То, что имеет значение

Вальтеру кажется, что ещё чуть-чуть — и он задохнется. Что ещё немного — и смешение звуков вокруг окончательно и бесповоротно завладеет его телом. Гремящий в наушниках хеви-метал тяжело разбивался о стенки черепной коробки. Как же он, блядь, ненавидел самолёты. Эти твёрдые сиденья, одноразовую посуду и толчки в спину. Еду хотелось выплюнуть всегда одинаково, а от давления в воздухе голова сжималась так, словно вот-вот возьмёт и сожмется навсегда. Вальтеру кажется, что вот совсем немного — и его разорвёт на мелкие липкие куски, размажет по всему салону, запачкав каждое довольное лицо там. Он ненавидел самолёты больше всего на свете. Эти размазанные счастьем лица людей, летящих в восточные жаркие страны; переполненные противным восторгом, который Нойманн так и не познал. Он не знал, что ему сделали эти летающие машины, облегчившие жизнь всему человечеству. Что-то изначально, с самого рождения жило внутри него, разрасталось, а потом выплеснулось в прожигающую дыры в маленьких окнах экипажа ненависть. И это ощущение… тошнотворной невесомости, когда земля уходит из-под ног, было почти самым отвратительным, что ему удалось испытать. Разве что, кроме тонких рук, трогающих его волосы везде и всюду. Нойманн ощутимо вздрагивает от неожиданного касания пальцев, что так привычно мазнули по смуглой руке, раскрашенной татуировками. «Все в порядке», — он следит за движением пухлых губ, кивает и понимает, что с его страхом ни хрена не в порядке. Потому что глупая боязнь летать жила в нем с самого детства, совершенно неправильно разрастаясь с каждым годом. Вальтер ловит взглядом голые колени, туфли на каблуках и руку с красным маникюром, сжимающую его локоть. У Ады было все: красивая фигура, милая улыбка, много денег и счастливая жизнь — да, и правда, все, только, разве что, кроме любви. Нойманн трахался с ней чуть ли не ежедневно, и каждый раз после она просыпалась одна, на пару со скомканной постелью. Он уходил куда угодно: на работу, в парк или в соседнюю комнату — но лишь бы не спать с ней, словно бы они по-настоящему вместе. У Ады для Вальтера — и только для него — действительно было все, только после каждой их совместной ночи (хотя, ещё и во время) две чёрные буквы у Нойманна под рёбрами зудели так, что хотелось вместе с мясом вырвать этот участок кожи. И она видела. Грустно улыбалась, заваривала им кофе и притворялась, что её запястье не болит точно так же. Она была до невозможности удобной — что было приятно — и в той же степени потрясающе глупой, что раздражало. Потому что ей словно бы было наплевать на две кричащие буквы у Нойманна на боку. «Л». Наклоненная вправо, чуть завитая на концах. Точка. «К». С таким же наклоном, только чуть более угловатая. Точка. Твою мать, больше, чем полёты на самолётах, Вальтер Нойманн ненавидел эти две буквы с точками между. Он плохо помнил этот момент, но, кажется, кожа не переставала болеть лет с десяти. Если бы не боль, Вальтеру было бы наплевать с высокой башни. Потому что… просто потому, что кому оно нужно? Сходить с ума, объезжая всю планету в поисках той самой. Нойманн был нормальным. Не считая потных ладоней сразу по посадке на экипаж и дрожащих пальцев от нехватки травы. Ему лишь свято хотелось верить в то, что с ним все в порядке. Он убеждал себя в этом, даже пытаясь унять нервную дрожь в ногах; и даже когда выкуривал очередную сигарету, обильно набитую марихуаной. Вальтер, может, и был почти нормальным, но ему не нужна была «та самая», ведь есть действительно та самая, которая даст и в кабинке туалета, и в офисе его босса. Ада его возбуждала до потери пульса. Но они просто спали, да. Просто ели с одной тарелки, просто смотрели телик вместе. Просто-просто-просто. У таких, как Ада, все всегда просто. Только Вальтер был одиночкой. И где-то внутри, когда она держала его руку на улице, Нойманн чувствовал, что её нет. И никогда не было. Что рука сжимает воздух и вместо девушки рядом он слушает собственные мысли. И как бы она его не раздражала — просто потому, что она здесь, рядом — эта девушка делала его хоть чуть-чуть, но нормальным, как Вальтеру всегда и хотелось. Потому что все нормальные люди вместе спят, едят с одной тарелки и смотрят телик, правда? Но даже сейчас, ощущая мелкую дрожь в пальцах, рядом не было ни Ады, ни всех пассажиров. Даже среди стольких людей Вальтер был как никогда одинок. И к черту буквы под рёбрами. Нойманн был одинок и без них. Но по-другому он не умел. По-другому ему не нравилось. Потому что то, что у него есть сейчас, просто есть, без обязательств и ответственности. Ада получала от их почти-совместной жизни все, что Нойманн мог ей дать, и поэтому, наверное, они все ещё были почти-вместе. Да, почти, ведь всеми мыслями на протяжении нахождения её рядом он был где угодно, но не с ней. Вальтеру, когда он сжимает с силой пальцы на колене так, что на предплечье отчетливо проступают вены, кажется, что вот-вот он поймёт, что такого отвратительного в самолётах. Люди. Они такие… участливые. Смотрят в глаза, смеются, поправляют партнёрам волосы, гладят по щеке. Зависть. Да, Нойманну и правда было наплевать и на буквы, и на руку на предплечье, но где-то внутри, где когда-то вырос шар с ненавистью, он хотел так же. Не держать за талию самую красивую женщину мира, а просто быть. Быть с кем-то, быть рядом, просто, черт возьми быть, а не превращать бесконечную речь партнерши в шум. Существовать так, чтобы от этого был смысл. Да, Вальтер любил одиночество всем своим чёрствым сердцем, пусть оно и было приправлено совместными ужинами и хорошим сексом. Но порой оно съедало его, оставляя пустую оболочку для жизни. И Ада не спасала, ведь ей было достаточно и холодного взгляда, и отрешенного выражения лица. Придумав когда-то сладкую иллюзию вечной любви, она отказываться от неё не собиралась и сейчас. И Вальтера тошнило от неосознанного, затуманенного довольством взгляда. Она свято верила в нормальность их обоих, а Нойманн раздражённо закрывал глаза. Она давала и брала только то, что нужно было ей. Пускай играет в жениха и невесту. Пока у Вальтера была красивая картинка для окружающих и хороший секс, ему хватало. Но её это противное — правильное — счастье так бесило, и Нойманн не был глуп, понимая, что сам так не умеет. Создать для себя что-то, чтобы быть счастливым, пусть и с неподходящими символами на рёбрах. Ему казалось, что такие, как он — озлобленные, грубые, неприятные, бла-бла-бла — просто не способны ни на счастье, ни на хотя бы малую степень довольства. Ведь если каждого счастливого человека в самолете хочется приложить лицом о стену, неужели он сделает то же самое с собой, только-только почувствовав нечто запретное, похоже на счастье? Да Вальтер уже делал так каждый раз, когда высеченные черным буквы горели снова и снова, раз за разом с большей силой. На плечо парня аккуратно опускается голова соседки. А правое ребро вспыхивает невыносимой болью. Он до кругов перед глазами зажмуривает веки. Больше, чем самолёты и его почти что девушку Вальтер Нойманн ненавидел буквы, давно отравившие ядом его жизнь.

