Женя как сейчас помнит тот день, когда вечером к нему в квартиру без предупреждения завалился дядя, без лишних предисловий кивнул головой в сторону какого-то щуплого, но высокого кудрявого пацана возле себя и сказал: твой сосед, знакомьтесь сами, а я пошел.
И правда ушел, Женя даже не успел сообщить, что сам починил смеситель, так что сантехника можно уже не вызывать.
Впрочем, квартира Жени, если честно, принадлежала дяде.
А соседа звали Владимир Ленский.
Он тогда же, топчась у порога на коврике с чуть полинявшей надписью welcome, первым и протянул Жене руку и сам вежливо представился. А ещё оказался художником, хотя этот факт всплыл чуть позже. Но Женя тогда не зря сразу заметил на темной футболке Ленского под каким-то безразмерным кардиганом пятна краски. Так и хотелось дотянуться и соскребсти, хотя та, наверное, въелась. Художник ведь.
Женя руку тогда, конечно, пожал. В ответ назвался тоже чисто из пофигистической вежливости, мол, Евгений Онегин, можно просто Женя, но лучше без дела не обращаться в принципе. Просто за год житья в дядиной двушке, где использовал исключительно свою, отданную ему во временное пользование на годы студенчества комнату, Женя как-то слишком привык обитать там в одиночку, и его это более чем устраивало.
А тут вдруг Владимир, да ещё Ленский. Псевдоним, что ли, творческий? Дальше, конечно, выяснилось, что нет. И что картины у Володи — как тот сам просил себя величать, типа, для друзей можно, — очень красивые. Оказалось, как-то для Жени весьма неожиданно, что красивым был и сам Ленский. Особенно когда рисовал, задумавшись, делал наброски в скетчбуке, пока на столе остывала едва отпитая чашка чая.
Рисовал Ленский разное, сказал: люблю все стили, хочу пробовать, потом, может, выберу. А пока мотался от бумаги к холсту и обратно. С блокнотом Ленский вообще не расставался. Женя сколько бы его ни заставал, даже если в ванной утром случайно, всегда носил хоть клочок бумаги, чтобы, видимо, начать рисовать в момент вдохновения. А вдохновение у Ленского, судя по всему, присутствовало постоянно.
Как-то раз Женя засек его и с планшетом, по-модному. Володя тогда пояснил, что предпочитает, безусловно, на живом материале работать, а тут так, на заказ чисто рисует. Мол, голодный художник — это совсем не романтично, даже в книгах. А поесть Ленский любил — тоже в процессе совместного проживания нажитый Женей факт, — притом поесть всякое и желательно много. Даром что все равно худым был.
«У меня это семейное», — пожав плечами, ответил Володя, когда Женя как бы вскользь упомянул примерно на третьем эклере, который с аппетитом ел Ленский. Женя тоже пожал плечами, сказал: бывает. И придвинул к Володе коробку с пирожными поближе, чтобы на стол не крошил: второй рукой снова что-то там чирикал в своем блокноте. Эклеров, кстати, было штук десять, все свежие, мягкие, иногда аж крем брызгал, если вовремя не успеешь поймать с конца. Дядя принес их со словами: в честь новоселья вам. Хотя заселился только Володя. Притом месяц назад как. Ну и ещё по причине того, что жена дяди держала кондитерскую, и у них такого добра частенько водилось в остатке под конец дня, потом угощали всех эклерами и буше налево-направо. Жене перепадало уже не впервые, так что пусть Ленский кушает, поправляется.
Ну Ленский и ел. А потом, в конце самом, облизал от крошек и крема свои длинные пальцы, и Женю как-то нехорошо так прострелило в районе сердца, но еще, если совсем уж честно, около паха. Тогда Женя молча поднялся из-за стола, вышел и закрылся у себя в комнате. Пообещал мысленно, что больше с Ленским эклеры не будет есть. Ощущения странные, на эклеры резко тянет, хотя Женя их не особо любил, в общем-то.
Ленский тогда, видимо, что-то заподозрив, подошёл минут через пять, вежливо постучался в дверь и спросил: Жень, ты в порядке?
А Женя не был.
