Оттенки тишины

      Это мои ноты?       Бетховен смотрит мои ноты?       Как вообще могло произойти такое совпадение?       Господи, как стыдно-то.       По лбу стекает капелька пота, и очки вот-вот начнут соскальзывать.       Хочу подойти и не могу сдвинуться с места, ноги вросли в пол.       Беру первую попавшуюся книгу и закрываю лицо, чтобы он не заметил полыхающих щёк.       Кто я, а кто ОН.       Недостижимый столп.       Моё глухое божество.       Как же осмелиться подойти? Что спросить?       А как спросить, ведь он глухой?       Судорожно ищу в карманах, на чём можно было бы написать. Ни карандаша, ни листка бумаги, как назло.       Что-то тяжёлое и горячее ложится на моё плечо. От неожиданности вздрагиваю и разворачиваюсь, едва не сбив с ног вплотную подошедшего Бетховена.       — Молодой человек, вам помочь? — его голос звучит отрывисто и безынтонационно, как будто он не спрашивает, а утверждает, что мне нужна помощь. Изучает моё лицо и особенно внимательно смотрит на мой рот.       — Нет, я… Я просто искал, на чём можно написать…, — сбивчиво произношу я, заикаясь и облизывая моментально пересохшие губы.       — Я читаю по губам, но говорите разборчиво.       Поправляю очки, делаю глубокий вдох. Забываю, что не представился, не поприветствовал, забываю, что веду себя бестактно.       — Как? Как вы это делаете? Как вы пишете столь гениальную музыку, даже не имея возможности её услышать? — стараюсь говорить медленно и бессознательно повышаю голос.       Минуту он молчит и только внимательно смотрит на меня. За эту минуту я сгораю от стыда и успеваю придумать для себя добрую сотню наказаний, которым меня стоит подвергнуть за столько грубое нарушение личных границ великого человека.       — Сколько вам лет?       — Двадцать пять…       — Двадцать пять. Тогда я ещё слышал.       Бетховен замолкает, видимо понимая, что не сможет голосом донести до меня всё, что он хочет сказать. Тогда он достаёт из внутреннего кармана карандаш, раскрывает мои ноты и начинает писать. Он пишет на полях, между нотных линеек, заполняет всё свободное пространство своим порывистым почерком. Он пишет быстро, будто боится не успеть за мыслью. Он пишет, а я читаю, склонившись у его левого плеча, тихо читаю вслух, шепчу себе под нос.       «Тогда я ещё всё слышал. Кажется, это был последний год. Потом я начал терять слух.       Вы знаете, молодой человек, ведь мы не замечаем, как на самом деле громко в нашей привычной тишине. Живя в городе или деревне, мы постоянно слышим посторонние звуки, они зачастую нам мешают. Они мешают думать, читать, работать, сочинять.       Уйдя в поле или в лес, мы всегда говорим, какая благодатная тишь кругом. Как хорошо думается. Как бы продлить эту тишину, задержать её в нашей голове. На самом деле эта тишина очень громкая. Звуки природы, звуки жизни окружают нас. Дуновение ветра, покачивание травы, шум волн, бьющихся о берег. Эта тишина убаюкивает и восхищает, дарит душевные силы, покой и умиротворение. Это живая тишина.       Но это не та тишина, в которую погружался я.       Моя тишина была особой. Обволакивающая, пугающая, кромешная, моя тишина медленно засасывала меня. Я погружался в неё с каждым днём всё глубже, она была бездонна и безбрежна. И это была пытка, длящаяся годами.       И вот как-то утром я сел за фортепиано, нажал на клавиши и не услышал ничего, кроме мёртвой тишины. Густая, ватная, чёрная, она заполнила меня изнутри и сочилась из каждой поры моего тела.       Я не помню, что я делал потом. Мне кажется, я в беспамятстве ходил по дому, дотрагиваясь до всего, стуча по стенам, пытаясь услышать звуки в этом заторможенном, беззвучном, таком чужом мире».       Бетховен прерывается на мгновение, переводит дух в середине трудного монолога и собирается с силами.       «А потом я осознал музыку. В этом мире тишины она пришла ко мне так естественно, так незаметно, она просто влилась в мою голову, заполнив все пустоты. Я не услышал её, и не увидел её, это было какое-то общее чувство. Это было именно единение с музыкой.       Я осознал движения смычков в трепетании ветвей и травы. Я осознал прикосновения к клавишам в каплях дождя на лужах. Я осознал гул духовых в дуновении ветра. В этом было что-то божественное, музыка приходила ко мне, она являлась мне. Потеряв мир всех остальных звуков, я просто стал жить в музыке».       — Вот вам ответ, молодой человек, — Бетховен встряхивает уставшую писать руку и поднимает на меня глаза, — Вы плачете?       — Нет, что вы, — я стыдливо утираю глаза рукавом.       — А я до сих пор не знаю, как вас зовут.       — Моя фамилия Шуберт. Франц Шуберт. А в руках вы держите ноты произведения, которое я посвятил вам.       Бетховен опускает глаза на исписанные страницы. Повисает пугающая тишина. Кажется, будто мир замер и провалился в бездну, и остались только мы вдвоём.       — Оно очень красивое, — он разбивает тишину своим медленным, невыразительным голосом, но я знаю, какая буря за ним скрывается.