***

Вальтер Нойманн проводит любые свои вечера в одиночестве. И те, которые сопровождаются ужинами с Адой, и те, когда он в наушниках гуляет по территории мотеля, где они остановились. Даже смотря в глаза своей почти-девушке, он считал, что проводит вечер один, молча кивая и представляя себя где угодно, но не здесь. Вальтер чувствовал это пронзительное одиночество кристально чисто и тогда, когда девушка обнимала его, и когда по ночам он не мог заснуть и от скуки курил на балконе. И сейчас, отрешенно вглядываясь в начинающее темнеть небо, он подозрительно хорошо осознавал, как же ненавидит путешествия. Каждый раз, когда Вальтер понимал, насколько он ненавидит этот мир — и путешествия, и самолеты, и те самые буквы, — в нем раз за разом что-то умирало, а потом снова возрождалось, когда Ада касалась его тела голыми руками, когда целовала его, когда… понятно, в общем. Нойманн, как он сам это называл, каждый день жил новую жизнь. Вчера не считалось, а завтра не существовало. Не существовало порой и безрадостного, серого «сейчас», блекло раскрашенного следами от красной губной помады Ады. Холодное, отстраненное ни-че-го было внутри Вальтера сейчас. Не было этой возвышенной, такой желанной у людей заполненности в душе. Нойманн думает, что у него от души осталось-то не так уж много: пара твердых глыб льда, изредка плавящихся под напором страсти. А было ли там вообще что-то когда-то? Вальтер думает, что да, возможно, ведь ему которую ночь снится что-то очень странное. Ему снится девушка, и её лицо как будто специально, намеренно остаётся в памяти смазанным пятном, без единой детали. У нее рыжие волосы, такие нереалистичные, почти огненные. Она смеётся — или плачет? И она всегда — черт возьми, всегда — берет его за руку, обнимает, трогает его волосы. И все. Сон заканчивается, утекает сквозь пальцы оранжевой дымкой, потом возвращаясь вновь. Нойманну кажется, что когда-то что-то да было вместо черствого куска бывшей души, что он имеет сейчас, ведь после этих снов он просыпается на пару со сбившимся дыханием и вспотевшей футболкой. И он не знает — правда, не знает — что с ним происходит, но, когда это случается, остаётся непонятное послевкусие, как от чего-то, в чем тебе не удалось разобраться. Как от чего-то незаконченного, что не даёт тебе покоя. Порой Нойманн разрешает этим ненужным — да, именно так — мыслям ненадолго поселиться в его сознании, завладеть его телом полностью, хоть и ненадолго. И тогда он чувствует что-то такое знакомое, отдаленно родное, будто бы фантомное дежавю, приходящее с завидной регулярностью. Но он уверен, на сто ебаных процентов уверен, что с девушкой из сна они не встречались. Только вот тонкий отголосок сомнения просыпается всякий раз, когда Вальтер чувствует приятное и непривычное тепло под ребрами, когда просыпается. Нойманн абсолютно точно уверен, что это целиком и полностью не нормально, и всячески пытается это скрыть. Ему не нужны сочувствующие взгляды от Ады и попытки перебить его чувства постелью. Вальтеру кажется, что после этих снов ему и Ада не нужна, но он гонит это все подальше, не желая менять что-то в устоявшемся порядке вещей. Потому что если что-то ненароком пошатнется, то Нойманн точно слетит с катушек и рано или поздно пустит себе пулю в голову или умрёт о передоза травой. У таких, как Вальтер, без правильно выстроенной жизни рухнет все, свалится на плечи, придавит под собой и не оставит живого места. Он не к месту стал замечать, что нормальности в нем становится все меньше. Каждый раз, когда что-то не вписывается в картину перед его глазами, Вальтеру хочется сломать все это неправильное, неподходящее, мешающее его взору. Вспышки яркой, первобытной злости захлестывают его с головой, обдают горячими волнами, отражаются оранжевым огнем в оживших глазах. Есть мало моментов, когда Нойманн чувствует себя по-настоящему живым: секс с Адой, вечера в одиночестве и чистая, неприкрытая ярость. И в том же самом месте, где, возможно, когда-то было сердце, он этими эмоциями упивается, набирается сил для дальнейшего существования. Вальтер отбивается и от этих мыслей, ведь ему, сидящему в ночном парке с какой-то оглушающе громкой песней в наушниках, такие мысли не нужны. В похожие моменты Нойманну ничего не нужно, он словно отключается и на время снова становится оболочкой, пригодной лишь для пресного существования. Но ему от этого ничего так хорошо, лучше, чем ночью с Адой. Для каждого слово «одиночество» означало разное: возможность отдохнуть, переосмыслить свое существование, прийти к решению, разобраться с мыслями. Вальтер находил в этом слове смысл жить дальше, рождаться заново, не заканчивать эту несуразную глупость, что все зовут жизнью, прямо здесь. Одна песня перетекает в другую, и Вальтер почти тонет. Не в ненависти ко всему — нет, в ней он утонул уже давно, — а этом ощущении просто существования, без съедающих мыслей, без людей, без мира, без всего, что он так праведно ненавидит. Это было одиночество, которым он так по-детски дорожил. Эта туманная, легкая, как воздух, идиллия трескается на мелкие острые куски, что впиваются в сознание, отдаются резкой болью с каждым вдохом. Чья-то рука невесомо касается его плеча, будто бы боясь спугнуть, сделать что-то неправильное. И это ощущение чужих теплых пальцев прорезает его насквозь, а потом еще раз и еще раз, не оставляя живого места. Вальтер обычно возвращает себя в мир сам, прерывает эту оторванность от всего без чьих-то рук, без посторонних ощущений, без чужих глаз. Без глаз. Как у девушки из сна. Время льется вязкой патокой, пока Вальтер медленно поворачивает голову. «Что тебе, твою мать, нужно?» было бы вполне сносным вариантом. Только после всех безрадостных мыслей, отвратительного полета в самолете и получаса путешествия по просторам сознания появилась непрошеная усталость, выбирая вместо привычной грубости покрытый легкой пеленой взгляд. Было темно. Так, что небо, казалось бы, не заканчивалось. Только почему-то девушка, сидящая рядом, светилась изнутри. Нойманн так хорошо видел ее глаза, блестящие в кромешной тьме, так отчетливо