С четвёртого на пятое

Он пришёл в сознание ближе к обеденному часу только от того, что всё тело сковала пульсирующая, навязчивая боль. Нахождение на теле насквозь пропитанной холодным потом ночной рубашки доводило до тихой истерики, настолько нестерпимо было её соприкосновение с чувствительной кожей. Это походило на нескончаемую пытку. Хотелось порвать, сжечь, избавиться от неё каким бы то ни было способом, хотелось просто уснуть..просто уснуть. Но он никак не мог, пробудившись, провалиться в дремоту обратно, слыша каждый проклятый шорох в доме, каждый чёртов шепоток, каждый ненавистный уличный звук. Как же ему хотелось оглохнуть, чтобы больше не слышать, чтобы почувствовать пустую тишину, он сделал бы, что угодно ради этого. Голова разрывалась так, что он едва был способен открыть глаза, яркий свет ныне приносил ему только убийственную режущую боль. Да что свет... Каждая мысль отдавалась в ней пульсирующей мигренью, что, кажется, перекатывалась с одной половины на другую, при том будучи везде, не оставляя ни на единую секунду. В комнате было ужасающе душно, что заставляло тело противно ныть. Кости безжалостно ломило, а к горлу подступал приступ рвоты, бывший уже привычным и таким же болезненным, но опорожнить желудок было нечем, ведь один запах еды неминуемо влёк за собой новый приступ. Даже желчь больше не выходила из его организма, и как он не мучился, позывы не оставляли его в покое, заставляя ворочиться, травмируя болезненными движениями всё тело. Конечности опухли. Сам процесс дыхания был затруднителен. Лихорадка уже неделю не давала послаблений его восполённому сознанию, и он бросался в бред и порой плохо различая, где реальность, а где простое видение, химера. Он страшно устал и хотел только успокоения и отдыха, искренне желал хоть на мгновение прекратить адские муки... Дверь с душераздирающим скрипом распахнулась, и Моцарт рвано выдохнул, раздражённо морщась от головной боли. - Как ты Вольфи? - женщина спрашивала тихо, стоя в проёме, но не подходя близко. Всё дело было в смраде, который источало тело больного. Он был ужасен настолько, что находиться рядом было непереносимо мерзко. Однко и доктор, приходивший по вечерам, и жена стоически терпели. На её вопрос Моцарт ответил односложно, тихо хрипя. - Томас хотел повидаться с тобой, - продолжила она так же тихо, однако её голос всё же был ужасно тонок и звучал безобразно громко. - А я принесу отвар. С этими словами она быстро вышла, а Амадею всё-таки пришлось открыть глаза. В противоположном углу комнаты он разглядел маленькую фигурку своего сына и тут же закрыл глаза вновь, чтобы острая боль прекратила терзать хотя бы зрение. А бедный мальчик тем временем с глазами полными слёз смотрел на своего отца, изменившегося до неузнаваемости, и боролся с острым желанием зажать нос и выбежать из комнаты поскорее, чтобы не показать своей слабости. Ему было велено не шуметь, и потому он даже дышал через раз и боялся шевелиться, говорить. Приходилось просто стоять и смотреть, он чувствовал, что ноги его подкашиваются и дрожат. Томас не хотел приходить сюда, ему было страшно и отвратительно находиться здесь, но он был вынужден стоять и трястись, как осиновый лист. Констанс снова зашла в комнату, но уже держа пиалу в руках. Моцарт понял, что ему следует принять сидячее положение, от чего тягостно простонал, задавив в себе раздражение и желание кричать о том, чтобы его наконец оставили в покое. Он медленно и тяжело опёрся о стену головой, открыв заплывшие глаза. - Вот, выпей это, - прошептала жена и прислонила пиалу с отваром к пересохшим губам мужа. Он задержал дыхание. Выпил лишь половину, после чего почувствовал спазм и его вырвало на пол тем, что, видимо, осталось от его органов в перемешку с травяным отваром. Пот заструился по лицу и он бессильно упал на подушку, тяжело дыша и теряя сознания. В комнату зашёл отец.... Леопольд с толикой жалости посмотрел на сына и присел на край кровати. Он направил свой взгляд в окно. Падал снег. Декабрь вступал в свои владения. Амадей не без труда открыл глаза и