Нечто большее

Он ненавидит, когда Джереми закрывает лоб. Он ненавидит, когда на этот высокий, красивый лоб опускается челка. Кажется, Джереми делает так специально, чтобы разозлить его. С тех пор, как пришлось покинуть сериал, они уже виделись одиннадцать раз (чаще всего случайно), но Джереми обычно был не в том состоянии, чтобы проявлять эмоции. Не в том состоянии, чтобы вообще замечать его. Не каждый год женщина, с которой ты прожил восемь лет, умирает от рака. Разглядывая Джереми, Дэвид гадает, находится ли тот в стадии депрессии или в интерфазе. Начав общаться с ним, он перечитал уйму статей про биполярное расстройство, но, кажется, так и не научился в нем разбираться. Иногда он думает, что дело именно в Джереми. В нем просто невозможно разобраться. У него в загашнике всегда остается парочка-другая сюрпризов. Вот, как сегодня, когда тот позвонил и пригласил его прогуляться по Кенсингтонскому саду. И остается только гадать, звонил ли он каждый день, чтобы поймать его по возвращении, или так получилось случайно. С Джереми всегда можно только гадать. Дэвид ненавидит гадать. Он всегда хочет знать точно. В его жизни не должно быть ничего непредсказуемого. Не должно, напоминает он себе, продолжая смотреть на Джереми. Тот не идет, а практически танцует на дорожке, легко перепрыгивая через лужи. Нет, это не депрессия, думает Дэвид. Маниакальная стадия или интерфаза. Но если одна из маниакальных, то какая? С начала прогулки они едва сказали друг другу два слова. Джереми лохматит челку. И Дэвид в который раз радуется тому, что так вовремя решил уйти. Вовремя – после того момента, когда понял, что ему хочется, нет, даже не целовать, просто взять за руку и держать ее в своей часами. До этого все – ожидание совместной работы и даже сны, в которых он проводил с Джереми порой гораздо больше времени, чем на съемках, - не казалось столь явным и, главное, столь серьезным. В конце концов, он увлекался не раз и знал, что это ничем так и не кончается. Не должно. Это не приносит ничего, кроме хаоса, после которого опять приходится заново собирать жизнь. А Джереми… что на него нашло в те дни? Впрочем, теперь Дэвид придумал для себя объяснение. Должно быть, когда Джоан становилось хуже, у Джереми начиналась маниакальная фаза. Отсюда все это оживление и частые взгляды, и беспорядочные касания, а иногда - странные, порой обрывистые разговоры по дороге на съемки. Дэвиду не хочется думать, что он был нужен Джереми в этом плане. Ему никогда не хотелось об этом думать… Мысль об этом просто разрушит устойчивую картину его мира. В ней должны быть он, Анна, и Том, появившийся на свет после долгих десяти лет ожиданий. Идеальная семья, одна и на всю жизнь. В конце концов, Джереми никогда напрямую, да и косвенно тоже, не дал понять… Бывало, они разговаривали часами и никак не могли наговориться, но в этих беседах не было ни малейшего намека. Дэвид, если говорить начистоту, и не искал его. Сама мысль, что все это может зайти слишком далеко, коробила до глубины души. Коробила, но не сказать, чтоб не посещала. Разумеется, он думал об этом. Если б, например, не было Джоан… Если бы Джереми не умалчивал о ней постоянно (и если бы Дэвид не чувствовал себя выжатым каждый раз после такого дня)… И если бы, боже, - самое отвратительное – Джереми не был мужчиной. Он знал, что для Джереми гомосексуальные отношения не были в новинку. Ему же казалось, что, позволив себя вовлечь в них, он потеряет нечто большее, чем просто самоуважение, он потеряет себя. Даже не часть, а именно себя целиком. Впрочем, дело опять не в мужчинах вообще, а в Джереми. Тот всегда поглощает без остатка. С Джереми Бреттом невозможно остаться безучастным свидетелем, проходящим мимо. С ним можно быть только соучастником, разделяющим на двоих и кураж преступления, и камеру до и после суда. Дэвид ушел, когда увлеченность Джереми стала мешать ему работать. На самом деле он был близок к этому уже тогда, когда Анна, просмотрев очередную серию первого сезона, сказала: «Ты играешь самого себя». Но ему потребовался еще сезон, чтобы понять, что существовать рядом с Бреттом, в этом бесконечном хаосе, в этой череде ласкового солнечного света и тяжелых, заставляющих опускать руки, эмоций, невозможно. - Тебе нравится работать с Эдвардом? – спрашивает он, чтобы уже хоть что-нибудь сказать. Джереми смотрит на него пристально, и Дэвиду на мгновение кажется, что тот сейчас повернется и уйдет. Ведь им не о чем говорить, и невозможно уже тянуть эти неловкие паузы. Но Джереми, наоборот, пользуется предлогом и начинает рассказывать о съемках, и о том, как он проводит время вне их. О том, как они с Эдвардом вчера ездили в клуб. Да, подчеркивает Джереми, они часто проводят время вместе. Дэвид знает все, что тот рассказывает ему, почти наизусть. С