История первая. Испытание
Распорядок дня Синби нельзя назвать идеальным (хотя бы потому, что она спит до часу дня), но по крайней мере он особо не меняется, что уже хорошо. Проснувшись, она отправляется в спортзал и тренируется там часов до трех, пока все планерки в главном штабе столичной полиции сами по себе не окончатся. Затем она на несколько минут, приличия ради, появляется-таки в своем кабинете, чтобы подписать какие-то бумажки, любезно распечатанные и сшитые секретарем. А вечером — клубы. Но рутина вклинилась и сюда. В понедельник она идет в Mago, во вторник зависает в Crossroads, а остальные дни проводит в Me Gustas Tu. Друзья могли бы разнообразить ее невероятно скучные будни и выходные, но одна загвоздка — друзей у нее не особо много. Столичная золотая молодежь была ей не по нраву: слишком уж все эти богатенькие сынки и дочки поверхностны и предсказуемы. А те, кто победнее, вечно заняты своими делами, да и вообще чураются такую чудную птицу, как Синби. Более-менее крепкая дружба связывала ее лишь с Джинёном — ее одногруппником с юридических курсов, которые они когда-то вместе окончили, набрав на итоговом экзамене по сто баллов из ста возможных. После учебы Джинён, у которого не было весомых связей, стал работать за четверых и благодаря своим знаниям и навыкам быстро стал майором полиции, а Синби для получения того же самого звания хватило одного лишь покровительства отца. Нередко она задумывалась, не от того ли ей так смертельно скучно? — Тебе нужно какое-нибудь испытание, говорил Джинён, задумчиво покручивая стакан с соджей, пока они сидели в Mago вечером после работы. Синби хмыкнула и опрокинула еще одну рюмку, чувствуя скорое приближение забытья. — И где мне его взять? — сказала она, сонно скользя взглядом по идеально выглаженной белой рубашке Джинёна. Сама она была одета в какую-то кислотно-розовую толстовку с капюшоном, как у космонавта, но зато в ушах сияли большие серьги-кольца. — Каждый день что-то происходит. Просто смотри по сторонам. — А как по мне, все одно и то же, — пожала Синби плечами. — Это ты одна и та же, — сказал Джинён совершенно обыденно. Синби с грустной улыбкой покачала головой, немного обижаясь на друга. Уж кто-кто, но Джинён всегда все говорил прямо в лицо, не заискивая. За это она его и уважала, и из-за этого нередко на него злилась. — Мне пора, — сказал Джинён, поднимаясь из-за стола. — Завтра в суд с утра. — Ну иди. А я еще повеселюсь тут, — не особо весело отозвалась Синби. Джинён снял со спинки стула свой пиджак и, махнув подруге на прощание, направился к выходу, теряясь среди силуэтов, заполонивших танцпол. Синби вздохнула, посмотрела на дно своей опустевшей рюмки и вздохнула снова. Бутылка с соджу, из которой они с Джинёном себе наливали, тоже была пустой, и Синби нехотя поплелась к барной стойке, а затем как ни в чем не бывало плюхнулась на ближайший свободный табурет, распугав стайку гламурных девочек, одетых, как и подобало этому месту, весьма вычурно и богато. Бармен тем не менее оказался рядом достаточно быстро и, увидев, что Синби подняла один палец вверх, поспешил снабдить ее еще одним шотом. «Каждый день что-то происходит. Просто смотри по сторонам», — раздались слова Джинёна в захмелевшем сознании девушки. — Смотреть по сторонам, значит, — пролепетала она, глядя на то, как разноцветные лучи от клубной люстры преломляются на ее рюмке. — Что-то еще? — спросил бармен, думая, что она обращается к нему. — Ничего, — отмахнулась она, а музыку тем временем прибавили еще громче. Синби покрутилась на табурете, оглядывая клуб и его посетителей. Все выглядели настолько одинаковыми, словно каждого вырезали из модного журнала одного тиража и выпустили на танцпол. Синби как бывалый геймер скучающе подумала, что с такими примитивными «npc» и «ветка диалогов» будет примитивной. Но вдруг ее внимание привлек один персонаж. Неподалеку от нее за барной стойкой сидела девушка в винно-красном платье, элегантном, но не кричаще-броском. На ней не было никаких гремящих аксессуаров и изумрудов, однако весь образ так и дышал изысканностью и роскошью. Каштановые волосы, отливавшие красным, волнами лежали на открытых плечах незнакомки, а сама она выглядела невозмутимо спокойной и безучастной ко всему окружающему. — Опа-па, — произнесла Синби, оживляясь, а затем мигнула бармену. — Вон той даме от меня налейте. Мужчина кивнул головой, приготовил коктейль и вскоре поставил его перед незнакомкой, привлекшей внимание Синби. — Вас угостили, — сказал он ей и указал на Синби. Незнакомка медленно обернула голову в ее сторону, а Синби, встретившись с ней взглядом, помахала рукой, улыбаясь глазами. Девушка в красном томно прикрыла глаза на миг, и уголки ее пухлых губ приподнялись полуулыбке, полуухмылке. Впрочем, она быстро забыла про Синби и отвернулась. Майорша прищелкнула языком от досады, но расстраиваться не спешила: диджей включил что-то очень качовое, и несколько посетителей клуба, сидевших между Синби и девушкой в красном быстренько вспорхнули со своих мест и ушли на танцпол. Синби довольно ухмыльнулась, встала с табурета, потянулась, зевая, а потом поправила свою толстовку и в развалку пошла к незнакомке. Стул рядом с ней пустовал, и Синби как ни в чем не бывало уселась на него, подтянув одно колено к себе. — Здравствуй, — бодрехенько сказала Синби девушке. Та лениво потягивала коктейль из трубочки, и отреагировала на брюнетку не сразу, а выдержав длинную паузу. — Ну привет, — бархатисто сказала она. — Скучаешь? — Я нет, — отозвалась незнакомка, делая упор на первом слове. — А я что, по-твоему, скучаю? — удивленно произнесла Синби, насторожившись от интонации девушки. — По-моему, это очевидно, — ответила та бесстрастно. Синби хмыкнула, игриво улыбнулась и хотела уже выдать какой-нибудь полупьяный подкат, но незнакомка ее опередила, деловито сказав: — Возможно, у меня получится тебя заинтересовать. Кое-чем… Синби приподняла брови и по-утиному выпятила губы от удивления. — Чем же? — Если не боишься, жду тебя в вип-комнате через пять минут, — сказала девушка, и, мягко встав со стула, ушла, цокая каблуками. Синби поморгала, тупо уставившись в то место, где сидела незнакомка. — Ну и что это было? — сказала она самой себе, пытаясь немножко протрезветь силой мысли. Предложение выглядело заманчивым лишь на половину: пусть девушка и была загадочной, Синби, будучи копом, знала, что иногда в клубах происходит всякое, начиная от грабежей, заканчивая похищениями или того хуже (хуже ли?) убийствами. — Была не была, — махнула на все рукой Синби и заказала еще один коктейль, но пить в последний момент передумала. «Раз уж решила пойти туда, надо бы быть потрезвее». Синби постукивала ногтями по барной стойке в ожидании, пока пройдут те самые, непонятно зачем данные, пять минут. Затем она размяла шею, встала и пошла наверх, гадая, что же ее там ждет. У вип-комнат Синби встретил портье, который, судя по всему, уж был уведомлен о ее приходе, и незамедлительно проводил ее в нужное место. Синби открыла раздвижную дверь, и в нос ей ударил странный щекочущий запах. Комната плавала в дымке, а на диване, положив одну ногу на другую сидела та самая девушка, в руке которой была необычайно длинная сигарета. Синби помахала рукой у лица, чтобы разогнать дым, но он не столько обжигал ее, сколько завлекал. — Что это у тебя за сигареты такие? — А это не сигареты. Это то, что я тебе хотела показать. Через час-полтора накуренная и необычайно счастливая Синби вместе с новой подружкой уехали на квартиру майорши. Скуку как рукой сняло, вместо нее появилась невиданная ранее