У танцовщиц секс в ногах, у теноров – в гортани. Поэтому теноры разочаровывают женщин, а танцовщицы – мужчин.
Карл Краус
Ноги сплетаются. Удивительно как парниша еще не упал. Паркету в небольшом зале для репетиций не первый год и, наверное, не одно поколение пуантов сменило, не одного учителя видовало, вот и прогибается от тяжелой ноши, от количества загубленных душ и собственной хлипкости. Из колонок в углу зала играет какая-то классика. Тут только так, потому что училище. И только запись, потому что к настоящему живому выступлению еще не меньше полугода. А там уже будет все как в сказках, мечтах, на красивых записях телестудий: люди толпами в залах, огромный оркестр у сцены и маленькие души, что творят новую историю. Другого не дано. С продолжительностью записи звуки меняются: духовые инструменты сменяют друг друга и сплетаются в нечто невообразимое. Парниша тоже это чувствует: дрожью по телу, когда на очередной ударной ноте; сердцем, что стучит гораздо быстрее; спертому дыханию и покалыванию в ногах, пока раскручивается на одном месте. Это все выглядит как старое кино: обшарпанный пол, вещи, которые даже не его — их просто забыли на стульях, выстроенных в ряд по стене с игрушкой посредине, что завели незамысловатым действием. Почему он еще не упал? Почему вместе с ним и пол, и вещи не свалились вниз? Это образ, метафора, потому что ниже — бетон, это первый этаж. Падать ниже разве что в землю. По иному суждено только после особенно высоких прыжков, от которых сердце ухает и покалывает в пальцах.***
Что вы представляете, когда слышите слово «балет»? Наверняка утонченных людей, прекрасные выступления, девушек в пышных легких юбках, что развиваются при поворотах и мелком дуновении ветра, статных мужчин, благодаря которым рождаются особенно тяжелые взлеты и драматизм в сольных номерах, классику и многочисленные ряды с какой-нибудь темной обивкой кресел, чтобы не отвлекало от искрящегося света выступления на сцене. Но видна ли обратная сторона медали? Те места не выглядят, как блестящие сапфиры, не пылают улыбками. Там зловонием душ несет, медикаментами, мазями для успокоения нестерпимой боли, от которой желчью люди плюются, потому что больше нечем — диета. Как плачут даже те же мужчины, что говорить уж о более прекрасном поле, о растяжках, где рвутся, кажется, сухожилия, если до этого пару дней давал себе слабину на репетициях, кои длятся аж до ночи, и одышка становится вечным спутником. Если в театре ты здоров, то плохо трудишься и попрут тебя на следующей неделе. Хотя чего там томить? Просто завтра же тебе позвонят и скажут, что не нужно — заменили. А может, и не позвонят вовсе, просто узнаешь потом — постфактум. По другому тут люди и не умеют. Ты не особенный и не пуп земли, которому отдадут сольные партии за просто так, если, конечно, твои родители не в приемной комиссии, не являются спонсорами или непосредственно не решают, кто будет танцевать. Хотя, как известно, и те разбиты с самого детства давлением и чужими надеждами. Что уж говорить о других? А приезжих? Марсель — прекрасный город во Франции. Средиземноморский «царь портов», как пишут в книжках. Только вот Чонгук уже не видит достопримечательностей, через которые ходит каждый день и вечер, не слышит речей, что говорят люди с особенной неприязнью, не пьет по утрам кофе с круассанами и не имеет билет в другую страну, как бы домой. Он не приезжий. Он тут вырос. Единственное, что у парня в чертах «туриста» это любовь к морю и искусству. Наверное, от мамы, потому что других причин не видит разум, когда перед репетициями, таких как сегодня, он снова сворачивает на портовую набережную и долго стоит, опираясь на перила у выступа. Дальше — обрыв, и часто думается, чтобы туда сигануть — вдруг и ноги перестанут гудеть, и голова отойдет от музыки на фоне, что уже даже ненастоящая. Она фантомом растекается по венам. Море спокойнее звучит, чем мотивы магазинчиков, кафе, уличных музыкантов позади на площадях, только приступающие к работе. Мама говорила