сияла ее кожа, что ему показалось, будто бы все это в его голове. Что он опять перебрал с дозой, и все это ему чудится. Словно он и не выныривал из бескрайнего океана мыслей, а отдал им себя целиком. Слова застряли в горле, из груди вырвался тяжелый то ли выдох, то ли хрип, когда Вальтер поймал взглядом огненно рыжие волосы. Почти красные. Почти те самые. При взгляде на нее что-то оборвалось внутри, утонуло. Нойманн ощутил невесомость. Как в чертовом самолете. Когда ноги отрываются от земли, а тело почти парит в воздухе. Только сейчас это было самым желанным, самым прекрасным, что он готов был испытать. Но он не знал, почему. Эти эмоции появлялись сами по себе, вспыхивали яркими красками, и Вальтер ничего не мог с этим сделать. Где-то далеко, совсем глубоко, глубже, чем там, где у Нойманна дыра вместо сердца, покоилось здравомыслие. И все остальное: «что с тобой, придурок?», «возьми себя уже в руки», «можешь себя еще и по стенке размазать рядом с ней, идиот». Но оно меркло, плавилось под чем-то, чего он ждал так давно, с таким желанием. Он впервые ощутил нечто прекраснее, чем одиночество. Ничего не было. Ни завтра, ни вчера, ни Ады с извечно красными губами, ни глупых самолетов, ни сносящей крышу ненависти… оно все показалось таким неважным, глупым, второстепенным. Не было того Вальтера Нойманна, который готов был раздавить весь мир под собой, лишь бы не видеть счастья, не чувствовать себя не таким. Тогда что-то знакомое, возможно, то самое дежавю, взяло верх над разумом, а ровные «Л» и «К» на коже Вальтера отдались мягким теплом. Некий недостающий кусок пазла встал на свое место, делая значимым его жизнь хоть на мгновение. Пропала та ненависть к буквам его родственной души, словно бы ее там и не было. Девчонка, наверное, ощущает нечто похожее. Смотрит на Нойманна во все глаза, открыв рот, хочет что-то сказать да не может. Ее рука дергается, перестает держать его плечо, где в момент становится так пусто, будто бы она всегда там была. Тебя нет. Ее нет. Это все гребаный сон. Проснись. Реальность рассыпалась на куски. Она крошилась под натиском всей магии момента, под светом ее кожи, под яркостью ее волос. Мы живем ради пары моментов, которые действительно имеют смысл. Только несколько из них по-настоящему что-то значат. И Вальтер первый раз в жизни оглушающе ощутил, как хоть что-то, что с ним случалось, имело важность. Время текло так быстро и так медленно. Все это сменялось в голове Вальтера за считанные секунды, но чувств было так много, что он даже не представлял, сколько могло пройти. Нойманн был на Марсе. Или на Луне. Он был где угодно, но только не в парке возле мотеля. Что-то внутри него успокоилось, улеглось и в то же время выросло заново за несколько минут. Но ничто не вечно. Ни магия мгновения, ни волшебство первой встречи, ни смерть старой жизни. Нойманн словно может заново дышать, думать, жить. Он снова становится собой, только каким-то новым, совсем другим. «Все в порядке, это пройдет», — отрешённо думает он. Он во всем разберется завтра. Вальтер разглядывает удивленное лицо напротив, взволнованно сглатывает и переводит взгляд на ее руки. Выдержанные «В» и «Н» черными линиями рассекают ее запястье.

***

Вальтеру не кажется — он знает, что он утонул. Бесконечно долго, медленно, так больно и так приятно он проваливался в эти чувства, что забыл, что нормальные так не делают. Где твоя хваленая сдержанность, а, Нойманн? Куда делась та адекватность, за которую ты держался обеими руками всю жизнь? От наваждения остался лишь след. Но такой ощутимый, яркий, вспыхивающий чувствами с интервалом в несколько секунд, как только недавно полученный шрам. — Что… тебе нужно? — спрашивает он слегка запинаясь, так нехарактерно для его обычных коротких фраз. Но Вальтер должен спросить, потому что иначе сломается все. Он видит буквы, видит ее глаза, сбившиеся дыхание, дрожащие руки — и этого более чем достаточно. Чтобы понять и так очевидное. Но Нойманн помнит, что больше путешествий он ненавидит его — её — буквы на коже. И поэтому он пытается играть до конца. Вальтеру хочется, так отчаянно хочется, чтобы все было как раньше. Как десять, тридцать минут, несколько часов или лет назад. Так бы ему не пришлось разбираться, съедать самого себя мыслями. Все было бы гораздо проще. Он был готов на многое, лишь никогда её не встречать. Пусть кожа будет дальше болеть, только верните Вальтеру его сердце. — Я, вообще-то, там… обронила кое-что… — она опускает взгляд куда-то вниз, нервно дёргает рукав кофты и так упорно старается не смотреть, что Нойманну становится до противного смешно. За эти пять минут ты уже все увидела, не утруждайся. Вальтер смотрит туда же, себе под ноги, видит пыльные кеды, высохшую от жары траву и… белый листок, прижатый его ногой к земле. Поднимает вещь, не особо интересуясь, что это. Отдает девушке быстро, резко, пытаясь справиться в эмоциями. — Спасибо… знаешь, это мои стихи, иногда, когда мне очень плохо, я придумываю разное, и… Нойманн не слушал. Уставился вдаль, пытаясь мысленно дать себе пощёчину посильнее. Сегодня, хоть и на пять минут, он дал слабину, чего делать было никак нельзя. Но от этого избавиться было тяжело. Это было чувством завершенности, полноценности, непонятного желания существовать дальше. Наверное, то, что Вальтер всегда искал, только он был готов получить это любым способом, но не так. Он помнил точно: та самая ему не нужна. Она замолчала, не договорив. В глазах мелькнула грусть, обычная человеческая, такая неприкрытая, почти как привычная злость Вальтера. Такая же чистая, ни с чем не смешанная. Она могла говорить что угодно. Вальтеру все равно было бы наплевать. Она, должно быть, сбита с толку. Видела его взгляд, как он почти не дышал от цвета её волос (Боже, почему они такие яркие?), как случайно, абсолютно точно ненамеренно, потянулся за её рукой. Она его раздражала. Своим существованием, наличием, тем, что из всех возможных вариантов ему попалась именно она. Вальтер хочет задеть ее, нагрубить, уколоть посильнее, но молчит. Что-то держит его в твердых тисках, не давая развернуться