Обещание

      Отношения братьев Мориарти всегда были намного ближе, чем просто братские. Всё началось ещё в далёком детстве, когда улицы трущоб приютили ещё одну пару заблудших детских душ. Для Уайтчепела это было обыденностью: подумаешь, дети, жалкие и беспомощные создания, которым суждено сдохнуть где-нибудь за углом при первых же морозах, хотя возможно и раньше, но от голода, выброшенные как говориться «с глаз — долой, из сердца — вон». Надо же, как иронично, стоит лишь слегка отдалиться от Тауэра и Часовни Святого Питера, свернуть с улицы Тауэр-хилл на Кейбл-стрит, а после в один из переулков Бек-Черч-Лейн, как вы из чудесной Англии, где добрая волшебница-королева приветливо машет подданным, а позже отдаёт приказ о колонизации (попросту порабощении) целых стран, попадёте в Уайтчепел — ещё одно святое, но почему-то давно покинутое Богом место. Даже немного грустно, что он не остался посмотреть на то, как его дети друг за другом отправляются в могилы, умирая от холода, голода и болезней, но зато с верой в то, что Бог их простит, и следующая из жизней будет лучше, вот только Уайтчепел — адово отродье, бесконечное колесо мрака, слёз и желчи. Попавший в этот капкан однажды, живым не выйдет уже никогда.       Именно поэтому юный Уильям с самого детства понимал, что в этом мире ничего не даётся просто так: всё нужно заслужить, заработать, украсть. Они были ещё совсем детьми, неспособными заботиться ни о чём, даже о себе, когда на хрупкие плечи Уильяма легла ответственность: за себя, за возможность прожить ещё один день, за дом, за бытовые мелочи, за Льюиса. Особенно за Льюиса. Его младший братик был таким милым и невинным, когда просил Уильяма обучить его математике, ведь «Нии-чан, я тоже хочу быть полезным и помогать тебе.» На что старшему приходилось лишь с улыбкой кивать, несмотря на своё недовольство: он ни за что не свете не хочет, чтобы брат становился его копией, консультируя людей за деньги, буквально вымогая их у итак неимущих жителей трущоб. Как же объяснить Льюису, что всё это делается лишь ради него, всегда ради него одного?       Уильям любит своего брата так сильно, что в мыслях иногда проскакивает идея спрятать Льюиса подальше от всего мира, чтобы тот никогда не узнал обо всех его грехах, чтобы как раньше продолжал невинно смотреть и с неподдельным счастьем читать новый сборник сказок, который «дорогой нии-сан» крадёт для него из ближайшего книжного, просто ради того, чтобы видеть улыбку младшего.       Поэтому, когда у Льюиса случается первый приступ, он просто не может найти себе места, порываясь бежать к ближайшей больнице и умолять спасти брата от смерти. Но его Льюис, его милый маленький Льюис, делает всё, чтобы не дать брату сбежать: он слёзно умоляет остаться, хватая его за руку, громко крича или наоборот шёпотом произнося его имя. Как же он мог позабыть, что его дорогой младший братик тоже отнюдь не глуп, и, наверное, просчитал и продумал все его, Уильяма, действия. Наверное, будь ситуация иной, он бы гордился способностям братишки, но только не в этот момент, не сейчас, пока Льюис почти что погибает на его руках, хватаясь то за собственное сердце, то за руку брата. И тогда Уильяму впервые становится страшно. Страшно настолько, что кажется, будто сердце болит также сильно как у брата, ноги, на которых лежит Льюис немеют, в горле пересыхает, пока дрожащим голосом он говорит, что всё будет хорошо, что они справятся, одной рукой держа руку брата, а второй гладя его по волосам. Этот жест всегда успокаивал Уильяма, но не теперь, только не сейчас, когда он боится лишний раз шелохнуться, боится одним нервным тремором рук сделать брату только хуже. Спустя какой-то промежуток времени, для Уильяма целая бесконечность лет в адовом котле, для остального мира не более пятнадцати минут, Льюис засыпает, всё ещё болезнено кривя лицо во сне. Старший наконец выдыхает, понимая, что всё это время практически не дышал.       