когда-то сыну, что приехала в поисках лучшей жизни и нашла ее. Потому что невозможно в страну любви и без этой эмоции под ребра. А Чонгук никогда и не слышал сказки о русалках, о прекрасной принцессе, что нашла принца, и о странствующих путниках — тоже, потому что в начальной школе увидел балетное шоу и загорелся, чтобы туда — на сцену. Только никто не сказал маленькому ребенку, насколько консервативны люди на отборочных конкурсах, в залах, рядом на паркете. Никто не говорил ему ранее, что он не свой, что не подходит по параметрам, словам и гордо поднятой головой. Ребенок верил в себя — не сломанный жизнью. Обозвал тогда всех тех людей гиенами. Не при всех, а так, про себя, чувствуя эту натуру, и согласен с собой по сей день. Не потому что принципы или отдельная ненависть, комплексы, что, оказывается, шли комплектом к студенческому билету, а потому что на всю жизнь запомнил: с возможностью выступать и учится в труппе получил не просто так, не за красивые речи, а за мирские деньги, на которые мама положила свое. Слышали ли вы фразу, что в чужой стране никогда не станешь своим? Чон Чонгук об этом узнал в свои пятнадцать. И это, мать его, так иронично, потому что он даже не был в родной Корее, говорит на том же языке с неумением и постоянными запинками. И не то чтобы пытался узнать о нем больше, не горел приобщиться. Все это пустяки, отголоски прошлого. Французский же у него поставленный с детства, он его родным считает, потому что из культурных ценностей у него только круассаны с кофе по утрам, которые он терпеть не может, и полный ноль в познаниях Азии. Ирония да и только. Именно по этой же причине не нашел себе кучу друзей, не ходил с ними в парки после репетиций, потому что все они названные еще детским «гиены», потому что Чонгук видел и стереотипное стекло в пуантах, и порванные трико прямо в раздевалке, и людей, что это все делали тоже. А, может, причины как раз таки в больных мышцах, что ноют постоянно, независимо от дня и ночи. На этой почве даже дышать не хочется толком иногда. Он ведь хорошо усвоил, что место ему не просто так. Марсель не кажется огромным, когда весь твой маршрут это несколько точек, что можно отметить на карте, провести несколько прямых и вычислить по ним же маршрут. Всегда одинаковый. Репетиции тоже всегда ранние, раньше, чем приползают ящерицы с их белым порошком на деснах, что останется на такой же белой плитке холла театра. Его никто не заметит, потому что такой же на столах руководителей, сценах за кулисами и артериальных системах, он у них в крови. Заглушает боль мастерски. Тут и душевная, и физическая. Чонгук не праведный: в свои двадцать с хвостиком он пробовал тоже, когда с хрустом носка пуантов сломал ногу, когда с ушибом, но все равно относил партнершу от начала и до конца, до кулис и слова «свободны», произнесенное куратором их группы. А сейчас ему вместо белого мела, как когда-то обозвали старшие еще в пятнадцать, несколько па-де-де, арабесков, жите и еще кучу непонятных когда-то терминов. Лучше уж детская игрушка, волчок, чем слышать, что мало стараешься и нужно больше. А насколько этого больше никто не говорит. Чонгук и не знает, потому что из двадцати четырех часов в сутках почти двенадцать тут: на паркете, у станка, на матах, что лежат сложенными стопками, еще пять на подработке в кафе неподалеку, все остальное время на сон, учебу и разглядывание огромного моря. — Привет, — а вот и его море. Бескрайне красивое, как считается самому сердцу, которое часто не советуется с чем-то другим, не имеет критического мышления. Отвлекает. Правда покруче любых таблеток под языком и обезболивающего на ночь, что в аптеках дают уже без рецепта, а с предъявленной студенческой карточкой. Той самой, что с комплексами в купе, зато с полным отсутствием стыда, когда в комплект ты берешь пантенол, мочегонное и смазку. Да, ядреный набор, учитывая цели и взгляды, что кидает даже не повидавший многое фармацевт, а люди, стоящие дальше в очереди. А вошедший парень, как всегда, сбивает