и уйти. Но для Вальтера это ошибка. Программный сбой. Такое случается, когда перестаёшь контролировать все. Ему определённо нужно наказание за спущенные тормоза. Внутри что-то разрывалось на части. Как будто тот старый мудак-Вальтер Нойманн отчаянно пытался врезать новому слабаку-Вальтеру посильнее. И мысли метались то к одной стороне, то к другой, в зависимости от побеждающей. Неужели так выглядит то, что он заслужил по праву? Вальтер думает, что это девчонка, может быть, и его, но точно не для него. Она, возможно, и симпатичная. Может, она и достаточно хороша для Нойманна, и у них нечто и получилось бы. Но ее волосы такие яркие, что Вальтеру хочется выколоть себе глаза, лишь бы на них не смотреть. Девочка ведет плечами от холода, чуть сжимается и выглядит такой маленькой, что даже если бы Нойманн и захотел бы ее обнять — этого, твою мать, не случится никогда, — то она сломалась сразу, рассыпалась, треснула, как фарфоровая кукла от одного только касания. Но Вальтеру никогда, на сто один процент никогда не захотелось бы ее обнять. Потому что он сейчас скажет что-нибудь грубое, неприятное, встанет и уйдет навсегда, забыв это наваждение как страшный сон. Только перестанет ли она ему сниться? И ты ведь уйдешь, а, Нойманн? Он вспоминает, как неуместно смотрелись ее буквы на коже, и понимает, что ему глубоко наплевать, как ее зовут. Он же собирался уходить, ведь так? Но тело стало неподъемным, таким тяжелым, будто бы наставило, чтобы он остался. Вальтер снова скользит взглядом по девчонке и с каждой секундой ему хочется ее задушить. Грубо схватить ее за шею, такую тонкую, светлую, такую… да она бы переломалась пополам, только дотронься. Хочется сжать посильнее, вглядеться в огромные глаза, почувствовать, как тяжело ей дышать, и, шипя, со злостью сказать: «Ты такая жалкая. Такая слабая. Мне противно на тебя смотреть. Уйди немедленно, пока я не раскрошил твой череп на куски. Только оставь свой номер». Если бы он так и сделал, то ненужный балласт, груз, который Вальтеру приходилось носить все это время, ушел бы ко дну вместе со всеми глупыми человеческими чувствами. только перестало ли бы ему быть больно после этого? Ему не пришлось бы разбираться, в очередной раз осознавая, что что-то не в порядке. Нойманн не создан для любви, родственной души и чего-то светлого. В его глазах отражается такая черная ненависть, что для чего-то еще места не осталось. Неужели он так ненавидит любовь, потому что не знает, как она выглядит? — Почему ты еще здесь? — это звучало тихо, устало и совсем не похоже на «как же я тебя ненавижу», «почему ты существуешь? Почему не можешь меня оставить?» или «сдохни уже поскорее, а я посмотрю, потому что мне больше не будет больно». Если бы она встала и ушла, Вальтер задушил бы себя собственными руками. Ему так хотелось все это закончить. Ее лицо гладкое, круглое, почти без изгибов и такое печальное, словно в ее глазах плачет весь мир. Он невольно вспоминает Аду, ее острые скулы, темные брови, яркие губы и понимает, что лицо перед ним ему совершенно не нравится. Словно бы вселенная над ним насмехалась, наказывая его за все это. Вальтер с извращенной радостью осознал: она не в его вкусе. Так что еще не все потеряно. Но почему внутри так тепло и спокойно, несмотря на безрадостные и злобные мысли? Почему так наивно и безрезультатно убеждает себя, что не хочет до нее дотронуться, прикоснуться к ней? — Я не знаю, — ее голос дрожит, обламывается, — мне просто показалось… я, наверное, ошиблась. Внутри после этих слов все перемешалось окончательно. Что-то новое там поселилось, заполнило мысли, разлилось по венам, захватило разум, оставив Вальтеру половину самого себя. Ему хотелось сделать девчонке больно, потому что с такой же силой он ненавидел себя за эти чувства. За то, что еще сидит здесь, за то, что ему, твою мать, ее жалко, за все, что только что произошло. «Ошиблась не ты, а природа». — Почему ты молчишь? — вдруг прилетает такое отчаянное, почти злобное, обиженное восклицание, что Нойманн снова на нее смотрит. Почему его не могли оставить одного, без пары? Тем более, такой. Если бы они были вместе, от нее уже не осталось бы живого места. «Мне нечего тебе говорить». — Ты можешь… я знаю, это глупо, но мне показалось, что ты… — она смущается, глаза бегают из стороны в сторону, — ну, понимаешь… Просто мне нужно знать, если вдруг… Нойманн не желает слушать это невнятное бормотание, резко снимает куртку и задирает футболку так раздраженно, что девчонка отшатывается. Все уже укатилось к чертям, когда она только здесь появилась. Так что о последствиях можно уже было не думать. Пусть катится, жизнь Вальтера уже давно где-то там. Ее глаза расширяются еще больше, и она выглядит такой испуганной, почти загнанной. Тебе противно, да? Вальтер все понял сразу, только осознать это было почти так же больно, как и вырезанные ножом буквы. Но вместо этого после ее ошарашенного, раскаленного молчания он произносит почти вымученно: — Бога ради, скажи, что это не твое, — в этих словах плещется последняя, черствая, сухая надежда на то, что что-то еще удастся исправить. Такая глупая, детская, появившееся вопреки всем его мыслям. Он ведь сразу понял. Она снова молчит, но больше слов и не надо. — Извини, — шепчет девчонка. «За что?» — хочет спросить Нойманн. Но тут же осознает. Она понимает, что он этому далеко не рад. Она извиняется за то, что сидит сейчас здесь именно она, говорит с ним и разделяет общее несчастье, уготованное судьбой. И от этого взгляда, блестящих глаз на бледном лице она становится для Вальтера еще более жалкой. Для того, старого Вальтера. Потому что он все чаще ловит себя на мыслях о том, что он не против быть здесь. И совсем немного, лишь отдаленно чувствует долгожданное спокойствие после стольких лет тьмы. Как возможность заснуть после месяцев бессонницы. И Вальтеру все сложнее гнать эти ощущения дальше. — У тебя кто-то есть, да? «Да, моя жизнь, где тебе места нет». Нойманн запускает пальцы в волосы, чувствует такой нехарактерный жар от собственной кожи и не может ничего сказать. То, что он имеет сейчас, ничего