эйфория. А утром, едва разлепив глаза, Синби заметила, что лежит в своей постели совершенно нагая, а вчерашнюю знакомую нигде не видать, словно и не было ее вовсе. Голова трещала, а кровь пищала, требуя новой дозы того самого, непонятного дыма. — Что за хрень, — зажмурившись простонала Синби. Ее пальцы стиснули виски, и боль немного прошла. Она встала, покачиваясь надела какую-то растянутую майку и трусы, а потом поспешила на кухню, потому что пить хотелось неимоверно. Завернув из коридора в столовую, Синби чуть не подпрыгнула от испуга, когда увидела, что за столом кто-то сидит. Она тут же приложила руку к груди и выдохнула, облокачиваясь о стену, а девушка за столом не удостоила ее даже взглядом, продолжая пить кофе. — Ты… Ты чего тут? — немного опешив, спросила Синби, а потом спохватилась. — То есть, я тебя не гоню, я просто… оставайся сколько хочешь, в смысле…что вчера было-то? — Не помнишь? — сухо отозвалась девушка. — Неа. Ну так… — в памяти Синби возникли только самые неприличные сцены, и она могла бы даже покраснеть, если бы не была той еще распутницей. А потом она вдруг резко вспомнила про то, чем ее потчевала незнакомка в клубе и спросила: — Что мы вчера курили? Ну и огонь штука. — Хочешь еще? Могу достать. — Где ты это берешь? -Это не важно. Считай, на Марсе выращиваю. Синби хихикнула, налила себе воды и быстро осушила стакан, а девушка тем временем допила свой кофе, улизнула обратно в гостиную и, судя по звукам, начала что-то искать в своей сумочке. Синби, оставаясь на кухне, громко сказала: — Ладно. Мне надо еще. Сколько с меня? Девушка не отвечала, по-видимому, не желая повышать голос, чтобы ее услышали, и Синби сама прошла в гостиную. — Так сколько? — повторила она вопрос, заглядывая в кошачьи глаза девушки, уже удобно усевшейся на кресле. — Деньги меня не интересуют. Меняю пять закруток на один экспресс-тест. — Экспресс.что? — непонимающе заморгала Синби. — А… Это та фигня, которой иммунитет определяют? Девушка кивнула. — Ну и с чего ты взяла, что я могу его достать? — вяло произнесла Синби, но вдруг в ее хмельное сознание начали закрадываться настораживающие подозрения, и она немного изменилась в лице. — Ну, ты же из военных, — невозмутимо ответила незнакомка, кивая в сторону темно-зеленой формы, небрежно висевшей на спинке стула. Синби посмотрела в ту сторону, и черты ее лица медленно начали становиться серьезнее. Форма была не ее — это одна из подружек оставила на прошлой неделе, так и не забрала. А темно-синий полицейский китель Синби висел в шкафу, отпаренный и почищенный. — Я не из военных, — холодно сказала Синби, а в глазах ее вдруг появилась сталь. — Я из полиции. Взгляд незнакомки вдруг переменился: в нем появился испуг, смешанный с отчаянной решимостью. Ее рука молниеносно потянулась к настольной лампе. Синби вовремя увернулась от летящего в нее предмета, но гостья уже успела соскочить с кресла и неслась к выходу. Синби одним прыжком повалила ее, оказавшись у нее на спине, и заломила ей руки, шумно выдыхая возле уха: — Вот сейчас в участке узнаем, зачем тебе тесты, дорогуша. Та вдруг мягко засмеялась, все еще будучи придавленной. — А как объяснишь свое недостойное поведение? — вкрадчиво сказала она. — Это уже не твое дело, — сказала Синби, перехватила ее запястья одной рукой, а свободной потянулась за наручниками, которые лежали в тумбочке неподалеку. Она открыла ящик, все еще тяжело дыша от внезапной утренней потасовки, как вдруг тело под ней резко дернулось вбок, и Синби по инерции со всего маху ударилась об угол тумбочки головой, после чего наступила темнота. Очнулась она уже в больнице, где у ее койки сидел Джинён и устало ждал ее пробуждения. — А ты время не теряла вчера, — сказал он, когда та разлепила глаза. — Какого… — выругалась Синби и по привычке заглянула под одеяло. — Ой. — Горничная тебя без сознания нашла. Ты кого домой притащила опять? — Ты не поверишь… Марсианку… Вот же дрянь… Услышав ее рассказ во всех подробностях, Джинён поморщился, но потом сказал, что это дело нужно расследовать. — Зачем простым гражданским могли понадобиться тесты? — добавил он. — Нужно уведомить штаб об этой подозрительной персоне. — Ну уж нет… — борясь с болью, произнесла Синби. — Я сама за это дело возьмусь. Считай, это личное. — Ты? — А что? Я же полицейский, в конце концов. Джинён усмехнулся, на что получил слабый удар кулаком по плечу.***
Это стало еще более «личным», когда Синби, вернувшись в свою квартиру, обнаружила, как много всего пропало. В основном — драгоценности, в числе которых были и те, что когда-то носила ее мать, перед тем как сбежать. Синби обратилась к своим чувствам, чтобы найти там гнев и злость, но их не было. Было ощущение того, что все идет так, как надо. Она хотела избавление от скуки — она его получила. Теперь каждый день Синби был насыщен: она без конца шерстила все закоулки своего города и заведения с сомнительной репутацией в попытке добыть хоть какую-то информацию о человеке, чьего имени она даже не знала. Пару раз ей удалось увидеть те же закрутки, что предлагала ей незнакомка. Обладатели их были допрошены с пристрастием (благо, у Синби всегда с собой кастет), но особо значимой информации майор не получила. Все как один твердили, что эта особа появляется и исчезает тогда, когда ей угодно, и что она обменивает свои галлюциногенные сигары на обычные и необычные предметы и почти никогда на деньги. Одним вьюжным вечером, Синби усталая и замерзшая от целого дня бесплодного расследования решила зарулить к отцу, которого не видела уже давненько. У дверей ее встретили прислуги и тут же, охая и ахая, принялись снимать с нее мокрые от снега вещи. — Да сама я, сама! — пыталась отделаться от них Синби, как в проеме вдруг появился ее родитель. — Сколько лет, сколько зим! — воскликнул он. — Ты как раз к ужину! Проходи в гостиную. Синби с улыбкой кивнула своему лысеющему отцу и, отмахнувшись от услужливых женщин, поспешила к камину, пока генерал отлучился куда-то ненадолго. Огонек озорно играл и уютно потрескивал. Синби села на колени перед камином и протянула к нему задубевшие пальцы. Немного отогревшись, она оглядела комнату и на тумбочке рядом с диваном заметила распечатанное письмо. Еще с детства у нее была привычка тайком заглядывать в письма отца в надежде, что когда-нибудь она увидит там весточку от матери. Вот и сейчас она прокралась к сложенному листу бумаги и аккуратно развернула его, быстро читая. — Хм… — недовольно сморщилась Синби, поняв, что письмо как обычно из армии, но затем ее кое-что заинтересовало. — Подозрительная активность за стеной… На следующий день повезло чуть больше: один из держателей бара на окраине города под угрозой выбитой челюсти мало того, что сообщил Синби все то же, что говорили другие свидетели, так вдруг еще и вспомнил имя незнакомки: — Сеньорита! Так ее зовут! Не бейте! — Это имя по-твоему?! — давила на него во всех смыслах разъяренная Синби. — Да! Нет! н-не знаю! Так она себя называет…отпустите… Синби отшвырнула мужчину подальше и вышла на улицу. Снежинки лениво кружились в воздухе. «Она не меняет наркотики на деньги, -рассуждала Синби в своей голове. — Она скрывает свою личность и подельников. Она, кхм, чертовски горяча, ну ладно, это к делу не относится… Никто не знает, где ее база». В памяти возникли строчки из письма, так кстати прочитанные ей в доме отца. А еще слова Джинёна: «Тебе нужно какое-нибудь испытание». — Будешь моим испытанием, Сеньорита? –сказала Синби начинающейся пурге. А спустя несколько недель уехала за стены в качестве проверяющего для очередной экспедиции.