своим приветствием с такта. Чону приходится держаться, ловить себя навыками координации, когда слишком резко останавливается и, по каким-то законам физики, чуть не заваливается. Это не страх, а просто вошедший знакомый. Такое происходит ровно три раза на пять рабочих дней. Чонгук запомнил, выучил наизусть. Помните, говорилось, что сердце не советуется ни с чем? Так вот глаза сейчас присоединились в их компанию, голова тоже на пути. — Тэхен, ты сегодня раньше, — его имя произносить уже легче, чем год шесть месяцев и два дня назад. А вот срок их знакомства. Чонгук считал и считает. Тогда тот самый Ким Тэхён, на год старше, что не важно, но просто есть, приехал в Марсель, поступил в их училище ровно с третьей попытки, что вроде как уже нечто судьбоносное, потому что число счастливое. И был зачислен в группу. Не Чонгука, потому что без кораблей и сказок, помните? Тогда впервые, в утро вторника, прервал внутренний монолог молодого танцора и тот упал. Это вообще что-то из типичного их приветствия. Тэхен казался взбалмошным, безрассудным и очень красивым. Первое впечатление не обмануло. Тот просто хотел найти себе друзей, слишком открыто и близко подошел к ареалу диких животных. Чон еще тогда подумал, что того сожрут, умертвят прямо под паркетом зала, не дадут ступить и на территорию закулисной жизни. А потом он и сам вспыхивал этим желанием, когда на чистом корейском представились и начали что-то очень быстро тараторить. Будто бы его поймут, осознают и тут же кинутся поддерживать «земляка», дабы тот не сошел с ума в новом городе. О словах он узнал позже, через день, уже на привычном ему и с кружкой горячего кофе с автомата фойе в знак извинений. Четверг — третий день из списка особенных. У Тэхена красивый голос, которым бы только декламировать что-то, а не набор речей на корейском. Не потому-что «дефектный» французский, как быстро решила сгоряча голова, звучит лучше, а потому что так Чонгук его понимает, может разобрать на слоги, даже исправить в порыве диалога. Последнее Тэхен не любит больше всего, щетинился сразу кошкой, но потом принял и осознал — ему нужно. В остальном такой же человек: руки, ноги, тело. Ничего нового и в балетном трико на репетициях, которые идут сразу перед чонгуковой в те самые три дня в неделю, что и раньше. Ничего нового и в синяках на коленях, но не от услужливости перед кем-то. Странный факт: Чонгук ни разу в жизни не видел старшего, отсасывающего кому-то, а синяки только из-за новой хореографии, где, кажется, просто решили сэкономить на уборке. Ничего и когда этот же Тэхен на его же глазах глотал мел, потому что болело. Всего раз так открыто, но тоже было. «Простой человек», — согласно кивало что-то внутри, а оспорить просто нечем. Единственное, что цепляло — красивые темно-голубые глаза. Такое у многих, не редкость, а может, просто особенность, что выделялась среди соседей Чона на лестничной площадке. У тех он всегда наблюдал небесно-голубые — коренные немцы, но и эта информация излишняя. Просто вскоре Тэхен потратит не один час на разговоры с теми людьми и младшему придется забирать его с кружкой остывшего кофе с общего балкона, приговаривая что-то под нос, дабы его слушали. А глаза — неизведанные океаны, почти черные моментом, но Гук разглядел в искусственном свете, там же и завис. Там глубже моря, что видит по утрам, кажется, даже глубже Марианской впадины. Там бы тонуть, разбиваться о скалы, которые, представьте, у него тоже есть, об этом узнает еще через месяц. Чонгук помнит этот день, будто бы вчера. Ничего серьезного, но они уже куда ближе, вплотную. Не сердце к сердцу, как бывает в сказках, что не читал, зато теплом ощутимо, с отработкой парных движений. Когда впервые Ким позволил себе слабину, непреднамеренно. Не удержался и просто свалился. С синяком на бедре исчезла и вечная улыбка, потому что старший отличался на таких вот ранних репетициях ею всегда. Будто бы вот она сцена, впереди залы и люди, а ты только танцуй. Оказалось, что так скрывать было