Чуть позже он узнаёт, что приступ у Льюиса был не первый и тревожные звоночки сливаются в один колокол. Кажется, в этот момент впервые в жизни он теряет контроль над другими, над ситуацией, над собой. Срывается на брата, пока разум покрыт пеленой стресса, всё кричит и кричит о том, что старается сделать как лучше, что только благодаря ему они до сих пор живы, что Льюис обязан ему всем, что сейчас имеет. А брат смотрит на него в упор своим багровым взглядом, таким непривычно холодным и пустым, услужливо кивает и выходит за порог.       Проходит час, второй, сутки за ними неделя, но Льюис не возвращается домой. Хотя называть это домом получается лишь с большой натяжкой, прикрыв правый глаз. Так, убогое местечко, где хотя бы есть крыша и дождь льётся не по всей площади, а лишь под треснутым стеклом окон. Без Льюиса стало так пусто и тихо: лишь свист ветра между неустойчивым подобием стен и шелест страниц той самой украденной книги со сказками. Кажется, именно за этот промежуток времени Уильям понимает одну простую истину: дом — это не место, дом — это человек, с которым ты чувствуешь себя в безопасности. И его младший брат этим домом и был.       — Господи, — слышится молитва на грязном полу, пока за одном льёт ещё один из многих проливных дождей. Уильям сидит на полу, сложив руки на коленях и закрыв глаза, воздаёт молитву Господу, наверное, впервые за свою жизнь делая это не по воле случая, как на воскресных службах, куда его таскал с собой Льюис, которому в свою очередь нравилась не сама убогая церквушка, а её высоченный потолок, венчаемый единственным на всю округу колоколом. Чёрт, Льюис был и здесь. Кажется, Уильям и вправду вполне начинает осознавать, что вся его жизнь крутится вокруг лишь одного брата, который, не замечая этого, вертится вокруг него самого, но, если честно, менять это не особо хочется. Они ведь с братом вместе с самого начала, рука об руку прошли весь этот путь, чтобы дожить до расплывчатого «сегодня», отдавали друг другу всё, что имели, а если даже не имели ничего, то отдавали себя. Породнились настолько, что стали друг для друга смыслом существования. И в этот момент, когда Льюиса нет рядом, пустота дома кажется менее пустой, чем его внутренняя пустота. Всё плохо настолько, что он осознаёт себя лишь сейчас, спустя неделю туманных дней, на коленях перед маленькой иконкой, подаренной священником за помощь с каким-то пустяковым делом, и молится, чтобы его Льюис вернулся домой.       Всё, что происходит дальше больше похоже на сюр и нелепицу, чем что-то реальное, но всё же это происходит. Словно по взмаху лёгкой руки неизвестного Божества, ибо Господню нашему, чего уж таить греха, надоедает изо дня в день слушать молитвы неимущих, сирых и убогих, солнечный луч, словно пуля, пробивается сквозь стену ливня, целенаправленно светя Уильяму в лицо и вынуждая его наконец открыть глаза. И если свет, попавший именно в их дом по среди постепенно стихающего дождя, это не знак свыше о том, что бескорыстная скромная молитва принята и будет исполнена, то Уильям окончательно утратит веру в существование Бога и Божественных сущностей, будь то христианство, ислам, буддизм, индуизм и даже язычество, будет верить лишь в себя и своё желание стать освободителем от греха власти одних людей над другими. Будет верить в утопию, хотя однажды Льюис заявил, что максимум, которого сможет достигнуть Уильям — практопия, потому что в любом мире должно существовать необходимое зло, роль которого они добросовестно согласились принять на себя.       