История вторая. Отверженные
Когда ее забирали из приюта, ощущения были самые трепетные. Вот сейчас начнется нормальная, сытая жизнь, думала девятилетняя Онда, в те времена еще носившая имя Сэрим. От грузной женщины, ведущей ее за руку, пахло хлебом и мясом — запахами, неведомыми для приютских. Надежды разбились в тот же день. В новой «семье» она стала не просто еще одним ртом, который нужно было кормить, а очередным малолетним рабом, коих тут уже было больше десяти, все с разных приютов. «Матка» — так называли дети свою опекуншу, удерживаясь от соблазна добавить «свино» в начале слова. Матка вместе со своим покорным, но не менее жестоким мужем поднимали всех детей еще до рассвета и заставляли их до темноты надрывать спины на обширных плантациях, которыми они владели. В их деревне Матка считалась самой зажиточной фермершей, но ее отпрыски не получали с этого никакого преимущества. Для нее они были бесплатной рабочей силой и источником дополнительного дохода — государство ежемесячно платило с десяток монет за каждого приютского ребенка. Надо ли говорить о том, что в обстановке вечного угнетения, непосильного труда и поломанной сызмальства психики дети совершенно не ладили между собой? К избиениям и издевкам маленькая Онда привыкла еще с приюта, и отчасти именно необходимость защитить себя пусть не силой, но хитростью позволила ей взрастить в себе наблюдательность и изворотливость, которая потом еще не раз выручала ее в доме Матки.***
Десятилетний Джей, тогда еще носивший имя Сонджун, боготворит своих родителей — светил врачебного дела. Еще до апокалипсиса они подавали большие надежды, а когда произошло то, что произошло, их ремесло обеспечило им безбедную жизнь, поскольку господин и госпожа Сон знали, кому и как продать свои услуги. Роскошная, насколько это было возможно, жизнь в столице, более чем устраивала юного Джея. У родителей была собственная клиника, в которой он любил проводить дни напролет, рассматривая разные приборы и листая красочные книжки по анатомии, прочитать которые у него тем не менее усидчивости не хватало. Его судьба предопределена, и на вопрос окружающих, кем он хочет быть, мальчик, не колеблясь, отвечает: «Хочу быть как мама и папа!»***
— Ты что, хочешь быть как мама и папа? — строго спрашивает Онду ее названная старшая сестра Совон, когда Онда неосознанно начинает притеснять и угнетать младших детей, чтобы те боялись ее. От слов Совон, у которой у единственной не поехала крыша от того, что происходит на этой ферме каждый день, Онде становится неловко и стыдно. Совон никто из детей не боится, но все уважают, поскольку только она держится достойно и никогда не срывается на слабых, как бы тяжело ей ни приходилось. Но даже ее терпение кончается, когда один из мальчишек погибает во время жатвы — от недостатка сна тот заснул посреди дня прямо среди нескошенного поля, и водитель комбайна, убирающего пшеницу, конечно, не заметил его… Совон ворвалась в дом Матки и устроила ей оглушительный скандал, а дети стояли под окнами, напряженно слушая, что же из этого выйдет. — Ему не было и десяти! — надрывая голос, кричала Совон, задыхаясь от слез. — Сколько еще должно погибнуть от твоей жадности?! Онду пробивала мелкая дрожь, и в ее хрупком теле бушевали самые разные чувства: ее пронизывал ужас от случившегося с мальчиком, ей было очень страшно за Совон и ее захлестывало ликование от того, что кто-то наконец указал их надзирательнице на ее грехи. За все время, что она стояла под окном с остальными, был слышен только голос Совон, высказывающей все, что она думает о женщине. Последняя же молчала до конца, а когда Совон закончила свою отчаянную речь и зашлась в слезах, Матка холодно произнесла своим железным голосом: — Все сказала? Дети за окном напряглись еще больше: когда она начинала говорить вот так, это значило, что наказания не миновать. И, действительно, Матка тут же свистнула рабочих в дом и приказала им уволочь Совон в сарай для «перевоспитания» и привязать ее к столбу, как это делали со всеми провинившимися детьми, которые оставались там на сутки без еды и воды. Вот только Совон там оставили на три ночи. Уже первой ночью Онда прокралась внутрь и принесла сестре молока и оставшихся с ужина яиц. Она аккуратно развязала ее руки, попутно запоминая, каким узлом их связали рабочие, чтобы перед уходом повторить этот узел и избежать подозрений. Поникшая Совон приняла помощь с благодарностью, но глаза ее были потухшими, неживыми. Она еле шевелила ртом, чтобы пережевать еду. Онда поспешила предупредить ее: — Ты лучше извинись перед ней поскорее. Через неделю начнется осенний призыв, что, если она откажется платить за тебя? Пусть в доме своей приемной матери дети не получали ничего кроме скудной еды и койки-места, все же одна надежда у них была: Матка обещала, что на вырученные от хозяйства деньги будет откупать детей от армии, чтобы они и дальше работали на ее полях. В ответ на слова Онды Совон лишь грустно улыбнулась и тихо сказала: — Сэрим… Ты думаешь, почему тут кроме меня нет больше детей, старше пятнадцати? Когда истинный смысл этих слов дошел до Онды, ее глаза мгновенно округлились. — Что… Что ты хочешь сказать?.. Неужели, она лжет? Совон не стала отвечать, лишь опустила голову. А через неделю Совон забрали в армию.
***
На шестнадцатилетие родители повели Джея на премьерное представление закрытого мюзикла в заново отстроенном роскошном театре. Это была первая в его жизни театральная постановка, и он был рад разделить этот момент со своими родителями. В зале собрались все сливки общества, и Джей был очень горд, когда к его отцу и матери подходили разные богатые люди, чтобы завести светскую беседу. Пару раз родители представляли Джея некоторым их них, отзываясь о нем как о наследнике их дела. — Вот, познакомьтесь, госпожа Го, это наш сын Сонджун, через десяток другой будете иметь дело с ним, — с улыбкой любезничал отец с какой-то важной женщиной, а Джею передалось его настроение, и лицо его сияло от счастья и радости, когда он представлял себя в идеально выглаженном белом халате посреди сияющих помещений родительской клиники. Когда они вышли на улицу, уже стемнело, и осенний ветер раздувал опавшие с высаженных деревьев листья. В нескольких метрах от входа стояла их машина с водителем, одетым с иголочки, а по бокам от родителей Джея шли двое коренастых парней-телохранителей. Джей немного отстал от них и, несмотря на сгущающуюся темноту, заметил, что за углом театра кто-то копошится на земле. Он вытянул шею и напряг слух: до него донесся тихий стон. Джей пошел на источник звука, и вскоре его взгляду представилась следующая картина: на земле скрючившись лежал мужчина в лохмотьях с разбитым в кровь лицом, он что-то зажимал рукой у груди, и по отблескам на его одежде, Джей понял, что это кровь. Возраст мужчины невозможно было определить: ему могло быть и сорок и все шестьдесят, но сомнений в том, что это с жестокостью избитый бездомный, не оставалось. Джей тут же развернулся и поспешил к родителям. — Отец! — позвал он господина Сона. — Там человеку плохо, надо его скорее к нам в клинику! — Кому плохо? — напряг зрение мужчина, озираясь по сторонам. Вокруг были лишь шумные богачи, покидающие театр. — Где? — Да вон там! — воскликнул Джей, указывая на лежащего в темном углу бродягу. На них уже начали заинтересованно поглядывать выходящие из театра люди, а лицо матери Джея вдруг брезгвительно скорчилось, и она зашипела на сына, так чтобы зеваки не услышали: — Позорить нас удумал? Садись в машину. — Но, мы же врачи! — Сонджун, — недовольно произнес его отец. — Иди. В машину. Джея начало мелко колотить. Он действительно не понимал, почему его родители