легче. Очередная маска, что треснула нехотя, о многих расскажет ему после наедине. Сначала недовольство, шипение, когда отталкивал руки и говорил, мол «все хорошо, зря переживаешь», а потом слезы и все ручьями. А там и скалы, что борются с водами где-то внутри. Не знал еще насколько это серьезно, не видывал какой там обрыв. — Выспался и приехал, вроде бы, как всегда, — буднично, насколько это возможно, произносит Тэхен и скидывает все свои вещи на стулья у стены, почему-то с долей агрессии в действиях, будто бы спичка, а для запала не хватает каких-то жалких миллиметров наждачного слоя. Чонгук понимает все сразу: ничего он не выспался. Это видно и по взгляду, с залегающей тенью ниже, и раздражительностью, с которой ломает стельку в новых пуантах с характерным хрустом, почти что портя вещь, потому что берется неправильно. Также парень знает, что вечно улыбающийся Ким Тэхён сейчас не зол вовсе, просто за столько времени научился показывать себя настоящего хотя бы одному человеку, когда болело всю ночь. В последнем он убеждался сам, потому что делят они одну квартиру уже полгода, потому что Гук сам просыпался по несколько раз из-за тянущих мышц, судороги, что берет так не вовремя, и видел сидящего в большом, почти что королевском, с затертой зеленой обивкой кресле Тэхена. Данная картина рисуется уже на протяжении трех суток и остается без комментария. Счастливое, мать его, число. Видимо, старший в нем разочаровался прямо сегодня. По взгляду видно, что сейчас ходит благодаря волшебным таблеткам, танцевать будет тоже. Чонгук же ничего из этого не комментирует: ни ночью, ни сейчас, прикусывая кончик языка почти что до слезящихся глаз. Какая ирония судьбы, что они никогда не закидывались чем-то запрещенным вместе. Не было в памяти картин, где бы перед выбранным днем Чонгук подходил с пакетиком белого порошка в спасительных граммовках, так не было и в обратную сторону. Всегда порознь и в прям критичные ситуации. Чтобы не заработать себе зависимость, дозы были совсем малюсенькие. Студентам и так не было на чем счета сводить, даже с подработкой и финансовыми передачками, что делали родители Тэхена ежемесячно. Все уходило на проживание, костюмы, то самое утреннее кофе, что с немцами на балконе и рассказами про политику, новости и статьи в газетах, что не вещали никаких сказочных раздольев, и сигареты. Никотин — одно из немногих средств, что они позволяли делить на двоих, тратить деньги в немалых количествах, потому что оттягивало срок того самого рокового дня. Но при этом каждый видел, когда тот самый край наступал и ловили лишь последствия. Чон был похож на меланхолика в такие моменты. Он, кажется, старел на лет тридцать или более, когда боль отпускала совсем незначительно, но можно было отодвигать на створки, а глазами всегда в сон. На восстановление всегда минут десять, после снова в пляс, потому что восприимчив до безумия и срывало на идеи. Любое предложение — закон, а выученный танец — мантра. Тэхен же всегда в привычных масках, хоть и взбалмошности, тех самых спичек становилось больше. Всегда удивляло как он мог, как сейчас, прийти на репетицию, даже раньше в их выверенные дни, даже если уже никто не подвозил, как после улыбался по привычке отражению, даже если и с порошковой болью в темных, расширенных зрачках. Это так звезды отражались в море. Как правило, дома лишь последствия концертных роскошей, когда вместе с запахом лака, что появлялся точно раньше самих хозяев, приходило что-то большее: уставшее, возбужденное, от очередных выбросов эндорфина, и ярче, чем дневное портовое солнце. Иногда сил было столько, что хватало на простые водные процедуры, когда откисаешь под горячем душем, только бы тот самый чертов лак разъело, не превратив волосы в дубовую кору и лишив хоть какой-то намек на здоровые локоны, и ноги доносили до кровати. Иногда, с лишним вздохом, с подарком кого-то из «коллег», накрывало и страстью. Та вообще была исключительно резкой, быстрой и где-то в районе того самого зеленого трона накрывало