Женя сам не понимал, что происходит. Что не так с гребаными эклерами. И почему Ленский, и вдруг красивый. Он ведь лохматый часто, с карандашом за ухом или в кудрях, которые из пучка все равно разваливались во все стороны. Пах краской или ещё какой-то химией. И только иногда каким-то одеколоном, который Женя потом зачем-то активно пытался унюхать с плаща, в котором Ленский чаще всего ходил. Он слушал какую-то странную музыку, иногда переговаривался с кем-то по видеосвязи на немецком, в котором Женя понимал ровно ни шиша. А ещё Ленский постоянно носил будто бы безразмерную одежду, и только раз Женя увидел того в рубашке и брюках. И тогда снова что-то стреляло внутри, хоть к врачу записывайся для проверки. Хуже было только когда Женя вышел вечером из комнаты за водой и столкнулся в прихожей с неуспевшим прошмыгнуть к себе после душа Ленским в одном полотенце на талии. Полотенце ещё такое дурацкое, будто детское было, с кем-то из супергероев, Женя в той теме не шарил. Как и в теме, почему от вида не такого уж и щуплого Ленского у Онегина вспотели ладони и, кажется, задница, а ещё пить захотелось сильнее раза в три. Наверное, просто позавидовал, что Ленский с такой фигурой может по четыре эклера лопать за раз, а Жене для такого требуется посещать тренажерку после занятий.
Вопрос так и оставался открытым: почему Ленский красивый? Каковы параметры для оценки? Что в нем особенного? Вот Таня Ларина с параллельного курса — красивая. Там всё на поверхности: внешность, фигура, грудь, отец в депутатском кресле. Сестра у Лариной — Оля — тоже девушка милая, хоть и не совсем в Женином вкусе. Но, блин, не Ленский же! Он вообще никак не вписывался в критерии. Только ночью почему-то потом снились именно его пальцы. А затем губы, которые сначала томно так, медленно и со вкусом обхватывали чёртов эклер, из которого брызгал крем прям на блестящие губы, а потом эклер вдруг как-то резко стал чем-то другим, несъедобным, теплым и розовым, отчего у Жени случился конфуз, который, казалось бы, остался где-то во времена пубертата.
Женя подумал: позор, приехали. И пошел в душ прямо посреди ночи.
Ленский же на утро по-прежнему оставался красивым даже без эклеров. И это было проблемой.
Ещё Ленский был тихим, дома чаще всего рисовал и правда не тревожил Онегина по пустякам. Не пустяком, который все же тревожил Женю, притом явно без ведома Ленского, был тот неловкий факт, что Женя сам постепенно пытался найти с Володей контакт. Поэтому на кухне — территории нейтральной и общей — они стали пересекаться часто. А привычка облизывать пальцы у Ленского, оказывается, была не только с эклерами. И это тоже Женю сильно тревожило.
Именно на кухне, например, за чаем — у Ленского вновь стыла кружка, пока тот рисовал, а Женя только садился за стол с горячим напитком, от которого еще шел пар — Володя мог начать разговор совершенно о чем угодно, притом внезапно и порой будто бы с середины. Нередко его замечания касались, конечно, художников, так что Онегин был уверен: еще месяц бок о бок, и он начнет отличать Моне от Мане, даже если его разбудят рано утром и приставят дуло к виску.
— Кстати, Ренуар в молодости был портным, а также занимался ремонтом и изготовлением обуви, — вновь как-то заметил Ленский, когда Женя только вошел в кухню и молниеносно зацепился взглядом за торчащее из слишком широкого ворота футболки плечо Володи.