Льюис возвращается вечером седьмого дня, когда лужи недавнего дождя начинают подсыхать и под бликами бледного закатного солнца образовывать туман, который чуть позже будет серебрится в лунном свете до утра. Льюис намеренно делает вид, будто бы ничего не произошло: прежде чем войти предупреждает о себе, делая четыре коротких стука, следом ещё два, дожидается прошествия пятнадцати секунд, а только после отворяет дверь. Заходя внутрь, привычно кивает Уильяму в знак приветствия, садится на соломенник, который им чудом удалось раздобыть: пускай в Уайтчепеле и были правы лишь те, у кого есть власть и лишние парочку купюр, таким маленьким детям как они, пускай и за большую сумму, отказывались что-то продавать. Однако же, чудом Господним, им удалось раздобыть один такой мешок. Найти место, где продавались такие, было невозможно ввиду того, что местные посчитали такой товар невыгодным ввиду отсутствия спроса на их предложение. Поэтому, чтобы обеспечить себе какой никакой комфортный сон не на холодных и прогнивших досках, пришлось выкручиваться. Мешок они позаимствовали у старушки на торговой улице, которая хвасталась богатым урожаем яблок, вся проблема решилась с помощью потерянного взгляда Уильяма и рассказе о простывшем от сна на холодном полу младшем брате. А вот с соломой пришлось сложнее: достать её пускай и было просто, но очень затратно. Уильяму пришлось рассмотреть достаточно много вариантов, как в скором времени заполучить нужное количество. Первой пришедшей в голову идеей была кража, и, возможно, всё бы так не случилось, если бы не возвратившийся откуда-то Льюис, нёсший в руках немного соломы. На вопрошающий взгляд Уильяма, он лишь сказал, что помог конюху с уборкой стоил, за что тот решил откупиться. Так что и эта проблема была решена: они помогали с уборкой, а конюх платил соломой.       Так вот, Льюис как обычно садится на мешок, спрашивает, как у Уильяма прошёл день, а после собирается проверить запасы продуктов, но стоит едва поравняться с братом, сидящим с книжкой в руках возле подобия стола, как старший хватает его за рукав тоненькой накидочки и просит, умоляет его простить. Говорит, что был не прав, что вспылил на фоне пережитого стресса, и что любит, очень сильно любит своего брата. Льюис не выдерживает первым, распахивая руки для примирительных объятий, и когда Уильям прижимается к нему, шепчет слова извинений за то, что ушёл оставив брата одного, а у самого в глазах стоят слёзы.

***

      После этой небольшой ссоры, казалось, жизнь налаживается. Правда, среди солнечного хорошо, висела маленькая грозовая туча под названием «но». И этой самой тучей были приступы Льюиса, которые казалось с каждым днём становились всё продолжительнее, а промежутки между ними — короче. И каждый раз Уильям испытывал тот же животный страх, что и в первый раз, пока Льюис, как казалось, изгибался на полу всё в тех же позах, тех же конвульсиях, тех же муках. Среди всей этой бесконечной временной петли беспрерывно гнила лишь брусчатка пола, точнее его остатков, и с каждым днём всё быстрее и быстрее теряя тепло, а Уильям всё яснее и яснее понимал, что дальше так продолжаться не может, и имел на то ряд причин, одна из которых состоит в том, что состояние Льюиса в любой момент может ухудшиться, а вторая в том, что лежа во время приступов на холодном полу он может подхватить, дай бог хотя-бы лёгкое недомогание, а не чахотку или инфлюэнцу. Так что вариантов оставалось немного: смерть в одном из многочисленных заброшенных трущобных домов или возможность, маленький, но шанс, пережить зиму.       Точнее, выбора не было вовсе. Балансируя всю жизнь на грани, буквально зубами впившись в своё существование, они боролись со всем миром, чтобы выбить для себя ещё один день в этой обречённой вселенной. Поэтому существует только один выход — продолжать борьбу ровно до того самого момента, пока она не станет казаться бесполезной, потому что когда это произойдёт для Уильяма жизнь потеряет всякий смысл, потому что единственной причиной не опустить руки является Льюис, который всё ещё склонен полагать, что мир строго делится на чёрное и белое и дабы сделать всё возможное, чтобы эти слепые заблуждения просуществовали как можно дольше, не омрачив светлой невинной души, он выбирает угодный им обоим вариант.