оргазмом с фейерверками, что вообще-то были реальны — парадные огоньки. На фестиваль так парни и не попали, тоже лишь сладкую пенку с конца собрали, зато с самой эффектной частью. Сказка ли? Да вряд ли, учитывая, как после оба склонялись над фаянсовым другом в небольшой ванной комнате, совместной на две квартиры, совсем не с эстетичными звуками выворачивали желудки кислыми слюнями. Их явно ненавидели соседи. Сейчас Тэхен целуется так же несдержанно и с отдачей, когда они буквально сталкиваются на паркете, чуть пошатываясь из-за неустойчивости обуви и положения. Вообще изначально была попытка подать руку в приветственном жесте, чтобы отдать ключи — они у них в единственном экземпляре. Сейчас они не прячутся по углам темной гримерной между вешалками с костюмами, обвешанными блестящими пайетками. Но Тэхен также, будто бы на выверенное таймером времени, стягивает свою рубашку в районе солнечного сплетения, когда воздуха не хватает. Это такой способ попросить остановиться, переложить ответственность. Если бы не остатки сознания со звоном будильника, который кто-то просто всегда ставит на раздел «отложить» вместо «выключить», то можно было бы и задохнутся. Раньше это бы сработало, а сейчас Чонгук привычно поглаживает чуть порозовевшую щеку и отходит дабы отключить это исчадие ада с трелью. Нет тут и разочарованных вздохов, и вдогонку кратких, когда возвращает свое главенство тихая, лирическая мелодия, наталкивающая на выученные действия из категории разминки. Оба знают, что нужно останавливаться, что еще бы поговорить следовало и по врачам тоже неплохо. Но, все это было уже несколько раз и заканчивалось одним и тем же скандалом, обиженно надутыми щеками и главной причиной в которую, кажется, опирается весь мир — финансы. Тэхен каждый раз говорил четко: «предлагаешь мне сложить ручки и ждать верной смерти?» Это било под дых. Неприятно так, резко, будто бы девчачий удар в средней школе, когда та решила, что к ней хотел подкатить какой-то извращенец. Бредовая ассоциация, но со своими эмоциями. Тэхен всегда выходил после, не важно где они находились, только бы на расстоянии, чтобы не зашло куда дальше. На успокоение душ обоих требовалось несколько десятков отсчитанных тиков часов, что висели в небольшом зале, что превращались в минуты и там уже толкали самих хозяев жилища к совместной жизни дальше. Чонгук понимал, что без этого всего никак, что его человеку придется истязать себя ради чего-то фантомного, возможно, даже недостижимого. Что странно — Ким никогда не хлопал дверьми, считая это простой порчей имущества и ненужной тратой силы. Так когда-то делала его мама и Чон тоже делал до поры до времени. Все привычки можно изменить, особенно, когда вы, в очередной раз, ссоритесь, где-то в начале всего пути на правах друзей, когда с замиранием каждый вздох, а на выдох сил не хватило. Потом с хлопком дерева слышится и разбитая любимая керамическая чашка, и парень, что упал в обморок от такого банального звука. Интересно, как с такими проблемами сердце Ким Тэхена выдерживает выступления? Он приучает себя дома: всегда заранее с наушниками в ушах, стараясь поднимать музыку постепенно и ходить по комнате, переставляя какие-то маленькие вещи, что просто имеют смысл для таких вот дополнительных тренировок. Обязательно ходить, чтобы давать физическую нагрузку, иметь возможность отвлечься. Разумеется, к аплодисментам в конце почти что не привыкнуть, не научится, потому что каждый раз тональность подводит, не соответствуя записям. Секрет один: со сцены они всегда глуше, особенно, когда считаешь удары твердого носка обуви, собственного пульса, что бьется так быстро, что закладывает уши. И это уже у всех — не у одного Кима. Как правило, что после последней ноты — не помнит никто, лишь редкие какие-то индивиды, что за слоем слепящих прожекторов разглядели первые ряды, а там все усыпаны спонсирующими лицами — одинаково полноватые люди, с такими же кошельками и россыпью драгоценностей, которые даже не блестят — шоу затмевает