Вдобавок к этому на щеке темнел серый след от растертого грифеля. Женя тогда сел напротив, забыв даже, что пришел сделать кофе, подпер голову ладонью и просто молча смотрел на Ленского, который тер что-то на бумаге ребром ладони, затем отхлебнул остывшего чая, безуспешно заткнул за ухо дерзкую кудрявую прядь — та все равно упала на лоб через пару секунд. Женя едва сдержался, чтобы не заправить ту обратно, а после вытереть след от грифеля пальцами, хотя тот до удивления органично смотрелся на увлеченном лице Ленского. Не хуже крема от эклеров. Красиво. Володе почему-то до безобразия шла вся эта окружавшая его атмосфера творческой неряшливости. И пятна краски на коже — однажды Женя заметил забавное, будто улыбающийся смайлик пятно даже на шее под хвостиком. И странные вещи, словно Ленский покупал их, не глядя на размер, притом чем больше «иксов» было перед «эль», тем для Володи лучше. Только вот Женя к тому времени уже знал, что скрывалось под этими тряпками, ошибочно делающими Ленского хрупче, чем тот был в реальности. И все эти ненапрягающие, как оказалось, факты вроде тех, что Ван Гогу ставили диагноз шизофрения, Дали разработал дизайн обертки для чупа-чупса, а Матисс боялся ослепнуть и потому для подстраховки научился играть на скрипке, если не сможет однажды рисовать. Обычно Женю мало интересовали разговоры о том, чем он не увлекался по жизни, но от Ленского было слушать подобное любопытно. Потому что Ленский сам до странности увлекал Женю.
Тот часто рисовал не у себя в комнате, а на кухне, говорил: освещение лучше, сторона южная. Женя против не был, точнее, даже за. Иногда сам брал ноутбук, присоединялся, садился напротив и тоже тихо работал над курсовой, время от времени лишь поглядывая на сидящего рядом, увлеченного рисованием Володю, и все еще пытался осознать, почему Ленский не прекращал казаться красивым, скорее, становился привлекательнее день ото дня. А также гадал, что еще и в каком месте прострелит, если смотреть на Володю дольше трех секунд подряд. Стреляло уже перманентно, Женя почти готов был к такому эффекту, а потому вроде даже кое-как контролировал, чтобы не закрываться в комнате от греха подальше.
В итоге посиделки на кухне как-то внезапно перешли из разряда случайных в весьма согласованные. Первый, как ни странно, начал сам Ленский, просто однажды заглянул к Жене в комнату и без экивоков спросил: Жень, на кухню идешь? А потом добил: я к чаю эклеров купил. И вышел, как только получил согласный кивок чуть смущенного Онегина.
В ту ночь Жене, как ни странно, Ленский с эклерами не снился.
Снился без них. А еще почти без одежды. Только в той растянутой дурацкой футболке на голое тело, а после и вовсе уже без нее. Утром Онегин спросонья вспомнил свое обещание с Ленским не есть вообще никакие пирожные, но было поздно. Как и отрицать, что Женя на Володю запал. Основательно так, вопреки любой здравой логике. Потому как Жене не то что парни, ему, откровенно, и девушки особо не нравились. Отношения, любовь и романтика не входили в список важных вещей для Онегина.
А потом дядя притащил в дом Ленского.
А Ленский, как заразу какую-то, притащил в дом вслед за собой вот эти странные чувства, которые тревожили Женю, расшатав устроенный и привычный мир одиночки.
Так и жили: Ленский рисовал, был красивым и испытывал Женю на прочность, пока Женя гуглил нечто вроде: почему нравится парень, если не гей? Может ли это быть из чувства эстетики, если встает? И к чему снятся эклеры не по Фрейду?
И пока с собой Женя так ничего и не решил окончательно, в нагрузку он начал думать тогда: а что насчет Ленского? Что или кто ему снится? И приглашен ли туда Онегин? Женя пытался делать пометки в поведении Ленского, отмечать возможные изменения, но тот вел себя ровно так же, как и в первые дни их сожительства.
А потом Ленский, вновь без учебной тревоги, пригласил Женю на выставку, мол, что-то по современному искусству, и у Володи как раз два билета. Из искусства Онегин любил только кино и музыку, да и то крайне выборочно, а из картин, видимо, исключительно те, что рисовал Володя. Но на выставку все равно сходить согласился. Лучшее, что тогда было, это, конечно, Ленский снова одетый в приталеную рубашку черного цвета. А второе по популярности в рейтинге впечатлений Онегина заняли комментарии, которые Володя делал ему прямо на ухо. «Чтобы не мешать посетителям», — прокомментировал Ленский, когда от неожиданности Женя сначала даже отпрянул и — к счастью под слоем одежды — покрылся мурашками.