всмотрелся в знакомые черты, смиренные и вместе с тем строгие. И всё-таки он по нему очень скучал, когда отъехал в Вену, и до сегодняшнего дня. Его поддержки ему не хватало катастрофически. Будто услышав мысленный поток сына, мужчина по-отцовски растрепал и без того находящиеся в жутком беспорядке волосы, и со сдержанной улыбкой положил ладонь на лоб. Её обдало лихорадочным жаром и Леопольд с большей жалостью и отчасти виной посмотрел ему в глаза. Их диалог был неслышным, но каждый участник этой беседы понимал всё с чистейшей ясностью. Это понимание приносило Амадею непомерное спокойствие и даже боль, как будто схлынула, оставила его бренное тело. Наконец-то бог помилосердствовал над ним и услышал тихую молитву, что он шептал последнюю неделю. Он измученно улыбнулся отцу и благодарно кивнул. И вдруг почувствовал блаженную слабость в конечностях, боли больше не существовало для него, она стала чем-то маленьким и неважным, и стало вдруг так хорошо и спокойно, что он благоговейно закрыл глаза и задышал правильно и глубоко. Убаюкиваемый прохладной сухой рукой отца он чувствовал, как мысли ускользают от него, не задерживаясь в воспалённом разуме на долго, душа была покойна... Он снова испытал жгучую боль в теле, которая пожалуй стала ещё нестерпимие, голова по-прежнему раскалывалась, в ушах не переставая звенело. Амадей почувствовал чудовищно сильный спазм и его стошнило, не понять чем. Спазмы ещё долго не прекращались и прошло довольно времени, прежде чем, весь мокрый от пота, он бессмысленно воззрился в потолок, усеянный множеством трещин. На улице стало темно, и теперь ничто не резало его чувствительного зрения, однако головная боль всё зверствовала и пульсировал с такой силой, что он чувствовал эту пульсацию даже в глазном яболке. Каждый звук по-прежнему раздражал слух и отзывался в голове кокфоничным грохотом, треском, скрипом, будь то пение канарейки или звук шагов, всё было равно, каждый приносил боль. Амадей раздражённо протянул ослабевшие руки к рубашке и попытался растянуть, порвать её, чтобы та не касалась груди, не приносила это зудяще-болезненное ощущение, но его порыв не увенчался успехом, состояние только усугубилось, и Моцарт истерично отступил. Так он пролежал недвижимо бог весть сколько времени, не поймав ни одной дельной мысли. Он чувствовал как жар поднимается и прекатыватся по всему телу, было холодно, вместе с тем душно и мерзко, дышать ровно не получалось вовсе. Кажется, температура поднялась выше. Дверь отворилась вновь, издав оглушительный скрип, но на этот раз в проёме стояла не его жена, а Софи. Женщина увидела, что он бодрствует и, кивнув головой, тихо вышла. Это могло значить лишь то, что доктор ожидает в зале и сейчас он поднимется сюда, чтобы побеспокоить его. Как же Амадей устал от суеты, уму непостижимо.... И действительно, доктор оказался в его комнате через считанные минуты. Он задумчиво оглядел больного, кажется, даже не замечая вокруг себя того зловония, царившего в комнате, и с прискорбием заключил, что ему осталось не больше недели. Вместо обыкновенного кровопускания Клоссе посоветовал сделать холодный компресс, и Констанс тут же побежала за чем-то, что могло быть пригодно для этой процедуры. Доктор что-то без умолку говорил, но Амадей был не в силах что-либо разбирать и просто искренне желал, чтобы басистый громкий голос стих, потерялся где-нибудь, дал ему тишины. Это то, чего он хотел, - тишины. Послышались быстрые шаги Констанс, каблук стучал, как дробь литавров, это побудило Моцарта мучительно простонать, сдерживая слёзы, он задышал глубже, поджал губы и закрыл глаза. " Боже милостивый, прошу тебя.... " - взмолился он, пока голоса становились всё громче и будто перекрикивали друг друга. Вдруг его головы коснулось что-то резко холодное. Ему даже показалось, что стало чуть легче, и голоса зазвучали более мягко, в конце концов он нашёл в себе силы, чтобы открыть глаза. Доктор наконец-то ушёл, в комнате осталась только жена, она тяжело вздохнулая и одарила Амадея жалостливым взглядом и что-то сказала. Моцарт