Внутренний дед

      У меня внутри живёт дед. Иногда он скрипит суставами, и я разговариваю. Иногда он стоит в очереди за пенсией, и я сплю. Но чаще всего он вспоминает, как раньше было лучше, и на мои глаза наворачиваются слёзы. Дед обладает активной политической позицией, но Сталин, висящий у него на стене, давно умер, хотя вера в него деда и в то, что коммунизм возможно построить, каким-то образом до сих пор жива. Пожалуй, это самая живая часть меня.       Деду внутри комфортно. Даже не знаю, как там ещё помещаются органы, но зато есть чёрно-белый телевизор, мягкий продавленный диван и стопка газет сродни тем, что приходят в почтовый ящик в качестве рекламы. Текст и картинки в газетах потрёпаны временем, качество телевизора настолько ужасно, что не совсем понятно, он показывает новости про Украину или мультики, а обивка дивана настолько грязная, засаленная, что дед успел забыть, что на ней когда-то были цветочки. Проблемами с долговременной памятью дед не страдает, но день за днём он наблюдал, как с дивана постепенно пропадают цветочки, и в итоге ему стало казаться, будто так и было всегда. С кратковременной памятью у деда не всё так радужно, он частенько забывает, какое число, но это ему и не важно, когда диван ежедневно напоминает ему, какой он, диван, мягкий и продавленный. Разумеется, дед не разговаривает с диваном, диван же не умеет говорить, но умеет в воображении деда, где он подбирает ему подходящие реплики. В воображении деда диван — невероятно интересный собеседник, он всегда находит, что ответить деду, всегда готов его слушать. Диван счастлив с дедом, и дед счастлив с диваном.       Не сказал бы, что я привязался к деду, но он неплохо заполняет пустоту внутри меня. Не представляю себя даже без него. Дед пустил во мне корни, как косточка арбуза, которую я в детстве проглотил, вот только арбуза там не выросло, а выросла крапива, которую дед когда-то бил палкой — вот были развлечения в его-то время! Ну, а пустившего корни деда не выкопаешь — он как тот сорняк на огороде, что распространяется под землёй, и корни его нескончаемы.       Почему я заговорил об огороде? На дворе же ещё зима. Я люблю зиму. Первые два дня, когда выпавший снег выглядит атмосферно и приятно. Вся зима существует ради этой пары дней. По обыкновению, зимой дети лепят снеговиков, играют в снежки, катаются с горок, и дед этого не выносит. Он скрипит, что в его время дети сразу на завод шли. Суставы скрежещут и лязгают, когда я прошу передать за проезд. В телевизоре помехи, когда я падаю, поскальзываясь на льду, газеты, лежавшие аккуратной стопкой, разлетаются в стороны. Их следовало бы поднять, но зачем, думает дед, старые газеты всё равно никто не читает. Они нужны лишь для того, чтобы разжечь костер, но зачем ему, собственно, жечь костры? Газеты лежат на полу, покрываясь пылью, дед, пробегая по комнате взглядом, будто бы их не замечает. В своей комнате он может делать всё, что хочет.       Хорошо, что у деда есть диван. А то на чём бы он просыпался каждое утро? Кому бы он пересказывал новости про Украину и мультики? А анекдоты, лично им сочинённые, в которых даже сам дед, бывает, путает слова? Только диван понял анекдот про кладбище и оккультиста. Без дивана, по сути, нет деда, диван — это тот плодородный слой почвы, куда пустила корни ветка, прежде чем стать деревом. И дед воображает, как диван ежедневно скрашивает его день, красок хватает даже на чёрно-белый телевизор.       В чертогах разума дед поинтересовался, как же диван всё-таки разговаривает. Диван в собственном воображении деда ответил, что вообще-то диваны не говорят. Диваны молчат. У них нет голосовых связок, они не издают звуков, не понимают анекдотов, не осуждают молодёжь.       Дед в исступлении открыл окно, поднял газеты и выбросил. Газеты подхватил ветер, что кружил февральский снег, и понёс их навстречу восходящему солнцу. Это летел я, и хоть я был гораздо тяжелее стопки газет и летел скорее камнем вниз, я приближался к рассвету.