отказывались помочь. В порыве гнева он сам было дернулся в сторону бездомного, но отец крепко схватил его за локоть и тихо, но твердо сказал: — Не всем можно помочь и не всем нужно. Все это время мы выживали только благодаря тому, что знали, кому нужно помогать и… Джей махнул рукой и вырвался из захвата отца, но тот незамедлительно сделал знак двум своим телохранителям, а они сжали Джея с обеих сторон, и прежде, чем он успел что-то понять, силой запихнули в машину. *** Онда слышит странные звуки, прокрадываясь на кухню, чтобы незаметно стащить что-нибудь съестное. Осторожно выглянув из-за угла, Онда видит, как Матка шумно вздыхает и то и дело болезненно стонет, уперевшись руками в подоконник. Неужто она пытается скрыть… всхлипы? Онда удивлена. Ее взгляд соскользнул со спины женщины, прошелся по кухне и остановился на сложенном в квадратик листе бумаги на столе. Сердце девочки почуяло беду, и, уже совсем не таясь, она вышла из-за угла и взяла письмо с армейской печатью. Глаза быстро пробежались по чернильным строкам и тут же их заволокли слезы. Онда злобно взглянула на Матку, которая обернулась и беспомощно смотрела на девочку, глотая слезы и смахивая соленые капли с красных глаз. — Из нас из всех… — стиснув зубы от злости и горя, начала Онда, — она единственная была твоей родной дочерью… Этого в письме не было. Это Онда разгадала сама, прочитав содержимое письма и увидев реакцию Матки. Женщина ничего ей не ответила, лишь охнув отвернулась к окну и приложила платок к глазам. — Надеюсь, у кого-нибудь из нас хватит храбрости придушить тебя подушкой, пока ты спишь, — процедила Онда и вышла. Все оставшиеся годы до своего зачисления в армию, Онда провела в тренировках выносливости, ловкости и главного своего таланта — сообразительности. Ей двигало искреннее желание не повторить участь Совон, разорванной в клочья на одной из военных экспедиций.***
За время домашнего ареста Джей понял множество вещей. Первое — он жил в иллюзии, стеклянном замке, отгороженном от реального мира, полного страданий и лишений. Второе — его родители не идеальные люди, они лишь лживые и эгоистичные позеры, расчетливые торговцы своего таланта. Третье — в таком мире он оставаться не может. Все его существование с самого детства было пропитано одной мечтой — стать добродетельным доктором, помогающим людям не из желания обогатиться, а лишь постольку, поскольку иначе он не может. И здесь его путь с родителями расходился. Мысли об армии никогда не возникали в его голове. Родители исправно платили налог уже второй год, и Джей лишь мельком слыхал о том, каковы нынче цены за отсрочку и сколько они действуют. Армия никогда не обсуждалась за семейными трапезами, и Джей почти ничего о ней не знал. Озарение пришло вместе с тем самым осознанием, что вся его жизнь была иллюзией. «Где же мне быть, как не там?» — спрашивал себя Джей по ночам, вынашивая план побега. Он ничего не знал о том, как передвигаться вне того города, где он жил. Он не умел водить машину, а про лошадь даже не слышал. Ему никогда не приходилось заполнять какие-либо важные бумаги. Он не мог даже приготовить себе самую простую еду. Все, что он умел, было связано с врачебным делом. И этого ему было достаточно, чтобы посчитать себя достойным вступить в ряды армии. Побег организовал дворецкий, который скрытно провел парня к обозам с провизией, что ежемесячно отправлялись в военную часть. Неделя удивительного приключения привела Джея в то место, что он так стремился, а затем его жизнь в корне изменилась.***
Во время зачисления оба поменяли имена. После зачисления оба были одними из тех немногих, кому никогда не приходили письма из дома.История третья. Что-то настоящее
В детстве Элки была спокойным и послушным ребенком и часто играла с кротким Йенаном. Они постоянно что-то строили и мастерили, порой делая это в абсолютной тишине, так, если бы понимали друг друга без слов. Отец Элки Чону всегда говорил, что «эти двое были бы неплохой парой в будущем, если бы родители мелкого не были такими занозами в …» Родители Йенана были завхозами в Пустоши и занимали следующее после Чону место в иерархии поселения. Им многое не нравилось в действиях Чону, и они подвергали его критике каждый раз, когда представлялась такая возможность. После общих собраний в поселении только и было разговоров о том, «как Яны и Чону снова чуть глотки друг другу не перегрызли». Когда Чону пытался воодушевить свой народ на борьбу с фанатиками и отстаивание собственных территорий, супруги Ян убеждали своих единомышленников в опрометчивости и сумасбродстве главы деревни, безосновательно рискующего своими людьми. Шинвон в те годы был еще не подростком, но уже и не ребенком. Разговоры взрослых мало волновали его, но задавали своего рода ориентир на то, как себя вести с определенными людьми. Поэтому со своей небольшой бандой мальчишек Шинвон ломал песочные замки Элки и Йенана летом, а зимой — их снеговиков. Йенан недовольно поджимал губы и был готов то ли расплакаться, то ли пускаться в бой, но Элки успевала утянуть его подальше от хулиганов, выкрикивавших грубости в адрес Йенана и его родителей. Постепенно взрослея, Шинвон все меньше обращал внимания на сестру, которая и сама уже становилась подростком, похожим на свежий цветок маргаритки. Его больше интересовали вечерние разговоры Чону и его товарищей, из которых он понимал, что недовольство Чону родителями Йенана растет с каждым днем. Это забавляло Шинвона — теперь у него появилась более обоснованная причина испытывать неприязнь к Йенану и издеваться над ним с еще большим усердием. Поменялось одно — Элки больше не спешила утянуть друга прочь, а сама яростно заступалась за него, вызывая у Шинвона ступор: он никак не мог понять, почему она предпочитает сомнительного паренька члену своей семьи? Это уязвляло гордость юноши и вертелось в карусели его мыслей перед сном, в которых Элки постепенно стало уделяться главное место. Шинвон искренне злился на нее, а еще сильнее — на себя. Одной зимней ночью дом Чону загорелся. Шинвон, находился в состоянии болезненной дремы без сна и не сразу уловил тихое потрескивание с первого этажа, которое, впрочем, в считанные секунды дало о себе знать удушливым запахом гари. — Горим! Горим!!! Кхаа—кхее! ,. — донесся снизу голос одного из слуг. Шинвон моментально вскочил и прильнул к окну, видя, как зарево огня отражается на снегу словно в зеркале. — Ах вы сукины дети! — заорал Шинвон, увидев, как родители Йенана со своими немногочисленными приспешниками закидывают их дом горящими головешками. Злоба, заполонившая его сознание, вдруг отдала место режущей тревоге, когда он вспомнил, что в опасности не только он. По трухлявой лестнице он, закрывая рот и нос смоченным наспех рукавом пижамы, несся на чердак, где спала юная княжна. Глаза невыносимо щипало, и пелена режущих слез застилала их. Шинвон выбил дверь плечом после того, как не смог открыть ее (Элки имела привычку запираться на засов). Парень с грохотом ввалился в комнату и захрипел, оказавшись на полу: — Элки… Ты где… Падая, он задел полку, на которой стояла добротная ваза с высушенными с лета цветами. Ваза тут же поспешила за гравитацией и приземлилась прямо на голову упавшему Шинвону. Тот матюгнулся и почувствовал, как глаза понемногу заливает чем-то тягуче теплым. Он приподнялся и стал снова звать двоюродную сестру, бесцельно озираясь по сторонам невидящими глазами. Ответа не было, а удушливый дым проникал все глубже, в каждую клеточку его тела. Опасно трещал весь дом и, казалось, начал покачиваться, постепенно лишаясь опорных балок, которые пожирал огонь. — Элки! — закричал Шинвон, но из горла лишь раздался едва слышный писк. Он усилием разлепил