не значит. У него есть Ада. Но ее в жизни Вальтера нет. Только об этом говорить совсем не обязательно, ведь так? — Я так и знала, — такое простое, окрашенное легкой эмоцией грусти принятие факта, что у Нойманна была жизнь до и она же будет после. А сейчас? Сейчас не считается. Время остановилось. — Думаешь, я сидел всю жизнь на этой скамейке и ждал тебя? Неожиданный смешок слышится с ее стороны, и Вальтер лицезрит ее улыбку. Невольно улыбается сам, немного надломано, но искренне. Такая глупость. Но почему ощущается так правильно? Как она все еще может смеяться? — Я, вообще-то, тоже без дела не сидела, не думай, что ты у меня самый первый, — девушка улыбается шире, и ее лицо больше не напоминает фарфоровую маску. Так, за пару секунд. Но это все такое… чисто человеческое, как Нойманну всегда и хотелось. С Адой они не разговаривали. Он не произносил больше двух фраз, сразу закрываясь сам в себе. Не потому что она плохой собеседник, а потому что ему попросту никогда не хотелось с ней разговаривать. — И много у тебя их было? — вылетает против воли, но ему не стыдно. Уже поздно. Все происходит очень быстро, льется, как река под давлением ветра. Страх, настороженность, разочарование тают в теплом воздухе между ними. Вальтер в первые рад, что он сейчас здесь. Впервые «сейчас» для него по-настоящему существует. Ему все еще хочется отодвинуть ее от себя, но уже совсем меньше. Так и должно быть. Она молчит всего пару секунд, и взгляд будто бы оттаивает. Она словно видит Нойманна заново. Так, что взгляд отводить совсем не хочется. И говорит очень тихо, но уверенно: — Да нет. Кажется, всего один.

***

«И что делать теперь?» — навязчиво крутилось в голове Вальтера, выкурившего вторую сигарету. У него было много девушек. Столько, что он не мог сосчитать даже самых запомнившихся. Только ему никогда, за все свои двадцать семь не приходилось с ними разговаривать. Теперь казалось, что делать это правильно Нойманн просто разучился. Сказать что-то колкое язык не поворачивался — не после того, как она на него посмотрела, — а произнести нечто нормальное он не знал, как. Наступила некая стадия принятия того, что уже все. Изменить ничего не удастся. Вряд ли можно сделать еще хуже. — Я… пойду, наверное? — раздаётся справа очень тихий и неуверенный вопрос. Девчонка произносит как-то сконфуженно, словно бы внутри неё тоже это есть. Интересно, тебе в такой же степени больно? — Подвезти? — это слетает с языка так быстро, уверенно и без колебаний, словно бы Вальтер только этого и ждал. Где-то под грузом этих эмоций и потрясений был давно похоронен рационализм и критическое мышление. И если бы Вальтер и правда ими руководствовался, то ни за что бы не сказал такой ерунды. Но все покатилось в тартарары уже давно, так что он почти не удивился своим мыслям, словно бы отделившийся от тела и разума. По правде говоря, это звучало почти как «пожалуйста, останься». Но Вальтер в этом, конечно, самому себе не признался. Не сегодня. Вашу мать. Нойманн был готов поклясться, отдать зуб или что там ещё, что он не хотел этого говорить. Или, все же… — Что? — удивление на ее лице очень яркое, что распахнувшиеся глаза блеснули в темноте еще сильнее. — Что слышала. Совсем неуместная грубость, ведь Нойманну так не хотелось прямо и открыто заявлять: «я не хочу уходить так рано, ведь чувствую, что от боли не засну ни сегодня, не завтра». Она опускает глаза вниз, выглядит расстроенной и очень уставшей. Ей словно бы физически больно от каждого слова Вальтера. Он почти по-настоящему видит худое лицо с синяками под глазами и кровоподтеками. Но этого нет, ведь так? — У тебя машина? — она не отказывалась. Словно бы тоже приняла неизбежность и ужас всего положения. Никто из них не хотел находиться здесь, но что-то настойчиво не давало уйти им обоим. Просто стояла, обхватив руками плечи, так, что Нойманну ясно были видны буквы на ее запястье. При каждом взгляде на них внутри раз за разом нечто надламывалось, и осознание приходило заново. Ничто уже не будет как раньше. И даже если этот вечер — последняя их встреча, то от снов и ощущения чужих рук он вряд ли когда-нибудь отделается. — Не совсем. Вальтер поднимается с места, и в голове в очередной раз бьет набатом: «Что делать теперь?». Неправильная, некрасивая, иррациональная идея сделать хоть что-то завертелась в голове. Словно бы чужие мысли овладевали теми, что раньше всегда присутствовали в голове Нойманна. И это было просто невероятно тяжело, потому что вместо «меня, черт возьми, ждут дома» он повторял про себя «может, мне нужно взять ее за руку?». Он словно бы превратился в мальчика-подростка без опыта и понимания окружающего мира. Взять за руку? Серьезно? Одумайся, ты недавно хотел этими же руками ее задушить. Так что изменилось за эти полчаса, а? Вальтер ловит себя на мысли о том, что ему этот непрерывный, привычный внутренний голос так надоел, ему словно бы впервые захотелось не контролировать ничего, отдать управление кому-то еще, кому-то свыше. И он затыкает эти остатки чего-то осмысленного, понимая, что сегодня они ему уже не пригодятся. Повторяет себе: «это должно было случиться, успокойся и перестань думать хотя бы раз». Но руку все же убирает подальше в карман. Так, на всякий случай. Они делят на двоих одну парковую дорожку, идут по высохшей с начала лета земле и молчат. Такое странное, совсем непривычное молчание, которое порождает вопросы и желание объяснения. Но тишина не нарушается. Каждый будто бы думал о том, что же правильное должно быть сказано далее. Годом в голове Нойманна на удивление быстро затих, приятная пустота образовалась там, давая место для новых, только обретенных чувств. Совсем живых, человеческих, отчего-то больше не вызывавших отторжения. Стадия отрицания пронеслась в голове молниеносно, чему он даже был рад. Гораздо проще было просто смотреть на девушку и думать, что это наконец-то случилось и нет места больше для глупой интриги и незнания. Редкие фонари освещали путь желтым светом, под ногами шелестели листья, а воздух словно бы стал холоднее, делая простую ночь такой важной, что