Новыми чувствами Женю внезапно прострелило, когда Ленский начал расписывать, как ему нравится какой-то парень-художник, чьи картины сейчас популярны, а его стиль весьма близок Ленскому, и вообще он мечтал бы встретиться с тем художником лично, выпить кофе, поужинать и пообсуждать с ним картины и живопись. Жене мазня того парня интересной не казалась, как и сам парень. Только позже, уже на выходе, когда Ленский вызвался взять в гардеробе их вещи, Женя вбил в поисковик имя художника и обнаружил, что парню, оказывается, перевалило слегка за шестьдесят. Так что стрелять чем-то неприятным внутри практически прекратило, правда, не окончательно: оставался шанс, что Ленский предпочитает постарше.
— Хочешь, в кафе зайдем? — предложил с ходу Онегин, чтобы взять фору, когда вернувшийся Ленский протянул ему куртку. — Про живопись поговорим тоже.
Ленский улыбнулся тогда и согласился.
Про живопись как таковую в итоге даже не вспомнили. Говорили внезапно про Ленского. Вне дома тот не рисовал каждую секунду, также много кушал (к счастью, в кафе все эклеры закончились) и общался активнее, рассказывая Жене про свое детство. Как рисовал на обоях в родительской спальне, после чего отец, вместо ремня по заднице, отвел и записал сына в художку. Как Ленский три года прожил в Германии, потому что выиграл грант на обучение, но на вышку поступил уже в Петербурге в академию Штиглица. Как потом с парнем расстался, так что пришлось съезжать от него и искать жилье, в результате чего подвернулась комната в квартире Жениного дяди…
Стоп, что? Женя тогда завис даже, запоздало расшифровав и усвоив сказанную информацию. Ленский? И парень? Бывший?
— То есть… — Онегин замялся, почесал голову и посмотрел на Володю, — ты с мужчиной встречался, да?
— Ага, — вполне легко подтвердил Ленский, отламывая вилкой от своего штруделя здоровый кусок. — Тебя это беспокоит? Если что, я все равно не съеду, условия отличные.
Говорил тогда с полунабитым ртом, забавно так, как хомяк, щеки раздулись. А потом, почти прожевав, облизал вместо пальцев губы. Женя отхлебнул кофе, проглотил пружиной скакнувшее сердце обратно на законное место, подал Володе салфетку и указал на уголок рта, мол, тут вот крошки остались. Володя кивнул, спасибо, рот вытер.
— Можешь меня игнорировать, если неприятно. Навязываться не буду. Парней в дом водить тоже. Так что в принципе ничего не изменится, — пожав плечами, закончил Ленский и отпил из своего стакана.
— Зачем рассказал тогда? — полюбопытствовал Онегин, потому что игнорировать сей факт он определенно был не намерен.
— А я не стесняюсь, — задорно усмехнувшись, ответил Ленский.
Тогда ничего лишнего Онегин не стал говорить, вдруг бы еще ляпнул или спалился, сам не зная целиком, в чем. Просто сказал: ладно, доел? Пошли домой.
Дальше и правда ничего абсолютно не изменилось. Вместе сидели на кухне, иногда даже повадились зависать у кого-нибудь в комнате, Ленский просвещал Женю фактами о художниках, дядя снова принес пирожные, которые Женя хотел отдать соседке, пока Ленский не видел. Но Ленский увидел и попросил оставить: медовики он, видите ли, не меньше эклеров любил. Но Жене не жалко, и он торжественно вручил Володе коробку с тремя кусками и мысленной просьбой не есть руками, чтобы поберечь Жене нервы и сон.
Напряжение нарастало, однако, когда Ленский иногда отлучался куда-то по вечерам из дома. Онегин не лез с вопросами, хоть и любопытно было до жути, а стрельба в груди обострялась — нет, отрицал Женя, это не ревность, с чего бы? Это беспокойство о друге, особенно когда тот красивый и в темноте бродит по улицам. Но что если Ленский встречается с парнем? Хотя тот, наверное, не даст Володю в обиду. А что если они серьезно сойдутся? И Ленский поэтому решит переехать. В голове у Жени тогда кружилось много вопросов и все почему-то про Володю и то, как внезапно не хочется теперь жить в одиночестве.
Но Ленский вещи собирать не спешил, да и вообще вечерами все чаще рисовал, и Женя чуть успокоился. Впрочем, ровно до той поры, пока Ленский за ужином не спросил:
— Жень, можешь помочь мне с картиной?
