× × ×
Фарлана, он полагает, можно считать первым. «Полагает» — слово не совсем верное; если говорить на чистоту, то он не первый, но думать так о тех, кто был до него, Леви не хочет. Мутная смесь горячего, сдобренного спиртным дыхания, липких, лапающих рук и бороды, царапающей кожу, — не считается. Поэтому в его голове это так; и если Бог или кто там ещё однажды попросит его рассказать — весьма короткую, впрочем, — историю его сексуальных, романтических или чисто платонических отношений, он ответит, что Фарлан был первым. Леви нравится думать о нём именно так, и вовсе не только потому, что это позволяет ему отбросить всех остальных. Когда он впервые видит Фарлана, по его виску стекает тонкая струйка крови, а костяшки стёсаны о лица других людей. Всё, что он может вспомнить — когда отходит от зашкаливающего из-за драки адреналина, — это что Фарлан, с его песочными волосами и голубыми, ясными глазами кажется ему чистым. А чистота — это то, в чём он разбирается лучше всего остального. И он следует за ним. Время (а оно в Подземном городе никогда чётко не делится на день и ночь) с Фарланом куда приятнее, чем время с Кенни или же в одиночестве. С Фарланом всё вот так: постоянные попытки не заехать друг другу в глаз в процессе стрижки волос, грязные драки в грязных проулках, из которых они всегда выходят победителями, и дрожь под струями холодного душа, куда они забираются вместе, и смех, заливающий комнату и почти гасящий все свечи, которые они постоянно жгут. Фарлан не первый, не совсем, но именно он — в восприимчивом возрасте восемнадцати лет — кладёт руки ему на пояс, запускает тёплые ладони под рубашку, целует неловко и осторожно. Леви не думает, что когда-либо сможет это забыть. Он не может упомнить первый раз, когда они вместе спят — будто бы его молодая версия нарочно выкидывает это из головы, считая чем-то не слишком важным к запоминанию. Но он помнит, что Фарлан — единственный человек, который может сочетать «любовь моя» и «идиот» в одном предложении. — Всё в порядке, Леви? Мне нужно услышать это от тебя, любовь моя… нет, не пихайся, идиотина, не надо, — говорил Фарлан. — Ты знаешь, я должен понимать, правда ли ты этого хочешь. Ты прекрасно это знаешь. Леви не знал, само собой, потому что секс до Фарлана — это когда у тебя берут, снова и снова, но ничего не дают взамен. Это поворотный момент для его грубой, израненой души, он застревает в его сознании предисловием к бесчисленным ночам и дням, полным тепла рук Фарлана, полным холода его собственных рук, прерывистого дыхания и стонов, которые глушатся на коже, чтобы Изабель не услышала, полным липких от пота прикосновений к дрожащим телам и попыток ухватиться друг за друга так, словно они тонут, а не трахаются. Леви ни о чём не жалеет. Но если бы жалел, то о той, молодой версии себя — тогда он совсем не ценил всей нежности и мягкости тех мимолетных моментов.× × ×
Следующей (не совсем следующей, скорее каким-то экспериментом и попыткой временно отклониться от пути, который они делят с Фарланом) становится женщина. Леви не знает её имени — и эта мысль заставляет отвращение к самому себе подниматься с самых глубин, — но знает, что имена они не озвучивают, и это, он думает, делает всё чуточку проще. Фарлан однажды буквально вытаскивает его в бар, прежде чем исчезнуть с кем-то, на кого падает его взгляд, оставляя Леви с его нетронутым лагером. — Ты будешь это пить, милый? Или я могу сама, и мы притворимся, будто это ты мне и купил? У нее карие глаза и красивые плечи. Эти черты яснее всего отпечатываются в его памяти по причинам, о которых он предпочитает не думать. Его завораживает, как тусклый свет отбрасывает тени на её изгибы и как карие глаза становятся практически медовыми. Она мила с ним — это он тоже помнит хорошо — и неспешно направляет все его движения, успокаивая шёпотом и ладонью на его бедре. — Возьми меня. И он берёт. Оказывается, что секс с женщинами ему вполне приятен, но даже все эти годы спустя она всё ещё единственная женщина, с которой он спал.× × ×