даже обычный пейзаж казался сказочным. Тот самый, привычный, который представляют все, когда слышат «подумай о ночи летом»: звенящая тишина, нечастые звуки машин вдалеке и пролетающие сверчки. Та ночь, которая бывает только в книжках и пару раз наяву. Вальтер литературу не любил, но если нужно бы было, расписал бы этот момент в красках: разделенное на двоих чувство нового начала и идеально сопровождающая его атмосфера. Нойманн смотрит на девушку и, кажется, больше не хочет ее как-то задеть. И на душе становится хоть немного, но легче. Будто бы на секунду в нем стало чуть меньше злости. Но ему показалось, это бесспорно. Ведь как у такого, как Вальтер, может что-то, росшее с годами, исчезнуть в одно мгновение? Лишь иллюзия, магия момента, ничего более. Она выдыхает в воздух облачко пара и тоже переводит взгляд на парня. В темноте тяжело прочитать, что на самом деле скрывается в глубине больших глаз, но это точно было далеко от радости. Что-то задумчивое, очень осторожное и испытующее. Опускает голову вниз, так, что неровная челка от ветра падает на глаза, и говорит то ли с грустью, то ли с надеждой, что все вот-вот кончится: — Тебе, наверное, нужно домой, — слышит Нойманн голос, сдуваемый легкими порывами ветра. Не грусть — просто констатация факта была в этой интонации. Не будь Вальтер порой чересчур безразличен, удивился бы тому, как быстро она понимала, что в жизни у него место той самой уже давно занято. И точно не этой девчонкой с всклокоченными ветром волосами. — А тебе — нет? — сразу выбрасывает Вальтер, уже не стесняясь смотреть. — Меня там не то чтобы ждут, — с толикой печали, очень легкой и призрачной грусти произнесла она. Вальтеру не было ее жаль, он не мог понять ее априори: он слишком свыкся с наличием Ады рядом, всегда принимал то, что она его ждет. Он не знал, каково это — приходить в пустую квартиру и вдыхать запах застоявшейся пыли. В ответ Нойманн молчит. Если она хотела намекнуть, чтобы он скрасил этот вечер своим присутствием, то попытка с крахом провалилась. Пусть Вальтер и был довольно безответственен, его правда ждали дома. А встречаться с очередными расспросами на утро не хотелось бы. И он не рассчитывал проводить эту ночь где-то еще. Он проведет девчонку до дома, как предусматривают какие-никакие приличия, и все вернется на круги своя. Хоть он и верил в это с каждой секундой все меньше. Он скорее все еще желал, чтобы после этого недоразумения (очень необходимого для его дальнейшего сна, признаться) все более-менее улеглось и пришло под его извечный контроль. Но это будет потом. Потом он все обдумает, отругает себя за мягкотелость и то, что пошел на поводу у судьбы. Сейчас было настолько лениво об этом думать, будто вся энергия ушла на непосильное путешествие в самолете. Когда дорога плавно перетекает в ровный асфальт, а на улице все чаще появляются ночные фонари, они подходят к припаркованном пару часов назад байку. Когда Вальтер ответил «не совсем», это должно быть, не наталкивало на мысли о таком не типичном для небольшого города транспорте. И удивление (вполне уместное) отразилось на лице девушки. Она сконфуженно вертела в пальцах замочек куртки, переминаясь с ноги на ногу. — Слушай, я все-таки не думаю, что это хорошая идея… — неуверенно начала было она, на что Вальтер тут же закатил глаза. Ада никогда бы ему не отказала, она всегда была за внеплановые поездки под ночным небом, наверняка находив их очень романтичными, пусть они случались не так часто. Он даже не знал, что бесило его больше: измеренная преданность и сговорчивость Ады во всем или та противная людская неуверенность, сквозившая в ладой фразе этой незнакомки. — Помолчи и садись, — в голос закралось обычное раздражение, вызванное неуместными здесь сомнениями. Он почти выплюнул что-то из ряда «не нравится — иди пешком», но по непонятной причине осекся. С каких пор тебя волнуют другие люди, а, дружок? — А как же шлем, ну или что там еще нужно? — ее взгляд твердо зацепился за Нойманна, садившегося на байк. — Ты здесь видишь хоть одну машину? — снова грубовато ответил тот, окидывая взглядом пустынные улицы. Девушка не находится с ответом, все еще неуверенно смотрит по сторонам, будто бы в поиске его. Вальтер напряженно вглядывается в ее скрытое пеленой тьмы лицо, поражаясь собственной настойчивости. Нойманн с ужасом осознал: он хотел, чтобы она села сзади и провела бок о бок с ним хотя бы пять минут; хотел, чтобы ее руки обнимали его, когда он увеличит скорость; он хотел почувствовать то, чего ему так не хватало все эти годы, без чего пазл его бессмысленной жизни так настойчиво не складывался. Ему вдруг становится страшно: неужели ему все-таки нужна та самая? И не та, которую он выбрал, а та, которая предназначена ему судьбой. Неужели даже такой, как Вальтер, не избежит этого глупого феномена родственных душ? Он был одиночкой. Он им и остался, только отчего-то начал в этом сомневаться. Руки зло сжимаются в кулаки от количества внутренних противоречивых терзаний. Он сам не мог определиться, хочет он задушить эту девушку или провести с ней рядом еще хотя бы несколько минут. Над ним будто бы издевался собственный разум, заставляя чувствовать слишком много эмоций по отношению к ней. И Вальтер пытается найти середину: закрывает глаза, выдыхает, осознавая, что больше не хочет прекращать минуты этой странной встречи, и твердо, оттачивая каждое слово, произносит: — Предлагаю последний раз: поедешь или нет? Она вглядывается в его лицо пристальнее, чем до этого, и, как будто тоже в чем-то себя убедив, отвечает: — Поеду. Неправильное, незнакомое ранее удовлетворение от того, что кто-то соглашается быть рядом, резко накрывает Вальтера с головой. «Поеду» было в понимании Нойманна равно «я хочу остаться», а такого ему никто никогда не говорил. Даже Ада, ведь это было очевидно и так, а напоминать ему об этом лишний раз не хотелось: он пришел бы в ярость. А здесь… нахождение с незнакомкой рядом будто бы поменяло Вальтера, окончательно и бесповоротно, потому что такие эмоции — это желание иметь кого-то рядом, быть не таким озлобленным — раньше