— Я рисовать не умею, — ответил тогда Онегин, накручивая спагетти на вилку.
— А тебе и не надо. Надо позировать. У нас сейчас просто задание по портретной живописи, — пояснил Ленский.
Втянул губами уточкой макаронину, опять испачкался. А Женя как-то под влиянием момента все же не выдержал, потянулся и сам след от кетчупа на щеке вытер. Так и сказал на чуть удивленный взгляд Володи: ты измазался. А потом извинился. И выругался на себя мысленно. Но Ленский только улыбнулся и забыл, кажется, быстро.
Это потом выяснилось, что не забыл, притом обо всем, что творил Онегин. Но Онегин о том не подозревал сначала. Только позже узнал, когда всё-таки согласился позировать. Почему-то полураздетым, то есть вообще только в одних трусах.
Дома тогда уже было тепло, к концу подходил необычно жаркий апрель, так что Ленский приоткрыл окно, чтобы красками меньше пахло. Спросил: не холодно? Онегин, покрываясь мурашками, но правда не от температуры, покачал головой, мол, нет, нормально. Ленский в ответ только хмыкнул и положил ладони Жене на плечо и стал разминать. Сказал: модель нужно расслабить, а то сидеть долго, чтобы мышцы не затекли.
Разминал минут пять, возвышаясь над Женей. Стоял почти вплотную, так что Онегин улавливал запах краски, которой был заляпан рабочий передник с кучей кистей, торчащих из карманов спереди. А ещё, кажется, аромат мыла и того самого одеколона, которым иногда пользовался Ленский. От этого по Жене ещё сильнее разбежались мурашки и захотелось сесть боком, потому что вновь стреляло и даже бомбило, а из одежды присутствовали лишь трусы, и скрыть эмоции было катастрофически тяжело.
— Жень, точно все в порядке? — спросил Ленский, в последний раз мягко проведя ладонями по плечам от шеи и вниз по рукам. — Если некомфортно, то я кого-нибудь другого попрошу позировать.
— Не надо другого, — сразу же ответил тогда Онегин. — И не переезжай.
Зачем сказал, сам не понял, но цепочка событий в голове Жени без его разрешения пришла к подобному выводу. Мол, если будет рисовать — значит, парня. Если парня, то, наверное, того, к которому, по мнению Жени, Ленский по вечерам иногда уходил. А если ходил, значит, там чувства, совместная жизнь, поэтому надо к нему уехать. А Женя против.
Ленский усмехнулся, губы поджал, будто пытался не рассмеяться, а потом попросил: глаза закрой.
Женя подумал: это для портрета. И закрыл.
А потом прострелило резко и уже везде, потому что Ленский его поцеловал. Несильно, но довольно продолжительно.
— Расслабься, — прошептал Володя, прекратив целовать, но судя по тому, как его дыхание касалось кожи, далеко не отстранился. Женя не видел, только чувствовал, все ещё сидя с закрытыми глазами.
Рисовать тогда не получилось. По крайней мере не сразу. Жене надоело не понимать и задаваться вопросами, поэтому он решил выяснить все опытным путем и, взяв Ленского за руку, потянул к себе и усадил на колени. Глаза к тому моменту Женя уже, к счастью, открыл, а потому заметил, как Ленский хитро улыбался. А затем снова сам Женю поцеловал, обняв за шею руками.
Как-то незаметно тогда оба оказались на полу, почему-то не на диване. Валялись, катались и целовались. Женя, как был, в трусах и мурашках. Ленский же уже без фартука — кисти мешали, — а вскоре и без очередной растянутой футболки. В итоге едва не уронили мольберт, но на диван так и не поднялись.
Дальше поцелуев и очень нескромных касаний тогда, правда, так и не дошло. К тому же портрет все еще требовалось нарисовать и сдать вовремя. Через неделю, как уточнил Ленский, но если расслабляться перед позированием будут так каждый раз, подумал Онегин, то и недели, наверное, им не хватит...
~~~
— Жень, ау? Чего завис? — голос Володи отвлекает Онегина от воспоминаний.