все, особенно сильно прикрывая истинные камни. С недовольными взглядами, если кто-то с солистов налажал, а их работа касается сценической индустрии. Такие, как правило, все подмечают, дабы ударить посильнее. Цепная реакция: сначала вашему главному, потом учредителю группы, потом тебя унижают прям так — на репетиции перед всеми, а потом оказывается, что дело в каком-то носке, что был повернут не в ту сторону. Пустяк — как говорят многие. Но в театре пустяки иногда стоят сломанных костей и жизней. Еще одно правило: для зрителя нет ошибок. Он просто их не видит, не ведая программы, что люди оттачивают днями. Если ты в труппе, то заметить ошибку почти нереально. Вас там таких, инкубаторски выведенных, облаченных в похожие ткани — не один десяток, а вероятность, что посмотрят на тебя — нулевая. Только, как мы помним, Ким Тэхён — некий счастливчик марсельского театра, что не дотянул не то что носок — колено. О, вы еще не представляете, как сложно держать равновесие, если одна деталь на костюме не в ту сторону, если эта деталь в твоем теле изъяном — тем более. Ким чуть не упал и на это было бы всем плевать. Клянусь вам, просто там, на зачастую скользких половицах, не одна ошибка проходит в движениях и крутках. Тяжелого взгляда преподавателя, стоящего почему-то зачастую из-за кулис, не выдерживает никто, вот и пытаются на ходу заметать следы. У Тэхена не получилось. Вот так банально не докрутил со всеми, чуть не свалился прямо у кулис. Решение уйти, спрятаться между длинных штор, пришло мгновенно, когда к горлу начинала подступать тошнота. Вообще, последнее — слишком частое явление, привычное, и перебивается банальным закусыванием языка или проходит со звоном и металлическим привкусом. Только его заметили, как негодного мальчишку, укравшего что-то на рынке, словили под руку, подняли. Тэхен до последнего надеялся, что это Чонгук. Его Чон Чонгук, который каким-то образом не там, за закрытой дверью прямиком в фойе, а тот ведь чувствовал что-то неладное и выпил пятый стаканчик кофе из автомата. Только бы не вредная мегера с ее голосом, что, кажется, всегда со звуком судового молотка, а постановление тебе не понравится. Но это же не сказка, не удача, что прискакала по воле случая, а жестокая реальность, в которой на Тэхена кричат громко, затянув в небольшую комнатку с декорациями и некоторыми костюмами. В таких местах, как правило, изоляция ни к черту. Ясно, что скрипящий голос мадам Агас, что вообще в переводе как «хорошая», но никак не соответствует действительности, будет слышно прям туда — в перебой старому поскрипывающему паркету, на котором танцует не одна пара стертых на носках пуант. Женщина кричит, на конце фразы скатываясь к какому-то писку. Видимо, ее вообще не заботит ни репутация, ни выступление, что продолжается, набирает обороты, если судить по смене духовых. Она обещает Тэхену взбучку, говорит, что выгонит, что тот обязан ей жизнью, что лишит каких-то привилегий, которых и так не было, а потом только оскорбления — все это слишком громко и близко. Такое не то чтобы повсеместная практика, но сегодня ей хотелось дабы все идеально — с иголочки, потому что там — в зале между рядами никому ненужных людей — затесались гости с проверкой, которые в этот раз проездом и только одному богу известно почему спектакль не перенесли. А для таких важных людей, как известно, всегда и все репетируют сутками, каждый день, и это даже не шутки. Любой подтвердит. Вот и накипело, с каждым же бывает. Своеобразная точка невозврата, которой может послужить даже слишком громкий вздох, а Тэ тут такое учудил. В ее уме — непостижимое оскорбление. Молодому танцору сейчас бы ей предложить ту самую лечебную таблетку, вдруг поможет. Он бы обязательно этим занялся, перевел свою голову в иное русло, только уже слишком поздно. Организм истощил сам себя тренировками, подработкой, на которую Ким ходил так же не пропуская, дабы заработать денег на выписанные лекарства, также на руку не играет голодовка. Серьезно, Тэхен не помнит, когда