Псалом 118

Чирикало очумело. Дуло за шиворот стыло-холодно, еще натурально по-зимнему, а слепило-пело, словно уже разгар марта. И эти вон шебутились как-то крайне активненько. Аж рябило. Молоденький стоял рядом с журноледи. Цепко и бодренько, она вытягивала из солдатика ответы на вопросы и строчила все блокнот, иногда перебивала, меняла ему слова и все повторяла “мотай и запоминай”. Парень тосенько попискивал возражения, что как это – он будет говорить в эфире не то, что было! Молочный. Операторы суетились между домами, хрустели деревянной трухой на земле, щелкали объективами и лезли в каждую щель. Один, даже не заметив, вышел из окна прямиком в огород. Которое теперь, конечно, размера было похлеще любой двери. Но это ничего. Воробьи бесновались в небе, орочирикали, иногда спускаясь к своим сидяще-лежащим братьям на землю. Но тут же быстро разлетались врассыпную на дырявые крыши. Один солдат, стащив тугую каску, вдыхая свежесладкий воздух, забрел в какой-то дом и впечатался бритым темечком в дохлую голубятню. Но вот только дерьмо то никуда не делось. Где было, там и осталось. Пока чья-то башка не вмазюкалась в него. А какое было небо! Голубое-голубое, как глазурь. Светлое-светлое, чистое, без облачка. И все вокруг так шумело, болтало, кипело жизнью. Если бы той журноледи дали отмашку снять выпуск о весне, то, будьте уверены, она бы и масенькие темненькие гильзочки на земле назвала ранними почками. И, что самое невероятное, все бы ей поверили! Так хороша была погода.