***

      Первая фаза операции по переезду запланирована на среду, день, когда городская библиотека особенно радостно приветствует в своих стенах юных читателей. План предельно прост: перед закрытием затеряться между стеллажей, потом попасться на глаза сторожу, надавить на жалость отсутствием родителей и дома, а после оказаться в приюте. Просто в своей гениальности. Но здесь теперь стояла другая проблема: следует ли посвящать Льюиса в запланированное или сделать вид, что случившиеся это прихоть судьбы?       К его несчастью, Льюис и сам далеко не тот ребёнок, коим его считает брат. Он видит его смятение, замечает чрезмерные задумчивость и невнимательность и вполне имеет основание полагать, что «дорогой нии-сан» опять замышляет что-то, а если и замышляет, то посвящён Льюис, конечно же, в это не будет. Поэтому берёт ситуацию в свои руки, ненавязчиво замечает, что последнее время брат более задумчив, чем обычно и интересуется, с чем это связано. Для Уильяма этот вопрос — западня, в любом случае, в любом варианте. Тут он либо должен рассказать всю правду, либо прикинуться дураком, хотя это будет полным провалом, ведь Льюис явно дал понять, что подозревает его в чём-то. Поэтому он выкладывает весь план, и теперь они вместе бьются над его реализацией.

***

      В среду промозглая лондонская осень как-будто бы отступает. С самого утра светит не по октябрьски тёплое солнце, а лужицы после продолжительных дождей начинают подсыхать, даже разведённая водой грязь, тщедушная и до ужаса противная масса, и та сама собой исчезает с грязных улиц, отправляясь в путешествие к грязным переулкам в надежде увидеть свою потерянную в прошлом ливне родню. Да, день был погож, свеж и прекрасен.       Вообще, двери лондонской библиотеки были всегда приветливо открыты для страждущих и нуждающихся. Она служила приютом для сирых и убогих, была подобная свету маяка для заблудившихся в густом ночном тумане кораблей и керосиновой лампе, на которую в ту же секунду, стоит только едва её зажечь, слеталась стайка мотыльков. Но в особые дни, каждую среду и субботу, библиотека была не просто светом, а настоящим магнитом, и теперь здесь были не только ценители литературы, но и подхалимы, ищущие в благотворительных акциях выгоду.       Проникнуть внутрь, ровно как и затеряться в толпе, не составляет особого труда, стоит только свернуть к стеллажу с книжками-картинками, а вот спрятаться, чтобы внимательный охранник не обнаружил их раньше времени было совсем немного, но сложнее. Теперь, когда дубовые двери плотно закрыты, оставалось лишь переждать ночь, а пока можно занять себя какой-нибудь интересной книжкой…       Операция проходит как надо. На утро добрый дядя-констебль из Скотланд-Ярда спрашивает, где живут двое несчастных потеряшек, которым было до безумия страшно провести всю ночь в огромной библиотеке. На это они лишь быстро кивнут, стыдливо пряча глаза, и несколько заискивающе, по-настоящему жалобно признаются, что у них нет дома, и, возможно, выдавят из себя какую-никакую скупую слезу, пока дядя кивнёт и поклянётся помочь бедным сироткам. Да, всё пройдёт в точности согласно плану. Впрочем, всё, что происходило дальше, нам с вами прекрасно известно, так что позвольте перенестись в настоящее.