так и не понял, что это было, потому что все мысли внезапно испарились, а телесная боль наконец достигла своего пика. В комнату вошла Софи, держа на руках Ксавьера, а подле неё едва ли не крался Томас, следом вошёл его преданный ученик, Зюсмайер. Все они стояли над его постелью и смотрели так, будто он являлся большой картиной, висящей в имперском зале, однако картина эта настолько выделялась средь величественных стен, прекрасных зеркал, поражающих своей красотой статуй, что вызывала лишь неприятное ощущение излишества, но вместе с тем была настолько привычна, что никто уже и не возмущался, смотря на неё. Все присутствующие печально переглянулись и начали шептать, что-то о болезнях, лихорадках, смерти, музыке, и Моцарт смотрел на свою семью и приближённых совершенно не способный уловить смысл этой праздной беседы, и потому молчал. Вдруг на пороге показалась ещё одна фигура, высокая чёрная... Амадей подумал было, что это смерть пришла за ним, но если бы это было действительно так, присутствующие бы не обернулись, на непрошенного гостя, выражая искреннее непонимание. Тогда он чщательно вгляделся в лицо пришедшего. - Антонио... Превозмогая укол разъедающей боли он сел и протянул дрожащую распухшую руку к нему, пожелав его близости больше, чем чего-либо на свете. Антонио тот час же резко выдохнул и быстро подошёл к постели бледнеющего Амадея. - Антонио... - голос его был тихим и дрожащим, сердце стучало оглушительно, так что даже себя он расслышал с трудом. Остальные присутствующие не стали мешать этому разговору и удалилась, оставив их наедине. Мужчина тем временем сел рядом с ним на кровать и позволил руке Моцарта помять безукоризненный камзол чёрного цвета. Он смотрел без жалости, почти влюблённо, и кажется Амадею больше ничего не было нужно сейчас. - Я здесь, Вольфганг, - голос его не бил по ушам, был нежен и добр настолько, что мужчина даже забыл на мгновение об удушающей боли, о своём плачевном состоянии, обо всём. - Я должен сказать тебе, что я.. - Шшш, я не в обиде. Прохладная рука коснулась разгорячённой щеки, а после мягкие губы оставили лёгий поцелуй на влажном лбу. Никакой брезгливости, ни каких слов о том насколько ужасен вид композитора сейчас, никакой жалости, никаких обид. Они ещё какое-то время наслаждались густой тишиной, а после Моцарт снова заговорил. - Я не окончу свой реквием, прошу тебя, возьми его - просил он, слегка пошатываясь, - он там, в комнате, где стоит клавесин, в самом нижнем ящике стола... Возьми, прошу. Ласковый встревоженный взгляд Антонио пресёк поток слов. - Ты и сам прекрасно сможешь его окончить. Моцарт даже на секунду поверил в это, но реальность была такова, что оставалось ему не долго и он действительно не закончит начатое. - Нет, Тонио... Как же тебе идёт чёрный камзол Он и сам не понял, как мысль его перескочила на внешний вид капельмейстера, но, признаться, она была гораздо приятней, чем все прочие мысли. Присутствие Антонио влияло на него благотворно: ему хотелось спать, несмотря на то, что боль всё ещё сковывала тело, и на душе стало спокойнее. - Я скучал по тебе... Он опёрся о стену, не выпуская из рук ткань камзола, держась за неё, как за единственное спасение. Моцарт слабо потянул музыканта за собой, а тот и не сопротивлялся, даже напротив, с особенной охотой испытал близость пышушего жаром тела. - Мне пора идти, Вольфганг,- после нескольких минут тишины прошептал Антонио, уже полусонному Моцарту, почувствовав, что он рефлекторно сжал крепче в своих трясущихся руках чёрную ткань. Но Амадей всё таки выпустил её и позволил Тонио отстраниться. - Уже... Но ты же придёшь завтра? Да..? - Конечно приду. - Хорошо... Вольфганг расслабленно закрыл глаза. Иного ответа ему было и не нужно, главное, что они свидятся снова, а остальное могло и подождать. Он почувствовал на своих истерзанных сухих губах губы своего Антонио и блаженно улыбнулся, вслушиваясь в тихие, почти невесомые шаги. Амадею наконец удалось провалиться в сладкую дремоту... В ночь с 4 на 5 декабря 1791 года, в без пяти минут час всё было кончено.