для него были чужды. А сейчас они вписались в него так, будто бы там всегда для них было места и в этом нет ничего странного. Ему это даже будто бы нравилось. Эта простая человечность. Кажется, для этого были созданы родственные души. Они меняют даже самых отвратительных людей просто своим нахождением рядом, этой, казалось бы, мнимой связью, не имеющей никакого влияния. Но так говорят только те, кто никогда не встречал своей пары. И только сейчас Вальтер стал понимать, чего всю свою жизнь избегал. Характер его, может, и остался прежним — с толикой гнили — но эта ненужная озлобленность на все, что его окружало, будто бы существенно уменьшилась. Вдруг на ее месте появилось желание узнать имя своей пары, которое вдруг стало иметь какое-то значение. Это был словно бы символ полного смирения Нойманна с тем, что до конца жизни ему уже не избежать никакого одиночества, даже выдуманного им самим. Теперь рядом с ним точно будет эта девушка, имя которой он узнает если не сегодня, то в следующий раз. Но захочет ли теперь она, чтобы этот следующий раз настал. Она садится сзади, неумело перекидывая через сиденье ногу, и нервно выдыхает. Руки на его плечи не кладет и кажется такой далекой, сидя намного ближе, чем на скамейке. — Тебе придется держаться, — тише, чем обычно, произносит Вальтер, слегка поворачивая голову назад и слыша чужое частое дыхание. Раздражение испарилось, оставив после себя странную натянутость в, хоть и недолгих, но разговорах. Девушка молчит, в очередной раз не зная, куда себя деть, складывая руки на коленях и потирая пальцы друг о друга. — За меня, — еще тише добавляет Вальтер, улавливая, как она сглатывает. Теперь он почти что упивается чужой растерянностью и тем, что она все-таки послушалась его, сделав так, как он хотел. Та старая привычка наслаждаться исполнением собственной воли давала о себе знать. — Это не обязательно, если ты не… — она начинает бормотать что-то такое же неловкое, когда вдруг мотоцикл ни с того ни с сего срывается с места, после того как Нойманн его резко заводит. Тогда чужие руки от страха вцепляются чуть ли не намертво в его одежду, отдаваясь странным теплом по коже. Господи… Теперь уже у самого Нойманна застревает ком в горле от того, как ее руки сжимают футболку где-то в районе груди, совсем не желая отпускать. Такое непонятное, совершенно незнакомое чувство чьей-то близости. «С Адой было не так» — в очередной раз осознает он, чувствуя, что ему это приятно. Ведь ее он принимал как должное, свыкся с тем, что она может касаться его руки или плеча где угодно и когда угодно и что никаких особенных чувств за этим не последует и что он так же возьмет ее за руку, превозмогая раздражение. Сейчас же в этом физическом контакте ощущался некий символизм, который Вальтеру пока что не удалось разгадать. — Я же сказал: тебе придется держаться, — через силу произносит Вальтер, пытаясь справиться с обременяющими, тянущими назад мыслями, ощущая шеей частое дыхание. Ты же сам этого хотел, наслаждайся теперь. — Извини… — в очередной раз произносит девчонка, повторяя это поистине отвратительное слово. — Перестань извиняться. — Хорошо, — быстро соглашается, рук не убирая. Вальтер еще немного поворачивает голову, замечая чужую легкую улыбку. И от этого злиться на все — а, в особенности, на эту девушку — хочется еще меньше. — Куда тебя отвезти? — спрашивает Вальтер, понимая, что это все закончится. Сейчас, если она все-таки встанет и уйдет, через пятнадцать минут, когда он довезет ее до дома, или через целую вечность, когда он окончательно осознает, что ему это не нужно. — Может, просто покатаемся? — таким же неуверенным, но легким тоном говорит она, скользя взглядом вверх-вниз по его лицу, от чего у Нойманна во взгляде наверняка что-то трескается. Как, в принципе, и в привычном положении вещей и чувств. Это было абсолютно не то, чего он ожидал. И он понял это сразу же, когда не нашёлся с ответом. Или тогда, когда в очередной раз внутри образовалась вовсе не приносящая удовольствие пустота, а потрясающая наполненность смесью чувств, таких непонятных, но будто бы отдаленно знакомых. Такое простое предложение, и, если бы это сказала его Ада, удивления за этим не последовало бы. Но сейчас, после этой просьбы, как будто стало очевидно, что смирение с положением дел наступило у них обоих. Он молчит, ловя взглядом пару белых точек на затянутым чернотой небе, и ему почему-то не хочется отказываться. Почему-то хочется продлить это странное ощущение, не сбегать от того, что он все это время так упорно отрицал. Вальтер не знает, сколько точно проходит времени: небо будто бы затягивает его, впервые обращая внимание на то, насколько же красива ночь. Он этого никогда не замечал, когда тонул в бездонном болоте пустоты и вакуума. Или он совсем этого не видел из-за этой отравляющей злости, захватившей так на долго его разум. Они вдвоем молчат, кажется, даже больше, чем вечность, а Нойманн практически успевает сосчитать все звезды. — Как тебя зовут? — все, что может выдавить из себя Вальтер. — Что? — она удивленно переспрашивает, обдавая его щеку издали горячим воздухом. Переспрашивает так, будто это что-то, черт возьми, за гранью. — Можешь не отвечать, — Нойманн уже готов смириться, убедить себя в очередной раз, что ни его, ни ее имя ничего не значат. «Тебе на нее наплевать, помнишь?» — насмешливо дымкой проносится отголосок далекого благоразумия. На нее, Вальтеру, может, и правда наплевать — он заботится о себе, ведь если он этого не спросит… что-то подсказывало, что до конца своей жизни он уже точно не уснет. Ведь тот самый сон стал сниться ему с завидной регулярностью. и почему-то теперь он смутно начинал понимать, откуда взялось то необъяснимое дежавю. Она молчит буквально несколько секунд, и Вальтер готов, мать его, поклясться, что она прижимается к нему сильнее. А потом тихо произносит, почти не нарушая устоявшейся тишины, захваченной густой тьмой: — Лика. Секунда — и в сознании Вальтера что-то трескается окончательно. Он больше не тонет, не расплывается — он рассыпается крахом, разбивается под звуки