***

      Уильям Джеймс Мориарти был довольно известен в узких и просвящённых кругах, однако обстоятельства, сопутствующие этому, были столь различны между собой, что общая картина его личности складывалась неясным пятном и интриговала всё больше, но удивительным свойством было то, что при сведении знакомства, разочарован из-за ложного представления о нём никто не был, ведь профессор Мориарти, будто бы действительно был целиком и полностью зачинщиков слухов о самом себе, или, возможно, но гораздо менее вероятно, имел дурную привычку знать, что думает собеседник наперёд, и подстраиваться под его выдумки. Действительно, второй вариант даже в мыслях звучит глупо, что же будет, если он изволит тронуть чьи-нибудь уста? А по сему, дабы изложение выглядело более полным, изволю приложить самые распространённые из них:       «Вы знакомы со средним сыном семейства Мориарти? Поговаривают, что он в скором времени примет титул графа»       «Профессор математики в Даремском университете считается одним из лучших во всей Британии»       Ну и конечно, моя самая любимая фраза, которую прекрасный пол изволит шептать чуть ли не на каждом бале, собравшись в обособленные кучки, ещё со времён сезона далёкого 1860 года, когда юный Уильям был только представлен ко двору:       «Ах, Элизабет, только гляньте какой кавалер посетил сегодня нас. Да да, тот самый брат графа Альберта. Вы лучше посмотрите, какой у него пронзительный взгляд, а эти чудные локоны и тем более голос. Ах… » и продолжали они с придыханием шептать за спиной виновника надежд и грусти нежной, то и дело прикрывая уста тоненькой ручкой в шёлковых перчатках, при этом не замечая, как профессор кривит лицо в страшной гримасе доброжелательной улыбки, пока никто не видит (точнее смотрят все, но они настолько слепы, что не замечают перемен в чьём-то поведении, и уж точно не судят по кривизне и натянутости улыбок.)       На самом же деле, где-то глубоко под тоннами масок и навеянных обществом дурных влияний, Уильям был мягок и добр с теми, кто этого заслуживал. Так думал Льюис, всё ещё прекрасно помня тяжёлое детство, и от того невольно сравнивая всё происходящее в настоящем с мечтами далёкого прошлого. Безусловно, если целиком и полностью следить за панорамой настоящего, то в глобальном смысле изменения, произошедшие с ними, — кардинальные, но если рассмотреть отдельные мелкие детали, то станет ясно, что изменилось далеко немногое, в особенности старые привычки, которые в высшем обществе казались до ужаса смешными, но избавится от них не получалось, потому что и не хотелось вовсе; всё же это ещё одна часть их истории, напоминание о тяжёлом прошлом, которое они пережили и смогли похоронить глубоко в сердцах. Возвращаясь к привычкам будет вполне разумно отменить некоторые из них. К примеру, привычка Льюиса пока никто не видит добавлять в свой чай как можно больше сахара, не менее шести кубиков, а там как получится, или Уильям, который держит маленький охотничий ножик с очень занимательной и интересной историей у себя под подушкой на случай непредвиденных ситуаций.       Если честно, то Льюису эгоистично казалось, будто бы он был единственным человеком, с мнением которого Уильям хоть как-то, но считается. В этом отношении старший брат казался настоящей тварью, ибо только он мог специально показывать всём своим видом надежду, а потом ненароком среди сказанных слов её отбирать. «Я уверен, что нии-сан прекрасно видит, что мне тяжело не быть вовлечённым в организацию, тяжело без него, но, возможно, это проверка доказательства моей решимости, так что я должен пройти её с достоинством и честью, чтобы доказать брату своё желание принести пользу. »       Но к сожалению, Уильям со всей присущей ему проницательностью, совершенно не понимал, почему брат рядом с ним меняет своё поведение кардинально, почему волнуется и бросает быстрые взгляды из-под полу опущенных век, почему, когда ему кажется, что Уильям не смотрит, в панике закусывает губу, если до этого твёрдым и, осмелюсь сказать, жестоким голосом отчитывал Морана за не выполненную работу по дому? Да, он прекрасно слышал эти тихие, но точные обвинения и в такие моменты на лице сама собой появлялась небольшая улыбка, адресованная брату, но, к сожалению, из-за своего непонятного панического страха он её никогда не замечает.       