глаза и стер с них кровь. В комнате был только он. Окно в конце спальни было распахнуто настежь, и безмятежно колыхались белые занавески. — Успела… — просипел Шинвон, падая на пол снова и отключаясь. На улице уже во всю гремели крики и проклятья. Бунтовщики отбивались от соратников Чону, пришедших на помощь главе деревни, а простой люд изо всех сил пытался потушить огонь. Шинвон все слышал, но не мог и пальцем пошевелить, обездвиженный удушьем. Вдруг его ловко подняли и молниеносно завернули в одеяло. — Держись! — услышал он голос Чону, который вернулся за ним. Сам Чону был обернут толстым слоем из покрывал, что помогли ему пронестись три этажа через огонь с Шинвоном на руках, а затем обессиленно упасть на снег, туша забирающееся пламя, норовившее поджарить его вместе с племянником. Шинвон очнулся, когда кто-то из односельчан начал оперативно приводить его в чувства. Элки рядом не было, как и Чону. Шинвон, пытаясь что-то спросить у помогавшего ему человека, было приподнялся, но тут же согнулся пополам, и его вырвало. — Господин! — Где… — захрипел парень, сдерживая очередной позыв. Вокруг творился хаос и суматоха, был слышен лязг клинков. Кто-то попытался выстрелить, но был тут же обезоружен своими. — Тут и так достаточно шума! — зашипел кто-то. Шинвон собрал волю в кулак и распахнул глаза, взору его представилась ужасная картина: дом полыхал ярче факела, первый этаж совсем подкосился, и было лишь вопросом времени, как скоро он упадет. Крестьяне бросили тщетные попытки тушить его и теперь лишь уповали на то, что огонь не перекинется на близлежащие постройки. Недалеко от дерущихся уже лежали три трупа, в одном из них Шинвон узнал их сторожа, а остальные двое видимо пришли сюда с восставшими. Чону и его соратники оттесняли бунтовщиков к амбарам, те отчаянно сопротивлялись, махая тесаками и вилами. Злость с новой силой вскипела в Шинвоне, и он одним рывком встал, хватая со снега чью-то окровавленную биту, перемотанную колючей проволокой. Ноги подкашивались, но он неумолимо брел к дяде, желая лично поквитаться с поджигателями. За руку его вдруг схватили. — Брат, не надо! — услышал он всхлипы. — Хоть ты не становись животным! Он обернул голову к Элки и злобно посмотрел на нее. — Отвянь, — угрюмо сказал он, и откинул ее руку прочь, а девушка не удержалась и упала на снег, болезненно пискнув. Она была босой и в своей ночнушке дрожала как осиновый лист. Шинвон отвернулся от нее и пошел дальше, а вслед ему раздалось: — Ты себе не простишь! Шинвон проигнорировал это и продолжил путь. А потом и правда не мог себе простить.***
Всех участников заговора с особой жестокостью казнили на месте. Йенан потом так до конца и не был уверен, какие из размозжённых останков принадлежат его родителям. Самого его нашли в подвале завхозов: уходя на дело, те заперли его там, поскольку юноша пытался остановить родителей. На утро, когда его высвободили, Йенан ни слова не говоря, пошел к месту расправы, где Чону уже копал могилы, намереваясь хоронить заговорщиков не на кладбище, а прямо на костровище. Все так же молча, Йенан взял лопату и направился прямо к главе деревни. Его приближенные тут же напряглись и сделали шаг навстречу парню, полагая, что тот пришел за отмщением. Однако Чону дал своим людям знак, и те неуверенно остановились. Йенан же встал рядом с Чону и тоже начал копать могилы, пробивая лопатой прожженную землю. Дом главы деревни всем поселком отстроили заново. Йенан молчаливо помогал. Чону запретил своим приближенным хоть как-то вредить юноше, но в поселке он все же стал изгоем. Люди не говорили с ним, а он ни слова не произнес с того самого дня. Элки боязливо наблюдала за ним со стороны, не решаясь подойти к нему. Отчего-то ей было совестно. Она видела, как Шинвон проломил его отцу голову, и ничего не сделала. А Шинвон избегал ее. После того дня, когда звериная ярость покинула его, не было и дня, чтобы он спал нормально. Элки была абсолютно права. В один день он все же решился заговорить с сестрой, видя, как она тайком наблюдает за Йенаном. Тот после стройки ушел к могилам родителей и сидел там с покрасневшими от слез глазами. Элки была в беседке недалеко от того места и хоронилась за столбом. — Ты чего тут? — виновато начал Шинвон, испугав девочку, что та аж подпрыгнула. — Тссс! — зашипела она, словно кошка. — Будь тише! — Боишься, что он тебя заметит? Элки не ответила и отвернулась от Шинвона. Тот вздохнул и присел рядом. — На тебя ему нет нужды злобу держать… — начал он. — Если он кого и ненавидит, так это меня. Тебя не касается. — Всех касается, — отрезала Элки. — Он меня и видеть не захочет. — Ну и чего ты за ним шпионишь тогда? Боишься, что сделает чего с собой? — Именно. Шинвон фыркнул и хотел по привычке съязвить, но передумал. В сердце тем не менее закралось знакомое противное чувство — смесь обиды и ревности, приправленное его собственным эгоизмом. Шинвон проигнорировал его и с силой выдавил из себя то, чего говорить вообще не хотелось: — Подойди к нему. Он может того и ждет. Я покараулю, чтоб он тебя не прибил. Элки с сомнением посмотрела на брата. — Иди, иди, — добавил Шинвон, не глядя на нее. — Ладно, — наконец сказала она и перемахнула через беседку. Шинвон вскользь подумал, что наверно также легко она и выпрыгнула в тот день из окна, проскользив по черепичной крыше и приземлившись прямо в стог сена. А он как дурак пошел ее спасать и сам чуть не умер. Элки опасливо шла к Йенану, а тот, завидев ее издалека, поднял голову и рассеянно посмотрел на нее. Когда они поравнялись, Элки начала что-то говорить ему, но Шинвон не слышал. Девушка стояла к нему спиной, и он не видел ее лица, но прекрасно видел выражение лица Йенана. Оно приобрело задумчивый вид. Шинвон умел читать по губам. Поэтому он понял, что Йенан вдруг сказал Элки: Хорошо, что ты выжила.***
Со временем у Йенана с Элки все наладилось, и по селу снова пошли слухи, что эти двое поженятся, когда им исполнится 18. Чону, который раньше поговаривал об этом сам, теперь же и слышать об этом не хотел. — Он будет мстить, — как-то сказал он уже повзрослевшему Шинвону, когда те остались одни. Шинвон был не согласен с мнением дяди, поскольку за эти годы Йенан ни разу не покусился на жизнь Элки, хотя у него было много попыток сделать это. Однако перечить не стал: последнее чего бы хотел Шинвон, было иметь в зятьях парня, чьего отца он жестоко убил. Чону зачем-то позвал Шинвона в рощицу неподалеку от поселка, подальше от людских глаз и ушей. — Он будет мстить, Шинвон. Любой бы стал. Шинвон не понимал, почему дядя начал разговор именно с этого, но перебивать не стал. — Я позвал тебя сюда, поскольку из них из всех доверяю только тебе, — с этими словами Чону достал из-за пазухи письмо в конверте, скрепленное его печатью. — Что это? — не удержался Шинвон. — Моя воля, — ответил Чону, который тем утром должен был уходить вместе с отрядом бойцов войной на фанатиков. К тому времени в их поселении уже объявлялся Хвитек и заразил их всех надеждой обрести мир и контроль над своими землями. Его пыл передался и Чону, и Элки, которые были полны решимости окончательно отвоевать Пустошь от ненавистных фанатиков. — Если я не вернусь, то ты и дальше будешь править эти местом, — добавил Чону. Шинвон оставался за главного на время похода Чону. Но его слов он теперь не понял: даже если Чону погибнет, место главы через три года займет Элки. Если только не он не станет ей му… — Дядя! Вы что! Она же сестра мне! — Я никому другому ее не доверю, Шинвон. — Одумайтесь! — Да уймись ты! — прорычал Чону и схватил его за плечи. — В чем проблема? Родная она тебе, что ли? У двоюродных больных детей не рождается! — Да причем тут дети! — всполошился