последний раз ел за прошедшую неделю так, чтобы нормально и с возможностью насытить организм. Сейчас по спине гуляет неприятное чувство, что до гусиной кожи с испариной на лбу. Даже не жар, что охватывал все тело от нагрузок ранее, — холодный пот, который накатывает почти мгновенно, приходит с ознобом и покалыванием в носу, будто бы вот-вот и накроет истерика, будто бы вот-вот и перед глазами с яркими вспышками вся жизнь: школьные будни, еще в Корее, чемоданы, когда пытался собрать все «нужное» на пути к покорению новых вершин, вазон с цветком, что он разбил прямо на поступлении, за что и вытурили в первый раз, труппа, к которой Тэхен всегда пытался находить подход сглаживать углы, даже если для его человека «гиены». И, кстати, о нем. Обязательно Чонгук и его нелепое признание в любви: сбитое, скомканное, с кучей предрассудков и опасениях, но такое нужное обоим «кажется, я люблю тебя» спустя пол года знакомства и непонятного статуса не друзей. И все. Если вам покажется, что тут должно было произойти что-то новое, неописуемое чудо, случайность, на которой бы сердце выдержало, то Чонгуку, видимо, нужно было читать сказки и точно строить жизнь, не вливая противно нелюбимый растворимый кофе в фойе и коридорах больницы около двери, где за дверью уже что-то его не дышало.***
А пол ведь правда проваливается, проседает после очередного прыжка и парень падает. Жаль только что не туда, в землю. Где-то рядом разливается стаканчик с растворимым разбавленным кофе, который Гук вытирает своей тренировочной футболкой, потому что стаканчик уже никто не держит, не согревает в ладошках, на перерывах, между подходами у станка. Чонгук ненавидит кофе, но все равно его покупает вместе с теплой выпечкой, что засыхает в тумбочках на кухне. Ему столько нельзя, вон выступать через время, тут сейчас каждый килограмм под подсчет пойдет, а вот ему бы пошло. Ну, по крайней мере Чон обещал человеку рядом тогда пару лишних килограмм, что оплатит на свидании в тогда еще новом кафе. Не успел. Кто-нибудь спрашивал Чон Чонгука хочет ли он сейчас танцевать? А разговоров на общем балконе с сигаретой и долькой горького шоколада? Ответ слишком предсказуем — нет. Это все не его настолько, что моментами даже тошно от самого себя, когда все в той же квартире проверяет комнату со сложенным диваном уже без такого обилия мелких вещей, подушек с рябыми наволочками. Комната кажется слишком большой для него одного. Тут не хватает того конкретного, что читал бы вслух очередной роман, коих на полках еще от прошлых хозяев уйма, что включал бы и настраивал радио, которое тут тоже уже было, но вошло в обиход только с ним, слушавшим поздним вечером какие-то мелодии старого, аутентичного джаза, пританцовывая в узких проходах между мебелью. На какой-то момент пробивает совесть, пока Чонгук ходит и таскает вещи в порыве телефонного диалога, когда ступает босыми ногами по деревянным половицам, слишком резко и громко топая, что, кажется, у соседей снизу посыпается штукатурка. Он эхом разносится по пустым комнатам, перебивая шипение приемника, которое Чон включать не умеет. Оно ему для белого шума на фоне. Зачем? Чтобы оставалось ощущение чужого присутствия и привычек. Особенно сильно пробивает совесть в моменты, когда разложил на диване у них в гостиной какого-то парнишу, что отдался просто так в пьяном бреду. Боже, он тоже танцует. Представляете? Чон не уверен где конкретно, и на счет жанра — тоже. Просто уловил по движениям и плавности, которой не помешал даже алкоголь, потому что нашел сие чудо недалеко от их училища. Соджун, как тот представился, был с хорошей растяжкой и умением терпеть дискомфорт, пока Чон на скорую руку доводил их обоих. И плевать той скрипящей совести, что прошел уже почти год. Представьте себе: цифра остановилась, не дошла к их годовщине, ровно в два года. Ей не хватило три дня. Это чертово счастье, что растворилось и стало триггером для Гука. Что со скрипом дивана развернулись постельные баталии и на том же потертом