тех пор, как Эдвард стал работать с Джереми, они созваниваются куда чаще, чем раньше. Бесконечной темой их обсуждений является, разумеется, Бретт. И, хотя Дэвид порой готов скрипеть зубами от невозможности прекратить эти разговоры, он благодарен Эдварду за то, что тот начинает их сам. Джереми продолжает расхваливать Эдварда. Внезапно Дэвид чувствует острый, и очень болезненный, укол зависти: между Эдвардом и Джереми столько общего! Оба - театральные актеры, кроме того, Эдвард мягкотел, и ему легко поддаваться очарованию Джереми, легко принимать его вкусы. В то время как он, Дэвид, сам разрушил то, что было общего между ними. Если, конечно, не считать той фразы, которую Джереми бросил, когда он сказал, что уходит из сериала. «Это хорошо. Будет легче работать». Фразу, которая до сих пор бьет под дых. Чтобы успокоиться, Дэвид в который раз относит ее к стадии маниакального неистовства. Джереми идет впереди, играя, как с тростью, длинным черным зонтом, время от времени оборачиваясь и заглядывая Дэвиду в глаза. Отвратительно взлохмаченная челка опущена, и Дэвид понимает вдруг, что ему ужасно, почти нестерпимо хочется остановить его, взять «в клещи», заставить постоять хоть несколько секунд и убрать эти чертовы волосы от его лба. Но он упускает момент: Джереми вдруг сворачивает куда-то к деревьям. В этой части сада точно нельзя ходить по газонам, но Дэвид покорно идет вслед мимо запрещающей таблички. Он чувствует себя бараном на веревочке, он чувствует почти бешенство от того, что в который раз не может отстоять свои права. Вечное противостояние между Холмсом и Ватсоном, думает он. Тяжелая капля падает на его собственный лоб. Они доходят до деревьев, и Джереми останавливается, упираясь зонтиком в ствол: - Я рад, что ты ушел. С Эдвардом гораздо легче работать, чем с тобой. Я никогда не мог выносить это твое вечное неодобрение. Я ненавидел, когда ты не одобрял меня. Джереми оборачивается, чтобы взглянуть ему в глаза. По его лицу неожиданно ничего нельзя прочесть. Дэвид не успевает списать слова Джереми на маниакальную фазу. - Я ни слова!.. Черт возьми, никогда ни слова тебе не сказал! – ослепленный гневом, бросает он. – Я всегда… Он пытается сказать: «Восхищался тобой. Был на твоей стороне. Столько времени потратил на то, чтобы быть с тобой в тяжелые минуты», но слова, перемешанные с возмущением, душат его. Дэвиду не хватает воздуха. Лицо Джереми вдруг оказывается слишком близко. Непозволительно близко. Джереми закрывает глаза. Струйка, пробившаяся сквозь крону, стекает по его щеке. Намокшая спина Дэвида остужает его. - Разумеется, - говорит Джереми, не открывая глаз. – Ты никогда не говорил мне ни слова. Ты обычно смотрел на меня с таким видом: «Это не то, что подойдет мне». В таких условиях чертовски тяжело работать. Но знаешь… мне не хватает твоего вечного неодобрения. Джереми стоит, прислонившись затылком к стволу, и Дэвид вспоминает другой такой момент, перед съемками, когда он едва не решился поцеловать… Внезапно он начинает жалеть. Когда они с Анной отчаялись завести ребенка, она сказала: «Надо это принять как должное. Когда происходит что-то плохое, надо это принять, как должное, и тогда станет легче, яснее жить». Дэвид жалеет обо всем сразу. Что не принял Джереми, как должное, что не был с ним рядом вместо Эдварда все это время до и после смерти Джоан, что так мало, в сущности, думал о Джереми и слишком много о себе. Неожиданно ему становится все равно, в маниакальной стадии Джереми или в депрессивной. Они почему-то меняются местами. Дэвид прислоняется к дереву, а Джереми сражается с ветром за право раскрыть зонт. Но проигрывает - спицы ломаются одна за другой. И вместе с ними вдруг что-то ломается и в Дэвиде тоже. Ло-ма-ется. Дэвида несет, словно зонт, отпущенный Джереми, по газонам и дорожкам Кенсингтонского сада. Мокрые волосы Джереми облепляют его лицо. Он наконец убирает их со лба и улыбается. Джереми улыбается. Так светло, так солнечно здесь посреди этого бешеного дождя, такого плотного, что Дэвид не каждую секунду может рассмотреть эту счастливую, почти детскую в своей безмятежности, улыбку. Но ему и не надо рассматривать. Он знает, что она там. И больше – он знает, что она для него. - Я всегда полагал, что за твоим желанием проводить время с семьей крылось нечто большее, - говорит Джереми. - Да, нечто большее, - отвечает Дэвид, чувствуя, как слезы копятся где-то в груди, подступают к глазам. Он смотрит на высохшие губы Джереми и гадает, в каких выражениях будет объясняться с ним потом. Он знает, что ему нечего опасаться. Он больше не чувствует ни стыда, ни страха. В эту минуту, стоя под струями дождя в Кенсингтонском саду и глядя, как Джереми улыбается, он понимает, что правильных выборов может быть много, и один иногда лишь предваряет другой.