Именно поэтому Уильям делает шаг навстречу первым, вылавливает Льюиса в коридоре на пятиминутном перерыве между приготовлением обеда и уборкой в комнатах восточного крыла.       — Льюис, можно с тобой поговорить? — вопрошает он почти что жалобным тоном.       — Да, конечно, брат, что-то случилось? — учтиво отвечает Льюис, чуть склонив голову в поклоне. От этого действия по спине Уильяма пробегают мурашки; почему он кланяется, как какая-нибудь челядь, если они родные братья и равны как в правах, так и во всех других отношения?       — Оставь эту вынужденную формальность, поговори со мной не как с Уильямом Мориарти, а как с родным братом, хорошо? — он старается улыбнуться своей самой нежной улыбкой, чтобы брат чувствовал себя комфортно. Но тот лишь молча кивнул, натянул спину и завёл руки за неё.       Поэтому пришлось действовать радикально. Он опускает руки на плечи Льюису, и, смотря прямо в глаза, медленно ведёт их ниже, в конечном итоге перехватывая запястья, а после сплетая свои тонкие пальцы с шёлком перчаток. Уильям чувствует, как от прикосновений брата берёт тремор, как глаза в панике бегают по стене позади, как он напряжённо сглатывает, и невольно задаёт себе вопрос: в какой момент та сама крепкая братская связь между ними была разрушена? В какой момент его чудесный брат стал относится к нему так настороженно? В какой чёртов момент всё было испорчено? И не находя перед собой появившегося таинственным образом ответа, он решается спросить на прямую:       — Лу, что происходит? И не говори, что всё в порядке, я же вижу, как ты намеренно меня сторонишься.       — Нет-нет, нии-сан, всё правда в порядке, просто, ааа, знаешь, я, — неосознанно шёпотом говорил младший, то и дело сжимая пальцы брата в своих для пущего успокоения, пока Уильям пытался стянуть с него перчатки, которые раздражали лишь фактом своего существования, потому что казалось, что Льюис, в буквальном смысле, кожей сросся с ними и снимал лишь в случаях крайней необходимости, — я чувствую себя лишним.       Уильяму остаётся лишь шокировано хлопать глазами. Как такое вообще могло произойти? Почему Льюис ощущает себя отчуждённым, если всё что не делается, вся та борьба с аристократией, все мысли, жесты и поступки сосредоточены лишь на том, чтобы он был в безопасности? С самого раннего детства, с первого кошмара брата, где дворянин бьёт их на неправильно выполненную работу, с того момента, когда в порыве чувств Льюис легонько и неловко чмокнул его в щёку в, как он сам изволил выразиться «жесте признательности, ведь брат Альберт поступил точно так же с той милой женщиной, которая взяла содержание приюта на себя». Глупый братец не понимает, что этим самым жестом вызвал резонанс в душе профессора, дискуссию (жаркий и безнадёжный спор) с самим собой, которая продолжается до сих пор.       Из-за размышлений пауза в их разговоре затянулась слишком надолго, и, решив, что ответственность за это целиком и полностью лежит на нём, Льюис спешит объясниться, хотя это и даётся с трудом, поскольку в горле давно стоял ком, а глаза почему-то слезились. Сделав глубокий вдох, он начинает говорить:       — Я имею ввиду, что ты, брат, как и всё остальные, связаны деятельностью организации, а я… Я никчёмен, я ничего не могу, ничего не умею, я обуза для тебя, я понимаю, но, пожалуйста, пойми, что мне очень тебя не хватает, старший братик, очень.       — Льюис, пожалуйста, успокойся, пожалуйста, всё будет хорошо, — Уильям спешит утянуть его в свои объятия, и, немного покраснев, оставляет такой же смазанный поцелуй в щёку, что дарил ему брат много лет назад, а после продолжает шептать на ухо откровения, в которых он не признался бы и самому себе, но готов отдать на поруку брату, — я очень, очень сильно тебя люблю, ты даже не представляешь как, поэтому запомни, обязательно запомни, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ты не будешь мне обузой, потому что ты мой любимый, единственный и самый-присамый замечательный младший брат. Я обещаю, клятвенно обещаю, что ничто и никогда не заставит меня поменять своё мнение.       — Честно? — спрашивает Льюис, подняв свои покрасневшие глаза.       — Честно, — отвечает Уильям, как в детстве протягивая мизинчик, чтобы скрепить клятву.