кресле. Забыться хотелось, только вот на утро все так же выворачивало, будто бы все еще с ним. А было бы неплохо. Чонгук никогда не думал, что будет так скучать за набором разных слов, когда Тэхен на эмоциях скакал между языками, путался в словах даже родного, когда приходилось по несколько раз с такой любовью дразнить, исправляя «tu représentes» и «fatigué». Только сейчас Чон думает и в полной мере осознает, что они слишком разные и, непонятное «привет», звучащее на протяжении какого-то времени, переросло в нечто особенное, и, благодаря которому, начинаешь понимать и настроение, и состояние говорящего. Когда бубнел бархатистым голосом что-то на французском фоновым шумом, а потом он перерастал в жар, что охватывал оба тела. Там все было взаимно и с вниманием к пожеланиям, а не так как с кем-то, имя которого Чон умудрялся забывать прям в процессе, только бы сбросить накопившийся стресс.***
Люди с многочисленных рядов никогда не увидят слезы, которыми может обливаться танцор, потому что сцена не показывает ничего настоящего — она намеренно прячет в своих закромах искренность и светит лишь натянутой улыбкой, красивыми нарядами, что выгодно смотрятся лишь в одном положении софитов. Чонгук еще никогда не был так уверен в своем решении. За эти полгода он заставил себя дышать вновь, распасться на части, стоило глазам ухватиться за рабочую тетрадку своего человека, потом все по новой и с новыми ощущениями. В правила уже не входил договор о зависимостях, потому что тянуло туда, где голова не вспомнит, где с тянущей болью в мышцах уйдет и доля воспоминаний, превратится в пепел и развеется по морю. Еще никогда Чонгук не был так уверен в своем последнем выступлении и таблетке, что он сминает в пальцах. Знать, что за магию он держит совсем рядом, не обязательно. Он сам-то толком не читал, не проверял и не слушал, только убедился у нужных людей, что в такой дозе это закончит каждодневные порывы спрыгнуть с обрыва. Оно его само подтолкнет. Музыка сейчас кажется той самой — сказочной, хотя Чон не знает наверняка. Зато может представить чинных людей в дорогих одеждах, явно на порядок дороже их мерцающих костюмов. Чонгук просто вслушивается в мелодию, напрягаясь с первых аккордов как струна, ожидая своего выхода. На языке продолжает дотлевать глоток свежего морского бриза, что на самом деле со вкусом той самой желчи, которой травится слизистая после попойки. Только он все терпит, ведь знает — ненадолго. Лимит времени ровно на тот самый концертный номер — финальный. Дальше только занавес. Тэхен тоже танцевал до последнего. У них эта любовь к сцене, даже если никто не признается, — ода. Они еще успеют поговорить, сходить на свидание в то самое кафе, послушать джаз на том самом аппарате, что младший сломал в порыве гнева. Конечно, у них же будет время еще разделенное на двоих, если позволит вселенная и их не раскидает по разным частям родного моря. Чонгук танцует чуть ли не до изнеможения, чувствует, как на очередном повороте темнеет в глазах, рябит из-за направленного в глаза света и одинаковых костюмов, выполняющих одно и то же в непосредственной близости. С прыжком чувствует, как на ступнях хлюпает, в районе пальцев расползаются алые змеи, потому что на репетициях не щадил себя, а зритель не заметит розовых пятен, перекрытых жгутами. В каждый вдох чувствуется отступающая боль и холодный воздух, оседающий на легких пеплом, выдох, на который наконец хватает сил, — облегчение, с которым отступает боль, работает куда эффективнее мела на деснах. Когда зал заходится аплодисментами, Чонгук уже ничего почти не слышит. Улыбку тянет по привычке, глаза закрывает с облегчением, наконец давая слезам волю, так, чтобы смазывало весь грим, и мысленно считает до десяти, пока закрываются кулисы где-то впереди, мешаясь с каким-то огоньками. — Прости, — последнее, что срывается с губ, адресованное Ким Тэхену, что когда-то сказал ему жить дальше, но на деле, слышит это только парниша по правую руку. Глухой стук упавшего тела. Свет. Занавес.