Эрвин следующий — на самом деле следующий, потому что Фарлана больше нет, и Изабель тоже нет, и ни с кем из них он не воссоединится, пока не сгинет сам. Об Эрвине можно говорить долго. Поначалу он как кирпич, поломанный, обожжённый кирпич, подсунутый под дверь в качестве импровизированного стопора. Неприятный, неподходящий, откровенно хреновый, пустой в том смысле, в каком пусты все кирпичи и камни, и неважно, как сильно Леви пытался притворяться, чтобы убедить себя в обратном. Но кирпич выполнял свою задачу, и дверь оставалась закрыта. Пока Леви не позволил ей приоткрыться, наконец пуская солнечный свет разрезать непроглядную темень внутри. Эрвин ближе других подбирается к статусу возлюбленного несмотря на то, что всё это между ними по меньшей мере проблемно — и в большей степени деструктивно. — С тобой никогда не знаешь наверняка, — говорит Эрвин однажды ночью, улыбаясь одной из своих улыбок, когда не сильно понятно, счастлив он или же просто не грустит. — Иногда ты загадка. Тайна, — уточняет он, когда Леви толкает ногой его стул. — Трудно тебя понять. — Из-за моих способностей? — спрашивает он, хотя горло противится выдавать эти слова. И тогда Эрвин смотрит на него, по-настоящему смотрит, и Леви не понимает, что такого он может видеть, раз глядит именно так. — Нет, — мягко отвечает он. — Хотя удивительно, что ты так думаешь. Я имею в виду тебя, Леви. Человека, тебя, а не твои способности. Когда они трахаются, Эрвин чаще всего позволяет Леви задавать темп. Однажды Леви попросил его об этом, и Эрвин просто пожал плечами, проводя пальцами по волосам, и сказал, что ему всё равно. Возможно, так меньше думать — и меньшим количеством вещей управлять. А когда Леви касается холодными ступнями его бёдер, просто чтобы побыть мудаком, в глазах Эрвина мелькает удивление, и к этой теме они больше не возвращаются. Но Эрвин знает, как трахаться, а со временем узнаёт, как нужно делать это с ним: запоминает угол, под которым живот Леви сводит сладкой судорогой, отмечает местечко под ухом, от касаний к которому тот буквально тает. И никогда не забывает, что Леви нужно переплетать с ним пальцы, пока он на животе, — открывать спину и оставлять её беззащитной он не хочет ни под каким предлогом. Когда они трахаются, его связь с реальностью теряется — несётся, крутится вокруг своей оси, словно само мироздание начинает покачиваться тоже, — и удерживает его только Эрвин, только его руки на коже, его член глубоко внутри и горячий рот, прижатый к его собственному. Есть целый ряд вещей, собранных по самым злачным уголкам его жизни и скреплённых воедино, которые и делают его таким, каким он является Эрвину: всё ещё резким и молчаливым, вращающимся вокруг того, вокруг чего мир их заставляет вращаться, но теперь — с рукой, которая в простынях отыскивает его ладонь, и с возлюбленным, который называет его своим. Оглядываясь назад, можно сказать, что изменение происходит постепенно, и в этот процесс он вливается с одним набором внутренних установок, а выходит с совершенно другим. И может ли одно оправдывать другое? Это не более чем дарвинизм — выживает здесь сильнейший. Их лучшие ночи проходят так: они трахаются; или не трахаются, но в любом случае оказываются вместе. Леви будет вываливать на Эрвина тонну информации о состоянии столовой или о некомпетентности новобранцев, а Эрвин будет дружелюбно кивать, продираясь сквозь стопки отчётов при свете свечи, время от времени вставляя собственные жалобы, с которыми Леви будет соглашаться — или же нет. — Я не уверен… Думаю, Рид и Янг довольно способные сами по себе. Видел, как они просчитывают, когда именно нужно спешиться при приближении титана? — Я видел, как Рид сломал лодыжку при неудачном приземлении, — Леви усмехается. — Этого мне вполне хватает, чтобы сделать выводы. Эрвин что-то мычит, продолжая царапать по бумаге. Леви смотрит на него, а после отводит глаза, понимая, что ответа можно не ждать. Эрвин, скорее всего, всё ещё не согласен, но знает, что Леви прав — а остальное и не важно. Иногда Леви понимает, что именно Эрвин имеет в виду, говоря, что он нужен Разведкорпусу; если бы он не присоединился, всё скатилось бы к чертям собачьим. Он почти уверен в том, что Эрвин имеет в виду именно это. Почти. — Можешь налить ещё? — просит Эрвин, указывая рукой на свою чашку. — Это чай? Эрвин, чай тут не поможет, тебе бы кофе, если собираешься не спать здесь с отчётами всю ночь. — М-м. Не думаю, что у нас даже в книгах о таком сказано. Леви наполняет две чашки, ставит их на стол, прежде чем подтащить стул поближе и