Тот выглядывает из-за холста с вопросительно вздернутой бровью. Щека и лоб уже, как обычно, измазаны краской, за ухо заткнут карандаш. Одна лямка рабочего комбинезона расстегнута. В общем, все такой же красивый как и почти год назад, когда только появился у Онегина на пороге.
— Да я так… вспомнил, как мы познакомились, — улыбаясь, делится Онегин. — И как ты мой первый портрет рисовал.
Ленский, видимо, быстро найдя в памяти день, о котором он говорит, ухмыляется и поднимается с табуретки перед мольбертом.
— Это когда я устал ждать, что ты первым сделаешь шаг и наконец прекратишь молча пялиться на меня, и сам подкатил к тебе?
Подходит к Жене, красиво позирующему лежа на красном покрывале поверх дивана, присаживается на корточки рядом и смотрит в глаза.
— Но твои сигналы не были настолько прозрачными, чтобы я сразу все понял, — всё-таки упрекает Женя, хотя сказанное, конечно, правда. Но кто ж знал тогда, что и Ленский запал на Женю практически сразу.
— Будь они прозрачнее, ты бы испугался, — справедливо замечает Ленский.
Наклоняется и приникает к губам Онегина. Ну вот, опять не дорисуют, думает Женя. Обхватив Ленского за плечи, тянет на себя, пока тот не забирается сверху. Онегин сразу же расстегивает и вторую лямку комбинезона Ленского, начиная тот снимать, иначе грубая ткань трётся о голую кожу: почему-то все портреты Онегина Володя систематически рисует исключительно обнаженные.
Кое-как в итоге раздевают и Ленского, так что теперь лежат, соприкасаясь нагими телами. Приятно. Особенно когда Ленский сверху елозит и раз за разом подается вперед бедрами, толкается, отчего у Жени очень быстро наливается стояк. Впрочем, и так ясно, чем кончится. У них что ни сеанс рисования, то в конце все завершается сексом. Хорошо если на кровати или на чем-то мягком, а то первый раз Ленский так и трахнул его на полу, да еще измазал в красках, отмывались затем долго: краска больно стойкая оказалась.
Женя разводит колени, позволяя Володе лечь на него удобнее и пристроиться. У Ленского тоже твердо стоит, а еще, когда тот рисует, энергия будто через край льется, так что после их творческих сессий у Онегина на утро время от времени стреляет уже в пояснице и чуть болит задница.
Как-то даже в первый раз Женя не сильно задумался, а почему он, и снизу? Почему, например, не Ленский? А потом как-то все равно стало, и с каждым разом становилось лишь лучше. Онегин ничего уже менять не хотел, всё устраивало. И Ленский сверху, и картины голышом, и облизывание крема от эклеров с пальцев. Пробовали как-то слизывать не только с пальцев, и не только крем, но поняли, что еду в их интимные отношения все-таки не следует вмешивать.
Женя одной рукой обнимает Ленского за спину, а второй шарит по кудрям на затылке, пока Ленский вылизывает ему то шею, то ухо, то целует куда-то в челюсть, а потом снова присасывается к губам. А внизу уже все кипит, член аж пульсирует от напряжения, особенно когда Ленский активно по нему своим ерзает. Не только талант у Володи выдающийся.
Ленский неожиданно поднимается, Женя даже опешивает.
— Жень, ляг на живот, — просит Володя.
Ну Женя и ложится. А затем улетает, когда вместо красок Ленский вооружается смазкой и, не менее ловко чем кистью, орудует пальцами, готовя Онегина. Растягивает, разминает и расслабляет. Заставляет поскуливать. Жене в начале их отношений даже стыдно, что ли, было, а потом просто наслаждался моментом. Умелые руки умелы во всем.
Женя слышит шорох фольги, когда Володя достает резинку. Ждет, не оборачивается. А затем Ленский подхватывает его поперек живота и пристраивается к заднице. Женя отклячивает ее назад, а потом чувствует, буквально сантиметр за сантиметром, как Ленский вставляет, медленно так, дразняще. Когда входит по самую мошонку, останавливается недолго, потирается носом о загривок Онегина, ласкается, перемещает руку с живота на шею и поднимает голову Жени, чтобы поцеловать. Занимает рот языком, а затем толкается. Женя стонет глухо, одной ладонью упирается в диван, чтобы не рухнуть, а второй, изогнувшись, обнимает Володю. Лезет пальцами в волосы, потягивает, а в ответ Ленский словно еще больше заводится и сильнее вбивается в Женю.