Шинвон и скинул его руки. — Вы ее не забыли спросить случаем?! — Моя воля для нее закон. Шинвон знал, что это правда. Он знал, что Элки беспрекословно слушается отца, и сделает все так, как он скажет. — Если я вернусь, надобность в этом отпадет, — сказал Чону. — Но если нет, в это опасное время она не выживет, не будь тебя рядом. Шинвона начало мелко колотить. — А меня вы почему не спросили, дядя… — тихо произнес он. Чону усмехнулся. — Ну, брат, судя по тому, что этот вопрос ты задал самым последним… Дальше отпала надобность говорить. Чону уехал, а Шинвон пошел с письмом домой. Он развернул его, сломав печать, убедился, что в завещании все так и указано, как сказал ему Чону. Через год, когда Элки исполнится 16, Шинвон в случае смерти Чону вручит ей это письмо, а через два года, когда ей будет 18 они должны пожениться. Шинвон без сил упал на кровать, оставив письмо где-то рядом. Мысли роились в голове, крича и не соглашаясь друг с другом. Он чувствовал, что в том письме было его отмщение за все те годы, что сестра издевалась над ним, предпочитая любого врага и странника ему. Наконец у него появился шанс отыграться, и заставить ее считаться с ним. Шинвон закрыл рукой глаза и горько выдохнул, отчаянно надеясь, что Чону воротится живым и невредимым. Чону привезли через полтора месяца с копьем в животе. Он был жив еще несколько дней и подавал большие надежды на выздоровление, но одним ясным утром вдруг умер с выражением глубочайшего удивления, словно перед смертью увидел Гашину, за которой гонялся. Шинвон, ставший главой поселения, бережно хранил письмо, которое должен был отдать Элки в начале ноября, когда той исполнялось 16. «Береги сердце свое те два года, что остались тебе до полных лет, ибо никому другому кроме Шинвона оно принадлежать не должно», — эту строчку из письма Чону Шинвон запомнил особенно хорошо. Когда знаменательный день наступил, Шинвон ходил вокруг да около того сундука, в котором запрятал завещание Чону. Он не решился отдать его Элки утром, решив дать ей возможность попраздновать; по той же причине не отдал он ей его и днем, а вечером он и вовсе заперся у себя и не выходил. Он сидел на кровати и смотрел на сундук, испытывая самые разные чувства. Так наступила ночь, и Шинвон подумал: «Завтра отдам». Завтра он не отдал письмо. И послезавтра тоже. Через неделю он зашел в свою комнату и увидел, как Элки роется в его вещах. — Ты чего здесь? — сдерживая гнев, процедил он. — Прислуга утащила мой приемник вместе с высушенными вещами, — непринужденно ответила Элки, продолжая копошиться в опасной близости от сундука. — А ну пошла вон отсюда! — вдруг заорал Шинвон, у которого сдали нервы. — Ты… Ты чего? — встрепенулась от испуга Элки и посмотрела на него невинными глазами. — Убирайся! — продолжил натиск Шинвон, а Элки вдруг заплакала и вылетела из комнаты. Шинвон обескураженно опустил руки, пошатался из стороны в сторону и начал бить стены, шкаф, кулаком крушить мебель, попадавшуюся у него на пути. Затем он сел на пол, обхватил руками голову и резко замолк. Еще через мгновение он подлетел к сундуку, вытащил письмо и, не задумываясь, кинул его в горящий в камине огонь. Пламя тут же стало пожирать бумагу, превращая железную волю Чону в пепел, освобождая Элки от неизвестного ей обязательства. Шинвон впервые за долгое время улыбнулся. — Наверно ты меня проклянешь теперь, старик, — произнес он. — Предал я тебя. Пламя, съевшее письмо, продолжило танцевать как ни в чем не бывало. А Шинвон почувствовал, что впервые в своей жизни убил эгоиста внутри себя и сделал что-то правильное. Что-то настоящее.История четвертая. Молодой командир и великий солдат
Джэбом покуривал и скидывал пепел в потертую банку на столе, где он устроился надолго, чтобы просмотреть все данные медкарт своих парней кадетов. Он недовольно хмурил брови, отмечая, что больше половины отряда совсем хилые и имеют внушительный набор хронических болезней. Дверь скрипуче открылась, запуская Хвитека и садящиеся лучи сентябрьского солнца. Командир пятого отряда щурился и слега мял свои плечи, заходя в дом. Тонкая черная кофта с длинными рукавами, елозила туда-сюда в горловине, то и дело открывая вид на ключицы молодого капитана. Хвитек, тяжело вздыхая, опустился на стул рядом с Джэбомом и потянулся за кружкой остывшего чая, стоявшей недалеко от пепельницы. — Ты что-то рано сегодня, — не отрываясь от бумаг, произнес Джэбом. Хвитек глотнул чая и поморщился. — Своих отдыхать отправил… — сказал он. — Боюсь, загонял я их. Джэбом кивнул головой, а Хуи, отставив кружку подальше, сцепил руки в замок и обхватил ими колено, начав неспокойно покачиваться на стуле. — Хен, тебя тревожит что-то? — спросил спустя минуту Джэбом, заметив, что старший слегка приуныл. — Ну, — не сразу откликнулся тот, — не то, чтобы тревожит… Не могу одну вещь понять… — Это какую же? — участливо спросил Джэбом, положив одну из медкарт на стол. — Какой я командир… — тихо сказал Хвитек. Джэбом озадаченно посмотрел на него, а тот продолжил: — Иногда мне кажется, что я чуть ли не самый лучший и вовлеченный, а в такие дни, как сегодня, чувствую себя полным олухом… — Хм… А что случилось-то? Хвитек шумно выдохнул и поставил свой острый подбородок на сжатую в кулак руку. — Чэён. Чувствую, она меня все время с прошлым командиром сравнивает. Джэбом нахмурился, призадумавшись. Бывший командир Чэён, ныне ушедший в отставку, действительно был очень опытным воякой и имел большой вес в военчасти. — Да брось ты, — тем не менее сказал Джэбом. — С чего бы ей это делать? Хвитек завел руки за голову, обхватил ими затылок и оперся головой о стену, взглядом блуждая по потолку. — Понимаешь… Слишком уж она крутая… Третий год отлично служит, уже досрочно заявление на контракт подала… навыки превосходные, так еще и иммун! Недостоин я ее. Недостоин… Джэбом не смог сдержать короткого смешка, о котором, впрочем, тут же пожалел, поскольку старший неодобрительно на него глянул. — Смешно что ли? Лучше б посоветовал чего. — Ну… Ты же сам всегда говоришь, что в любом деле уверенность важнее всего. — Так-то оно так… Но вот как моя «уверенность» со стороны выглядит… Даже не знаю теперь, — задумчиво сказал Хвитек, а потом вдруг глаза его округлились, как обычно бывало, когда ему в голову приходила какая-нибудь идея. — Придумал! Последи завтра за нами? — В смысле?.. — Ну посмотри на тренировке, как Чэён реагирует на меня! — А сам-то ты что, не видишь? — Да я уже не знаю, что и думать. Нужен взгляд со стороны. — Ладно… — после неловкой паузы произнес Джэбом.***