сгрести пачку отчётов себе. Эрвин ничего не говорит, но ему и не надо; Леви всё равно замечает лёгкую улыбку на его губах. Эрвин, выясняет Леви по ходу дела, любит заниматься ничем. Не когда он работает (а он точно делает это значительную часть времени) и не когда он, будучи командующим, становится непоколебимым мыслителем. Этот процесс вовсе не превращает его в бездельника. Но он любит находить время, чтобы просто почитать, раскинувшись на диване, одной ладонью обхватывая голую лодыжку Леви, рисуя круги на его коже большим пальцем, или чтобы что-то приготовить, для чего-то прося у Леви совета через каждые пять минут. Он спрашивает Леви, потому что тот всегда рядом, даже когда его тело кипит от невыплеснутой энергии и желания чем-то заняться. И только после того, как Эрвин теряет руку — он не уверен, насколько это связано между собой, — недовольство просто сидеть смирно ради того, чтобы отдохнуть, наконец его отпускает. Глядя назад, Леви понимает, что Эрвин удерживает его целым, пока не умирает, и тогда Леви рассыпается, как рассыпается и весь мир вокруг него — совершенно без слёз, просто рушится в бесконечную бездну самого себя. Единственная разница в том, что он не перестает существовать; Леви был возлюбленным, но в первую очередь он всё же солдат, и ему ещё предстоит прожить остаток своей жалкой жизни.× × ×
Эрен ломает шаблон, если такой вообще существует. Одно дело пасть жертвой агонии страсти, когда мужчина прижимает тебя к стене, к кровати, к любой подходящей поверхности с необузданной преданностью (постыдным, вечным: «Я хочу тебя здесь и сейчас», потому что в разрезе нужды обстановка — не главное). И совсем другое, когда ни о какой преданности не может быть и речи. Секс с Эреном груб и разлагает морально, и на самом пике оргазма заставляет его память метаться к Эрвину — по причинам, которых он не знает, и в которые вдаваться не слишком хочет. Секс с Эреном рождается из одиночества, эгоистичного меркантилизма и горя такого сильного, что он попросту не может больше различать его отсутствие. Секс с Эреном ничуть не нежен, потому что оба они — не нежные сами по себе, и этот общий знаменатель, кажется, сводит на нет любую возможную привязанность вместо того, чтобы дать плюс в произведении минуса на минус, как это было с Эрвином. Леви прагматичен (оставляет теории и спекуляции другим своим коллегам, таким как Ханджи или Армин); он видит то, что перед ним, и решает все проблемы по мере их поступления, исходя из данных, которые у него есть в конкретный момент времени. Он убивал титанов, потому что это от него требовали. Он убивал людей, потому что по той же дарвинистской схеме ты либо убиваешь их, либо они — тебя. Выживает сильнейший, а все остальные по тем или иным причинам погибают. И поэтому попытки Эрена подступиться к нему он принимает так же, как и всё остальное: бесцеремонно и довольно резко. Что-то вроде: «Ты можешь меня трахнуть, но сделай это грубо и быстро, а потом проваливай, понял? У меня нет времени на что-то большее». Леви был эгоистичным человеком, когда поступался своими принципами, и был эгоистичным, когда позволял Эрену трахать себя только потому, что его член, вогнанный глубоко в зад, служил отличным отвлечением от всего: мимолётный, едва заметный промежуток времени из слёз, собирающихся в уголках глаз, из сжатых зубов и напряжённых мышц. Он задаётся вопросом, делает ли это его плохим человеком. Или, по крайней мере, продажным, с сомнительными этическими принципами. Он спрашивает об этом Эрена; никотин окрашивает подушечки его пальцев, слишком горячий чай раздирает нёбо. — Ага, — выдержав долгую паузу, Эрен пожимает плечами. Он не выглядит слишком обеспокоенным, вместо этого устремляя взгляд на марлийский горизонт. — Думаю, это… херово. — Он делает затяжку, выдыхает облачко дыма и добавляет, словно додумывая не сразу: — Даже для тебя. — О, — сокрушается Леви. Он ожидает чего-то другого, но чего именно, он не знает. Понимания? Согласия? Кажется, не подходит ни то ни другое, и ответ Эрена совсем не подталкивает его к пониманию. Как бы то ни было, все в норме. Эрен, в конце концов, последний человек, от которого ему нужно одобрение. Повисает тишина, где-то вдалеке слышен гул машин, из бара неразборчиво доносится музыка. А потом… — Думаешь, я… — он пытается