в Пустоте — ее, или Мелькор, неважно; все века плена, и долгие годы после Ирмо пытал ее более изощренно, чем его брат пытал Валиэ, сновидение за сновидением озлобляя ее сильней. Майрен так боялась, так пыталась избежать этого — и вот, Мелькор в Пустоте, и она тоже из-за стремления встретиться с ней после долгой разлуки — такова жизнь. Впрочем, Мандос был пристанищем в Арде, и сильно сковывал пребывающий в ней разум, и тисками давил на него, пленяя; удел же Пустоты была, насколько это возможно, свобода. Майрен печалилась о том, что Мелькор заточили, и радовалась, что не в Мандосе. Все же так плохо, что ее заточили… Печаль давит не хуже стен тюрьмы. Майрен говорит, будто бы и вправду под давлением, от Колец перетекая к обсуждению юных орков и волков, от них к нравам эльфов, с коими придется союзничать, и дальше к воспоминаниям, предшествующим появлению самых ранних Перворожденных. Говоря, она чувствует силу сродне той, что проявляется во время исполнения Песен Силы, и Пустоту вокруг хочется заполнить, воссоздав воспоминания до мельчайших подробностей. Здесь можно было бы возвести вторую Утумно, а чуть дальше Ангбанд, и заселить новыми мелькорохини, но — но она не сможет, как бы не хотелось. Не сможет, ведь Мелькор, Творица, теперь бесплотный дух, вместе со зримым обликом утратившая способность созидать, и — она сама не захочет. У нее ведь идей столько, что не воплотить и за все эпохи Мира. Возможно, на самом его закате она бы заполнила Пустоту, создавая заповедное место ее с Мелькор прошлого, уже совсем скоро наблюдая вновь за тем, как гибнут их творения. Покуда Пустоту может заполнить лишь ее речь, и постоянное незримое присутствие Мелькор, и Майрен не знает, хочет она это исправить или нет. * Теперь Майрен смеется каждый раз, когда ее посылают в Пустоту, не понимая смысла сказанного. Так мало помнят, что Пустота вовсе не пуста, и Майрен стремится это исправить. Мысли привычно сменяют одна другую, и она не спешит их воплощать. Ее доля в Теме велика, и она вверила себе многие эпохи Мира для ее воплощения. Теперь Пустота — это Мелькор, а у Мелькор есть память; все, что Майрен ей поведывает, отпечатывается в ней незримым и неощутимым следом, как своего рода летопись. В Пустоту уходит и там же остается Эрегион и его правительница, что оставила после себя лишь разруху и три Кольца, призванных ее упорядочить; туда же канет Нуменор, его мрамор, жемчуг и позолота, его корабли и мечи, его высокие здания и прибережные лачуги, и императорские палаты — в особенности они; Майрен рассказывает Мелькор, как долго тянутся ее дни правления, точно нить в гобелене, и она сама не знает, что ее так тяготит — скука или чувство времени. Император — жалкий смертный, возомнивший себя всемогущим, в окружении ничем не лучших вельмож; он глотает вино чаще, чем говорит хоть что-то разумное, а вместе с ним и лесть, что так хорошо в нем растворяется, и какой смысл от оружия и Песен Силы, когда одни лишь слова склоняют Фаразона и его подданных пред Майрен. Мелькор говорит — поручи их Пустоте. Майрен делает — и их кровь, совсем черная во свете факелов, растекается по алтарю. Майрен мысленно взывает к Мелькор, ощущая, как ей вторит множество поклоняющихся Могуществу, и ей так же, как им, хочется, чтоб она это слышала — что ее помнят и чтут, и благоговеют, и готовы отдать свою плоть, лишь бы плоть обрела Богиня. Все, кто так дороги императору, и кто так ненавистны Майрен, жертвуются Пребудущей в Пустоте. Майрен довольна, — она думает о том, как расскажет Мелькор это как шутку, и Пустота вокруг них тоже как будто бы будет смеяться. Краем глаза она замечает, как улыбается жена императора — не императрица пока, пусть и законная, но нет в Арде того, что Темная Майэ бы не исправила. Она одинаково хорошо орудует и жертвенным ножом, и резцом по камню, и забытое чувство заставляет кончики ее пальцев дрожать, когда она касается камня — не понятно, сам камень пробуждает эти чувства, или Созидание, или то, чем камню суждено стать. Майрен по памяти высекает изваяние Валиэ, с горечью подмечая, что черты облика в чертогах памяти стираются с течением времени, но все же он остается столь величественным, как и был в момент Воплощения. И прежде, чем поставить статую у входа в храм, возведенный ее же умениями, она обнимает ее, обвив руками с обеих сторон, и вспоминает те разговоры, что были меж ними в последнее время — можно подумать, что вот они, снова вместе, беседуют в объятиях подруга подруги как когда-то незапамятно давно. Она отвлекается на мысль о том, как рассказывала нуменорцам об освобождении Богини, и ловит себя на том, что и сама верит в это. Тяжело не поверить, на самом деле, когда можешь быть с ней рядом и в Пустоте, и в Арде — пусть и ограниченное количество времени. * Вопреки задумке, Нуменор оказывается не в Пустоте — но под водой, что, конечно, не лучше. Майрен клянет Эру, пока где-то на берегах Средиземья перерождается последняя кольценосица, чье болезненное смертное тело наконец становится чем-то куда более подходящим для Владычицы Ангмара. Сам Ангмар кажется лишь безликим словом майэ, с таким рвением пожаловавшей в столь же безликую Пустоту. Ей так нужно это «сейчас», и она так хочет забыть о «потом» — потому что потом грядет война, и Майрен не хочет и не может ее проиграть. Плоть отягощает ее, поглощенную водами, и она, освободившись от ее пут, наконец чувствует себя на равных с Мелькор. Так, какими они были очень давно — когда обменялись кольцами, и взошли на престол Средиземья, две Темные Владычицы, нашедшие пристанище в Пустоте. — Я чувствую, тебе многое хочется мне рассказать, — Мелькор, Пребудущая в Пустоте, Безымянная Богиня, принимает ее к себе, и Майрен впервые за долгое время чувствует себя дома.