Погода стояла омерзительная — накрапывал дождь и дул ветер, а земля была вся насквозь мокрая от прошедшего ночью ливня. Хвитек выкладывался на все сто, тренируя своих солдат. Он придумывал все новые и новые упражнения, цепко наблюдал за тем, кто как справляется, и изредка черкал что-то обгрызанным карандашом в своем потертом блокноте, который всегда носил в нагрудном кармане. «Опять графики какие-нибудь рисует…» — подумал Джэбом, наблюдавший за ними. Ему вспомнилось, как однажды он застал хена за «шкалой выносливости Чон Сомин», расчерченной по дням и измеряемой в каких-то только одному Хвитеку понятных единицах… Тренировка продолжалась, и Джэбом видел, как Хвитек иногда воровато косился на Чэён, словно опасаясь быть нелепым в ее глазах. А Чэён, по мнению Джэбома, выглядела абсолютно нейтрально. О чем он и сообщил позже Хвитеку, когда они остались наедине. — Так в том и проблема! — воскликнул тот. — Остальные меня с открытым ртом слушают, а она вообще никаких эмоций не показывает! — Ты создаешь проблему там, где ее нет, — озвучил свой вердикт Джэбом, а Хвитек отмахнулся и пошел за советом к Наен, которая еще дослуживала свой последний год в качестве кадета. Та недоверчиво посмотрела на него, но все же попыталась предложить что-то конкретное. — Про обратную связь слышал? — Это по рации что ли? Наен усмехнулась. — Ну тут тебе рация не помощник. Опросник можно сделать. Нам иногда командиры раздают. — И что там?.. — Всякие общие вопросы… Что нравится, что не нравится… Какие пожелания… Только это анонимно. А то искренности не жди. — Гениально! — воскликнул Хуи и побежал делать анкету. Вскоре у него на столе уже было шесть заполненных листочков. Хвитек был бы не Хвитеком, если бы не знал почерков своих бойцов, поэтому определить, кто что написал для него не составило труда. Только вот дало это мало: если пятеро черноволосых были все как один в восторге от своего капитана и его методов, то Чэён ограничилась лишь лаконичным: «Жалоб и предложений не имею». Хвитек, все еще недовольный своими находками, пошел к Джинхо, и тот дал ему совет, который Хуи конечно же понял абсолютно по-своему… «Создай непринужденную обстановку и напрямую спроси все, что нужно». В понятии Хвитека «непринужденная обстановка» — это не что иное, как пир на весь мир! С закусками, выпивкой и веселыми конкурсами! И чтобы не спалиться, он в итоге напоил всю часть, хотя напоить хотел всего одного человека — к тому моменту уже совершеннолетнюю Чэён. Пирушку устроили в офицерских казармах пока высшее руководство уехало на выходные к своим семьям за пределы военчасти. Народу было немыслимо много, и Джэбом начал слегка переживать за финансы своего хена. Пришел Джинхо, по обыкновению поставил пластинку и, лукаво заглянув в глаза Хвитеку, играючи спросил последнего: — По какому поводу пьем? Где-то рядом сидела Чэён, успевшая немного захмелеть (ей многого не надо), и Хвитек тихо зашипел на рыжего товарища, отводя его в сторону. — Непринужденную обстановку создаю, хен! Как дальше действовать? Джинхо выглядел так, словно готов был вот-вот лопнуть от смеха. — Т-ты… Ты серьезно? Из-за этого?.. Хви, со стороны смотрится, ну, как бы это сказать… Хвитек выдохнул и смущенно отмахнулся. — Это не то, что ты подумал, — расстроенно ответил он и отошел, так и не получив совета. Джинхо лишь пожал плечами и отправился праздновать непонятно что с остальными товарищами. Чэён тихо сидела в уголке, особо ни с кем пока не разговаривая. Это был первый раз, когда она выпила больше одной стопки, и теперь ее голова немного кружилась, а заодно и глаза, казалось ей, кругами пробегались по всей комнате (хотя в реальности она лишь уставилась в одну точку остекленевшим взглядом). Вскоре обзор на веселящихся офицеров ей перекрыла фигура молодого командира, который откуда ни возьмись оказался рядом с усталым выражением лица и тарелкой, на которой лежала какая-то отнюдь не плохая закуска. Хвитек подсел к Чэён на диванчик и передал нарезку. — Что, плохо тебе? На, закуси. Чэён без лишних слов принялась за еду. — Нормально себя чувствуешь? — уже несколько обеспокоенно спросил Хуи, видя, что кадетка реагирует как-то уж совсем механически. — Голова немного кружится, — сухо ответила Чэён. — Ну, это бывает, — облегченно произнес Хвитек, кряхтя и потягиваясь за еще одной бутылочкой эликсира правды. — Выпьешь с командиром? Чэён рассеянно кивнула головой, мол «наливайте», и, спустя пару мгновений, холодненький стакан был уже у нее в слегка онемевших руках. Она тут же выпила содержимое, невольно зажмурившись. Вытерев губы рукавом, она почувствовала сначала режущий холод напитка, а затем какую-то сладостную негу, что начала лениво разливаться по всему телу. Щеки зарделись румянцем, а глаза заблестели. В голове стало как-то звеняще легко, и проснулась жажда говорить и действовать. Она обратила свой осоловевший взор к капитану и, не смущаясь, спросила: — Зачем позвали меня, товарищ капитан? Тут же офицеры одни. Хвитек на миг опешил, но быстро взял себя в руки. — В общество тебя ввожу. Ты ведь тоже скоро станешь офицером. К тому же я тут за все плачу, приглашаю кого хочу, главное, чтоб семнадцать исполнилось. — Ну мне вроде есть, да… — с глуповатой улыбкой словно сама себе произнесла Чэён. Хвитек, видя, что подчиненную понесло, понял, что пришла пора действовать, и хотел уже выведать всю нужную информацию и ей больше не наливать, как вдруг девушка соскочила со своего места и со словами «время дэнсить!» рванула на к скоплению лениво танцующих офицеров. У Хвитека чуть челюсть на пол не упала от такой прыти. Появление Чэён вызвало сильное оживление среди танцующих — стало веселее. Играла какая-то зарубежная песня, некогда хит, теперь заботливо перенесенный на пластинку. Хвитек не мог разобрать ни слова, кроме прилипчивого «sixteen shots». Чэён хоть и не знала языка, но все же игриво «расстреливала» соседей по танцполу из импровизированного ладони-пистолета, а затем начала творить что-то совсем безумное, выплясывая так ловко и энергично, что у Хвитека глаза на лоб полезли, словно ему показалось, что он наблюдает что-то неприличное. Так пролетело немало времени и немало песен, пока Чэён наконец не устала и не плюхнулась на диван, молодецки запросив еще алкоголя. Откуда-то появился молодой кадет, которому заплатили за подработку официантом, и уже принялся было наливать Чэён холодненькой, но Хвитек сурово перехватил это движение и взглядом отправил юношу прогуляться куда подальше. Чэён не стала возмущаться, но сложила руки на груди, надувшись. — Тебе уже хватит, — сухо сказал Хвитек, разочарованный своей затей. — Знал бы, что алкоголь на тебя так действует… — Как это «так»? — икая, спросила Чэён. — Я просто веселллюсь! — Во всем хороша мера. Сегодня перепьешь, завтра будет плохо, а послезавтра опять потянет. — А вы будете винить себя, что споили такого вел--ик! --ого солдата! Хвитек лишь усмехнулся и, нагнувшись к ней, потянул ее за предплечье. — Пошли домой. По дороге до домика пятого отряда Чэён понемногу трезвела и приходила в себя, а Хвитек что-то ей спокойно рассказывал про прелести и невзгоды офицерской жизни. — Вы во мне только потенциального кандидата в вояки видите? — оборвала его размеренную речь Чэён. Хвитек невесело вздохнул и остановился, вынуждая и Чэён прекратить шаг. — Я все делаю наперекосяк, Чэён. Командир из меня никудышный. Та озадаченно похлопала глазами. — Да ладно вам… Я же не это имела в виду. Но он будто ее не слышал. — Ты даже не представляешь, как сильно я боюсь загубить твой потенциал. — Командир… — Поэтому я подумал и решил тебя перевести… — Ну уж нет! — воскликнула Чэён, топнув ногой. — Никуда я не переведусь! Это лучший отряд, в котором я была! Хвитек едва не лишился дара речи, а уголки его губ неуверенно потянулись вверх. — Что?.. Что ты сказала? — Вы четкий командир, вот что! — Я… Почему? — вдруг, взбодрившись, спросил он, ловко хватаясь за нить разговора. Чэён почесала затылок и в несвойственной себе слишком раскрепощенной манере поведала Хвитеку, как заметно его усердие и энтузиазм, с которым он каждый день их тренирует. Хоть речь ее и была слегка несвязной и пьяненькой, молодой командир расцветал на глазах.История пятая. Чутье