подобрать слово. — Бессердечный? Или что-то такое? — Я этого не говорил. — Может, не буквально, Эрен. — Нет, между строк ничего не было. — Вдох, выдох, снова облачко дыма. — Я правда так не думаю. На самом деле ты чувствуешь очень много всего к очень многим людям. Леви молчит, наблюдая, как пепел падает с кончика его сигареты, и надеется, что Эрен обойдется без провокаций. — Но, — вздыхает Эрен так тяжело, что это совсем не вяжется с образом девятнадцатилетнего. — Уже не то и уже не ко мне. Каким-то образом он понимает всё куда лучше, чем прежде. Леви уверен, что Эрен влюблён в Микасу. Он обнаруживает, что ему, в общем-то, всё равно, пусть это и заставляет его чувствовать себя старым и ужасно жалким. По правде говоря, Леви не может быть уверен на сто процентов, но он всегда неплохо разбирался в людях, и он не такой уж эмоционально отрешённый (вопреки распространённому мнению), чтобы совсем не обращать внимания, что между ними двумя что-то начинает происходить. Он рассказывает об этом Эрену однажды вечером, когда они оба, уже пресыщенные, устраиваются на простынях. Эрен выдавливает задумчивое: «Может быть», но после этого проводимые вместе ночи редеют, а через какое-то время прекращаются вовсе. Леви, в целом, неважно. Это немного меланхолично, как и любая потеря любой из форм привязанности, но факт, что ему теперь не нужно дожидаться ночами скрипа открывающейся двери ни сегодня, ни завтра, и что не нужно волноваться, заточённому в клетке своего сознания, что Эрен заскучал или не удовлетворён им (слабость человеческого разума наверняка в его калечащей неуверенности в себе, вроде какого-то странного самоканнибализма) в итоге перевешивает недостатки. Потом, тремя месяцами позже, когда Эрен оставляет их всех, Леви задаётся вопросом, не планировал ли он всё это время использовать его под самый конец? Это больно, совсем чуть-чуть.× × ×
Когда Леви умирает, его окружают видения. Он вспоминает; ревущее пламя, взрывы громовых копий, крики лошади, которые больше похожи на человеческие, и его кости ломит, холодный воздух бьёт по лицу, адская боль разрастается где-то глубоко внутри. Тёплые руки обнимают его. Он не смотрит, перед тем как прильнуть, доверяя инстинктам больше всего остального, потому что этому человеку он верит больше, чем себе. Он упирается лбом в плечо Эрвина и зажмуривается. Леви вдыхает запах сырой земли и едва заметный парфюм и не задаёт совершенно никаких вопросов, даже не пробует думать логически, потому что Эрвин здесь, и этого ему достаточно. Нет Зика, замершего в ожидании его изувеченного тела, нет Ханджи с сорванным от попыток его дозваться голосом, нет Эрена с кровоточащей рукой. Нет Марли, нет стен, нет прикреплённых к бёдрам лезвий, будто он сам оружие, а не человек, нет Микасы и нет Кенни, и ничьих рук на нём нет, кроме рук Эрвина — потому что это всё Эрвин, всецело и всепоглощающе, и Леви не думает, что хоть когда-либо в жизни ощущал что-то настолько же горькое и прекрасное одновременно. Они вращаются, он понимает это, не осознавая, почему и как: они вырываются из самого центра существования, и нет никакой гравитации, способной утянуть их обратно. — Леви. И он не понимает, жив он или мёртв, но может сказать, что волосы Эрвина под пальцами мягкие, что его губы осторожно касаются самой макушки, а руки нежные, даже когда Леви дрожит под ними, и голова повернута в сторону от его груди, потому и преследует чувство, будто стоит посмотреть вверх и всё это превратится в ничто. Это всё, что он теряет за одну минуту, и всё, что растягивается на столетие. А потом не становится и этого. Леви возвращают к жизни грубые руки, обращающимися с ним так же, как и весь мир поступает с ним. У него во рту мокрая земля и песок, всё вокруг сужается до ослепительной боли в правой руке, в ушах звенит чей-то голос, называющий его имя, и он старается вернуться обратно в сознание, но не может даже открыть глаза. Остаточное чувство от присутствия Эрвина призрачно скользит по нему слабой волной, и он хочет остаться — и думает, на краткое мгновение, что и правда останется, — но мысль о том, что он может умереть, что предпочтёт смерть жизни, лишь упрочняет его решимость. Одного человека недостаточно, чтобы привязать его к конкретному месту, и у него есть целый мир, который нужно увидеть.