собственного сердца в ушах. Ли-ка. Такие ненавистные, казалось бы, буквы, которые он так презирал, но в тайне хотел узнать. Они испортили ему двадцать семь лет жизни, отношения с девушкой и окружающим миром, они отравляли все своей значимостью, судьбоносной и необходимой. Они делали его таким зависимым, не имеющим возможности сбежать от той единственной вещи, которая находилась без его контроля. Лика… Что-то нежное и сладкое просачивается через это имя. Может, этот рыжий цвет волос или розового цвета щеки? Или мягкая улыбка губ, которая выглядит здесь так неуместно? Или, возможно, то, как обычно она касается его вот прямо сейчас, будто бы он и правда это заслужил? Нойманн зачем-то прокручивает это такое подходящее имя у себя в голове, раз за разом мысленно проговаривая каждую букву. Взглядом упирается куда-то в темноту, проваливается сквозь нее, пробует на вкус черноту пространства вокруг их и почти потухших фонарей, возвращаясь в то самое ничего, только уже пропитанное чем-то гораздо более значимым. Запомни это, дорогой, этот момент, событие, которое по-настоящему имеет смысл в твоей никчемной жизни, полной ненависти ко всему, что сделало тебя таким. Запомни это, потому что ты опять сделаешь ошибку, которая так свойственна тебе — вернешь все на круги своя, притворишься, будто не имеешь к этому отношения, испугаешься перемен и потери контроля. Ты снова осознаешь, насколько ты слаб и озлобишься на эту действительность еще больше. Почувствуй вкус своего первого поражения, потому что даже такой как ты не властен над судьбой. Нойманн тяжело сглатывает ком в горле, концентрируясь на совсем уже других мыслях, чистых, правдивых, сталкивающих его с огорчающей действительностью: он сдался под напором того, что удержать еще никто не смог. Сдался под звуки собственного ледяного сердца, разбивающегося на куски, в руки рыжей девчонки с таким сказочным именем, которая сама того еще не поняла. Она вдруг несильно трогает за плечо, к чему он уже совсем привык. — Ты в порядке? — ее голос тонет в напоре так некстати подувшего ветра, совсем обычного для конца лета. Прядь ее рыжих волос задевает щеку Нойманна, вызывая легкую дрожь. — Нет, — в простом односложном ответе Вальтера умещаются все те самые чувства, с которыми он безрезультатно пытался справиться все это время. — Я, кажется, тоже, — отвечает так же просто, будто в том, что они оба не в порядке, нет ничего необычного. Нужно было добавить: «Детка, я всегда не в порядке». — А… твое имя? — спустя какое-то время раздается рядом с каплей неловкости, словно бы это ну слишком уж странно — спрашивать чье-то имя. Ему от этого так странно, так до страха непривычно, потому что вопрос ну слишком уж простой, чересчур не в его духе. Но Нойманн отвечает, и родные буквы собственного имени кажутся ему новыми и незнакомыми: — Вальтер, — говорит он. И все-таки — это немного с странно. Нойманн ловит себя на мысли о том, что его имя еще никогда не звучало так судьбоносно, почти торжественно, а в то де время резко и грубовато. «Интересно, ей нравится мое имя?..» — отрешенно и без контроля всплывает в голове Вальтера. Все чаще и чаще в голову закрадывались глуповатые мысли, не имеющие причин и объяснений. Ей наплевать, как тебя зовут, идиот. Так же, как и было тебе. До недавнего времени. — Хорошо, — зачем-то произносит девушка, будто что-то для себя решив. Ничего хорошего, черт возьми. Глупый — а точно ли? — диалог заканчивается, а Вальтер замечает: Лика — черт, он совсем не мог к этому привыкнуть — разговаривала с ним так, будто… она просто с ним разговаривала; просто отвечала на вопросы или говорила… она же говорила о стихах?.. Эта ее фраза о чувствах в рифме или как-то так была будто бы сказана слишком давно, несколько целых жизней назад, когда Нойманн был еще немного похож на себя прежнего. — Я отвезу тебя загород, — говорит уверенно, как будто бы побеждая все безрадостные мысли о своем уже состоявшимся поражении. Говорит так, будто бы все это уже стало абсолютно нормальным — вот так вот сидеть и предлагать абсолютно обыденные вещи, которые всегда были обычны для всех, кроме Вальтера. Я отвезу тебя за город, потому что это будет максимально далеко от того места, где ты и я должны находиться. Я отвезу тебя, потому что только что понял, что выиграть этот раунд уже не получится. — Отвези, — произносит Лика, как-то странно улыбаясь, будто тоже находя все это нормальным. Будто всей отравляющей грубости не было, будто бы оба сразу приняли то, что попали в ловушку не такой уж и милосердной судьбы. В итоге Нойманн все-таки заводит мотоцикл, встречаясь лицом к лицу с сильным ветром и легкой ночной прохладой. Мимо них проносятся маленькие старые домики, плохо светящие фонари, высохшие деревья с тонкими ветками и ни одного прохожего. Они вдвоем разрезают густую, непроходимую тьму, продираются сквозь черноту ночи и маленькие капли звезд. Вальтер почти что забывает про девушку, сидящую сзади, сливаясь с ощущением чужих рук на талии. Забывает даже о том, с какими усилиями ему удалось принять то, что теперь уже никогда не будет как раньше; что все же никто не может избежать того, что так давно ему приготовила судьба. Он совсем теряется в пролетающих мимо низких зданиях, подсвечиваемых блеклым светом, что успевает очнуться только тогда, когда голова его девушки опускается на плечо. И нет в этом уже никакого раздражения и этого навязчивого крика в голове: «Очнись, это же неправильно!» Нет непреодолимого желания отмыться от чужих прикосновений, которые в обычных ситуациях так не к месту. Есть только те ощущения, которые вписываются во всю его жизнь почти идеальным образом, будто бы для них всегда там оставалось место. Вальтер Нойманн, может, все еще ненавидит самолеты и Аду, которая все это время была в его жизни так не к месту. Он, возможно, не так уж и любит окружающий мир и людей в нем, которые порой уж слишком счастливые. Может, и девушка, сидящая сзади, не станет самой любимой на свете и они в итоге не будут вместе до конца их лет; однако с раздражающими чувствами по отношению к ней он уже как-нибудь справится.