Устав, Онегин подтаскивает диванную подушку и падает в нее лбом, заодно и постонать в пухлый бок можно погромче, а то ровно за стенкой комнаты Ленского — соседка со слишком чутким слухом, не стоит расшатывать ее психику. Это для нее они с Ленским просто соседи, а на деле между ними давно уже все не просто. Очень близко, тесно и страстно.
Ленский подхватывает Женю под коленкой, которая так и норовит упасть с дивана на пол, заводит повыше, придерживая, и снова с разгона всаживает под корень. Онегин глухо матерится в подушку. Ощущения накатывают волной, копятся и будто ватой распухают внутри. И в животе щекотно, хотя в заднице и саднит чуток. Это они с Володей и вчера тоже так рисовали, вот аукается понемножку. Но как тут откажешься, когда у самого все так и зудит.
Ленский целует Женю в шею сразу под линией волос, сопит громко, дышит ртом шумно, а потом вгоняет в последний раз и растекается прям поверх Жени. В такие моменты особенно ясно, что вовсе Ленский не щуплый, в нем веса вон столько. Переведя дух, снова чмокает Женю в лопатки, встает и только тогда выходит, а потом перекатывает затраханного до мякоти Онегина на спину и говорит: лежи, сейчас тебя кончать будем.
Перевязывает волосы в хвостике — Женя уже понимает, что дальше грядет, член в предвкушении аж подпрыгивает, тоже радуется, — опускается ниже и губами медленно ведет вдоль ствола. Обсасывает самый кончик, а потом берет член рукой и мажет головкой по губам, обводит, размазывает влагу, аж блестит. Высовывает затем язык, мажет по вершинке, а потом шлепает по нему членом, улыбаясь одновременно. Женю прошивает от паха по самую глотку, аж во рту сухо. Расскажи кому, что под маской тихони-художника такая пошлость живет — не поверят. Впрочем, говорить бы о таком Женя не стал. А Ленский пусть продолжает, у Жени уже пальцы на ногах подгибаются и яйца гудят в боеготовности.
Сперма выстреливает ровно на губы. Прям как крем из блядских эклеров. А Ленский слизывает мутно-белые капли, будто и правда десерт, и проглатывает. Онегин готов кончить еще раз только от зрелища.
Женя прикрывает глаза, дышит и чувствует, как кудрявая голова укладывается на живот.
— Жень?
— Ау? — лениво отзывается Онегин.
— Вечером тогда еще попозируешь?
— Попозирую. Только трахаться больше не будем, ладно? А то завтра ничего кроме рисования я больше не выдержу.
Ленский смеется.
— Не творческий ты человек, Онегин. Кстати, — Володя приподнимает голову и упирается подбородком Жене под ребрами, — я там эклеров принес, твоих любимых, с заварным кремом. Может, чайку, а потом дорисуем?
— Ну, если с эклерами, то обязательно.
драббл-бонус
Володя врывается в комнату ближе к ночи, без стука и предупреждения вроде: «Если ты вдруг дрочишь или смотришь порно, то мне все равно, я уже вхожу».
Женя — в наушниках, с ноутом на коленях, в котором активно что-то печатает, — даже не сразу соображает, что не один, пока Ленский вальяжно не плюхается на кровать. В охапке миска со снеками, — в основном с сырным крекером, который он любит не меньше эклеров, — и банка арахисовой пасты. Между пальцами еще и две ложки в придачу зажаты.
Женя вынимает наушники, откладывает ноут и забирает приборы с пастой, чтобы не выпали.
— Ага, спасибо, Жень, — благодарит Володя, аккуратно ставит между коленями миску с крекерами и тянется, чтобы клюнуть Онегина в щеку.
— А ты чего пришел-то? — вдруг интересуется Евгений и берет сверху одну печенюху. — Вроде уже по комнатам разошлись, ты спать собрался.
Обычно, конечно, спят вместе, притом где получится и куда идти менее ленно — смотря где тусят перед сном, — но на время сессии строго договорились: ночью порознь, восполним пробелы, когда закроемся. А тут вдруг Ленский прикочевал.