«Сколько себя помню, мама всегда восхищалась моими волосами. По утрам она с упоением расчесывала их и говорила, что такая шевелюра — настоящее богатство любой девочки. По вечерам вместо расчески я видела пистолет в ее руке, который она вкладывала в мою и учила стрелять в глухо освещенном подвале нашей базы, перед этим заботливо натянув плотные наушники и на меня, и на себя. Рядом всегда был Кино, ее верный пес, который обладал тем же, что и она, тем же, что и я. Чутьем. Без чутья нельзя было считаться альфой в строю Черных мамб. Без чутья и особых навыков — ты либо бета, беспрекословно выполняющая приказы альф и довольствующаяся лишь частичной свободой, либо и вовсе — омега без права голоса, страхующая более ценных членов общества…» Те немногие воспоминания из детства, что сохранились в ее памяти, Карина хранит бережно. Сколько бы она ни блуждала в чертогах капризного разума, он отказывался давать ей полную картинку ее прошлого, лишь изредка подкидывая кадры лесных дорог и образ женщины с рыжими волосами, развевающимися на ветру под аккомпанемент несмелого рева мотоцикла. Впрочем, у нее нет и никогда не было много времени, чтобы думать об этом. День всегда состоял из цепи приказов, отдаваемых ей самой и отдаваемых ей Айрин. Лишь иногда перед сном она успевала что-то написать о самой себе в своей толстой ветхой книге. Чистых листов там оставалось достаточно, и Карина загадала, что скорее всего доживет до последнего листа. В пятнадцать лет в общем зале ее пожаловали в альфы и Айрин вручила ей именной пистолет со словами: «Мама любит тебя». «А ты, Айрин?», — хотела шепотом спросить Карина, но вовремя одернула себя и с улыбкой приняла подарок. Кино стоял поодаль и недоверчиво косился на новую мамбу. А через год в этом самом зале за непростительную оплошность его разжаловали в бету, и ловкая, безупречная по всем меркам Карина заняла место правой руки Айрин. Кино задыхался от злости, и не заметить этого мог только слепой. Но Карина, казалось, не замечала. Завидев его, притаившегося в темном углу где-нибудь впереди нее с явно недобрыми намерениями, она никогда не меняла своего пути, и шла самым опасным. Она искренне верила, что пока листы в ее книге не закончатся, ей нечего опасаться. И действительно, каждый раз поравнявшись с затаившимся в засаде Кино, она видела и опасный блеск его глаз, и не менее опасный блеск лезвия, которое он держал наготове, но отчего-то всегда уходила живой и невредимой. «Когда из нижних комнат к нам привели Усока, и Айрин сказала, что он может называть ее мамой, а меня — сестрой, я почувствовала, впервые почувствовала, что она в чем-то не врет». С годами чутье Карины только обострялось, она словно знала наперед, что случится, где это случится и когда. Это отмечали и подчиненные ей мамбы, то и дело заискивающе говоря ей, что этот талант у нее от матери. Внутри ее может быть и переворачивало от таких слов, но снаружи она только улыбалась, настолько сияюще, насколько подобало образцовой принцессе, коей она представала для остальных. От Усока веяло чем-то родным. Глядя в его лицо, Карина видела все те же черты, что были и у нее. Даже волосы такие же черные, густые и блестящие. Усок был неуклюж и угрюм, а в стане мамб жил всего несколько последних лет. Для многих было загадкой, почему Айрин приблизила его к себе и Карине, но все останавливались на мнении, что своим безупречным чутьем она разглядела в нем потенциал. Карина же отчетливо знала, что никого потенциала, пригодного для того, чтобы быть альфой в рядах мамб, в Усоке нет. И могла только догадываться, для чего его, внешне такого похожего на нее саму, приставили к ней… Чутье — вещь достойная, великолепная, но и оно может давать слабину. Как случилось когда-то с Кино, как случилось сегодня с Кариной. Они упустили Хвитека и его бойцов, провалились в попытке захватить Идона у окраин Пустоши и потеряли недопустимо унизительное по меркам Черных мамб количество людей. Карина с привычным видом, дышащим достоинством и благородством, идет в главный зал, давать отчет Айрин. От усталости хочется упасть на холодный каменный пол и ползти, но такого Карина себе и в мыслях позволить не может. Первый отчет о произошедшем Айрин уже должна была получить от информатора, который ехал впереди них, и вероятно уже справился со своим заданием, потому что у входа в главный зал стоит Кино и ядовито улыбается, злобно сверкая своим единственным глазом. «Знает», — понимает Карина. — Ну что, принцесса, в штаны еще не наложила, а? — нагло говорит он, перекрывая ей дорогу. Карина с неизменной улыбкой и безо всяких раздумий отвечает: — Благодарю за беспокойство, Кино, но моя одежда в порядке. Из уважения к вашему бывшему статусу, я не буду докладывать, что вы все еще никак не можете смириться с вашим новым рангом. А теперь, извольте, мне нужно ид… Кино грубо пихает ее в стену и резко оказывается опасно близко, расставив руки по бокам от нее так, чтобы не сбежала. Но она и глазом не моргнула, и не вскрикнула, словно знала… — После того, как ты туда зайдешь, — с клокочущей в горле злостью шепчет Кино над самым ухом, обжигая кожу, — ты тоже потеряешь свой ранг, мерзавка. Тогда и поквитаемся. Его руки исчезают, а сам он уже уходит, на прощание показывая средний палец через плечо, даже не обернувшись. Карина поправляет одежду, растрепавшиеся волосы и без тени сомнений заходит в главный зал. Айрин сидит на своем величественном кресле в окружении холодных каменных стен без окон, а по всей зале гуляет переменчивый бледный свет от электроламп бункера. Под землей Айрин выглядела особенно могущественной, словно была в своей стихии. Стоило ей выйти наружу, как окружающие начинали видеть в ней еще более устрашающее существо, своей бледной красотой походившее на что-то неживое и оттого опасное. Рядом с Айрин стоял Усок. Карина немного удивилась тому, как он оказался здесь раньше нее. — Я наслышана о твоем провале, — сказала Айрин со сталью в голосе. — Чем это оправдано? Карина преклонила колено и, уставившись взглядом в пол, начала говорить то, что хотела, как казалось ей, услышать Айрин: — Мне нет оправдания, госпожа. Я опозорила свой ранг. У меня больше нет чутья. Айрин невесомо встала со своего места и словно привидение пошла к Карине. Через мгновение последняя почувствовала, как на ее гладкие волосы легла холодная рука. Это легкое прикосновение казалось Карине бетонной плитой. — Я очень тобой недовольна. Ты подвела меня так, что никакого прощения тебе не будет. — Я готова к любому наказанию, мама. Даже к самому страшному. Айрин вдруг усмехнулась, а у Карины по коже пробежался холодок, и глаза, казалось, округлились в стеклянном страхе. Опять оплошность. — Подойди, Усок. Карина услышал мерный стук его ботинок, и поняла, что чутье действительно покидает ее. — Какое красивое лицо у твоей сестры… Не правда ли? — Правда, — сухо отзывается Усок. — А ведь каждый получает такое лицо, какое заслуживает… — загадочно произнесла Айрин, а затем совершенно спокойно, но безвозвратно приказала ему, — Отрази всю ее неудачу на ее лице. Рука с головы пропала, а Карина в панике подумала, что случится с ним, если он этого не сделает. — Я этого не сделаю, — сказал Усок, и девушка впервые напугалась. Айрин, отходящая от них, вдруг обернулась и недоумевающе посмотрела на него. — То есть как это, не сделаешь? — Я воин, а не… Карина с воинственным кличем набросилась на него из-за спины, роняя на пол. Он не успел опомниться, как она схватила его за волосы и начала бить головой о каменную плиту вынуждая защищаться. Он скидывал ее с себя, но она держалась крепко, ядовито шипя на него: — Воин… Какой же ты воин… Ты убийца!.. Как ты убил ту девчонку из мирных и даже глазом не повел! — Ах ты, дрянь! — заорал он, швырнув ее так, что она ударилась о каменную балку, приложившись к ней прямо лицом. С характерным хрустом свернулся нос. Улыбаясь и заливаясь кровью, Карина продолжала: — Ты ничтожество. Я тебя сколько угодно раз смогу ударить, а ты все стерпишь, тряпка. Просто потому, что я девчонка, да? Лицемер! А что ж тогда ту прикончил? — Закрой свой поганый рот, змея! Это ты заставила меня ее убить! — кричит Усок, окончательно слетая с катушек. Его кулак все ближе, ближе… «Все в порядке. Чутье вернулось», — думает Карина, без сопротивления принимая удар.