И вздыхает, попутно тоже кидая в рот крекер. Хрустит и, жуя, говорит:
— Волнуюсь, заснуть не могу. На жор тянет.
У Володи завтра важный экзамен — это Онегин в курсе.
О том, что Ленский умеет так волноваться — не слишком.
Обычно Володя с каким-то тибетским спокойствием и пофигизмом относится ко всему, а тут вдруг на нервах. Еще и на жрачку тянет, но с этим хотя бы ясно: все равно не толстеет, хоть и не в коня корм. Ест Ленский — откладывается, кажется, у Онегина.
— Ну ладно, иди сюда, — пожав плечами, зовет Онегин и приподнимает руку, чтобы Володя залез под нее, привалился бочком, а миску с крекерами поставили на колени. — На ночь здесь останешься?
— Не выгонишь? — задрав голову повыше, уточняет Ленский. Притом на полном серьезе.
— Ну, у тебя завтра экзамен ведь. У меня позже. И я вроде готов уже, — оправдывается Женя.
— Тогда давай марафон устроим, — предлагает Володя, поудобнее притираясь под боком.
— На всю ночь, что ли? — поражается Онегин и тут же жалуется: — Не, я столько не вытерплю, Вов.
— Ой да ладно тебе, лежи да получай удовольствие, — хмыкает Ленский. Опять бросает в рот крекер пустой, без пасты (и зачем тащил тогда?), и хрумкает.
— Легко тебе. А давай наоборот, я посмотрю, как ты заговоришь, — бурчит Онегин.
— Жень, — опять подняв на него взгляд, зовет Володя и хитро так ухмыляется, щурится, — а ты о чем вообще подумал? Ну, про марафон.
— Ну о чем… о том, конечно. — И неуверенно добавляет: — Про секс.
У Ленского аж крекер недожеванный изо рта вываливается.
— Онегин, ты извращенец, отвечаю, — ржет Володя.
Ой, то весь художник таинственный, то гогочет, как наркоман, личность творческая. Краски небось нанюхался и комнату не проветрил.
Женя, тоже краской залившись, обычной такой, румяной по самые уши, дуется. Ну дурак, ну сморозил. Потому что надо ясно мысли свои излагать.
— Я про фильмы говорил… Ой блин, — не унимается Ленский и глаза даже вытирает, от слез якобы.
— Будешь ржать, секса точно не будет больше, — грозится Онегин и отпихивает Володю. Тот падает набок, похахатывает остаточно, за что получает шлепок по заднице.
— Всё, прости, Жень, — извиняется он, но губы сжимает, явно чтобы снова не прыснуть. Ой ну прям шутка века.
Поднимается, лезет под руку опять, обнимается, подлизывается.
— Знаешь, в принципе твой вариант мне тоже нравится, — мурчит Ленский, начиная тыкаться носом в шею Онегина. Целует, ластится и шепчет дальше: — Сами будем как в фильме, красиво так лежать затраханные на рассвете, сквозь окно проступают первые лучи солнца, оставляя на коже тонкий след. И пока ты еще спишь, я возьму краски и буду рисовать обнаженного тебя на шелковых простынях…
— Вов, ну какие шелковые, обычные хлопковые, мне мама прислала, — влезает в фантазии Ленского Женин голос разумности. — А голым ты меня и так постоянно рисуешь. Не надоело?
Володя кусает его из вредности за плечо.
— Эх, не романтик ты, Онегин.
Чмокает в щеку, поползновения свои эротические прекращает.
— То есть на хлопковых уже красиво затраханными лежать никак? — возмущается Женя.
— Почему же? Можно, — без колебаний отвечает Ленский. — На картине все равно нет разницы.
— Ну вот и все тогда, — резюмирует Онегин и заваливает Володю на спину.
— Марафон? — улыбаясь, уточняет Ленский и обнимает Женю за пояс.
— Ага, до рассвета. Кто первым сдастся, тот всю неделю посуду моет.
— А знаешь что?
— Ну?
— Думаю, зря мы решили отдельно спать во время сессии, — выдает Ленский, но Женя уже не возражает… губы заняты.
