снаружи холодно

Приходят метели, бьющие в глаза, и ветер, путающий волосы. С этих пор Ваня старается скрываться внутри квартиры, с особенным вниманием проверяя, закрыты ли окна, задернуты ли занавески, не продувает ли через щель входной двери из неуютного зелёного подъезда. Как цветок, чудом переживший засушливое лето, он ещё больше увядает зимой — прячется в маленьком коконе одеяла и пьёт вдоволь горячего чая. От холода ноет грудь, прямо там, где скрывается под мешковатой одеждой унылое сердце; Ване всё труднее вставать с постели. Целыми днями он смотрит, как ветки сгибаются под тяжестью снега, а вместе с ними и он сам сжимается, горбится, вянет. Если бы у него был дневник, он написал бы забористым почерком: «Скорее бы пришла весна». Вместо этого приходит Серёжа. На самом деле, его присутствие облегчает мороз — от него веет теплом, ярким солнцем, отеческой заботой, чесночным хлебом. Никогда он не приносит с улицы зябкую стужу. На лице у него написано что-то, но Ваня тот, кто разучился читать: на губах играет лёгкая ухмылка, глаза широко раскрыты, как у вдохновленного сумасшедшего, щёки розоватые от румянца. — Не заплесневел ещё? — мягко спрашивает Серёжа, присаживаясь прямо на пол у односпальной кровати, где лежит укутанное тело. Из-под одеяла показываются лишь заспанные недовольные глаза Вани, старающегося сохранить нужное ему тепло. — Зачем ты пришёл? — спрашивает он, отводя взгляд. До него доходит вся нелепость ситуации, он вспоминает, кто такой Серёжа и почему видеть его не хотел всю зиму. За себя как-то стыдно становится. — Мне не нужна твоя помощь. Улыбка Пешкова жалостливая. — Я и не предлагал. Ване не хочется, чтобы навязывались. Ему не нравится докучливая забота от близких, через которых он переступил, закрывшись за своими двумя замками. И зима ему не нравится. Когда снег стаивает, появляется слабая жажда жить — по крайней мере, Ваня общается с друзьями в Дискорде, играет в хорроры ранним утром и плачет, склонившись над раковиной, а это уже колебание в лучшую сторону. До весны есть только один, тянущийся, как длинная электричка, проезжающая мимо станции, бесконечно-холодный день. Глупая физиология: сколько стынешь, столько и растаять не можешь. Ваня так долго мёрзнет, что пуховое одеяло не согревает месяцами. Пальцы коченеют, прилипая к горячим чашкам, волосы истончаются и блёкнут. Даже пульс, кажется, замедляется. — Ты должен мне желание с осени, — улыбаясь, напоминает Серёжа. Смотрит прямо в глаза своими — неугасимыми, мерцающими замысловатым секретом. Ваня под ними успокаивается — от доброго восхищения. Собственная маленькая фигура в чужих зрачках кажется монументальной бронзовой скульптурой на главной площади, а вокруг неё дети, собаки, голуби. Хоть где-то у него задор и воодушевление. — Так что вставай, собирайся. Мы идём гулять. Ваня только глаза закатывает, скукоживаясь под несвежей тканью. Хочется спать и капризничать. Хочется плакать навзрыд и выгнать наглого гостя. А Серёжа сам хозяйничает, как мама в далёком детстве: шумно дышит, повторяет раз за разом «надо» и одёргивает тюль. Штора жалобно двигается, скрипит и шуршит, а за ней по полу расползается неровный синеватый прямоугольник света. Сияние холодного заката — вместе с вездесущей пылью — глаза слепит. Ваня жмурится до цветных пятен и отворачивается. — Давай же, всего одна прогулка! И я отстану, — уверяет Пешков, сдёргивая слежавшееся одеяло. Теперь совсем дерьмово. Без своего хлипкого домика он перед Серёжей обнажённый и облезлый. Стыдно открываться перед кем-то в очередном приступе жалости к себе. Страшно. Непривычно. Но Серёжа умалчивает; игнорирует слезящиеся зелёные глазища, широко раскрытые, и тянет на себя утомлённое тело. Ваня ёжится, зажатый колючим свитером, выдыхает еле-еле и замирает, словно ледяная фигурка. Он не сопротивляется, когда Пешков осторожно натягивает поверх его домашней футболки кашемировый пуловер. Только послушно подставляет руки, пролезая сквозь щетинистую ткань. Даже улыбается, пугливо, когда Серёжа заправляет его отросшую чёлку под шапку с помпоном. — Так и?.. — мямлит, указывая на свои треники, протёртые на коленках. — Не холодно, — обещает Серёжа, и Ваня почему-то верит. В надутой куртке, прикрывающей задницу по всем маминым заветам, он чувствует себя гораздо лучше. Сзади прижимается Пешков, согревая своим шуршанием. Лепечет что-то глупое про любовь, про эстетику, про санки, оставленные на детской площадке во дворе, и кривляется в зеркало узкого лифта. Ване затея не нравится. Он шаркает ботинками у входной двери, обклеенной объявлениями и засохшими жвачками. Замирает, с ужасом представляя себе то, что скрывается за железной гранью. Снаружи ветер гудит. Снаружи люди. Снаружи холодно. Серёжа всё ещё рядом — греет похлеще советского обогревателя своим укромным молчанием, держится за плечи и тихонько смеётся. Ваня вспоминает осень, жухлые листья под подошвами, крепкие объятия под подъездным козырьком и неосторожный поцелуй, который всё нарушил. Переносится в почти забытое волнение перед встречей с Пешковым. От той ошибки остались только крупицы разрушенного доверия, сегодня проигнорированные. — Там вьюга, — тревожно шепчет. Словно поэтому они не должны выходить. — Снега почти нет. — А если смотреть будут? — Кто? Они стоят совсем рядом, в сухой полутени предбанника, прикрыв глаза. Из мусоропровода тянет табаком, и от навязчивого запаха желудок немного скручивает, напоминая о голоде. Ваня через толстую куртку чувствует, как Пешков пальцами водит по его спине. Под писк домофона с той стороны Серёжа тихо гудит: — Я же с тобой. И толкает вперёд. На улице уже стемнело, но фонари не горят. Ване обжигает щёки забытым ощущением реального мороза. Он теплее того, что жрёт его всю зиму изнутри. От него пальцы покусывает и губы сохнут, но сердце не ноет. Как тихо вокруг. Только их выдохи с облачками пара. Только хруст вещей. Они стоят там же, где расстались в конце ноября — под крышей, трещащей от выпавшего снега. Ваня чувствует на затылке внимательный добрый взгляд. Дышит глубоко, стараясь успокоиться. Здесь не так страшно. Он хотя бы не в одиночку. Серёжа его простил, иначе бы не устроил всё это. — Видишь? Смотри, как красиво! — хихикает Пешков, указывая пальцем на ближайшую панельку, тёплую в свете жёлтых окон. Ваня ведёт взглядом по покрасневшему от стужи указательному, по коротко остриженному ногтю и останавливается на самом его кончике, тыкающем в реальность. Красиво. Что-то родное идёт от этих серых стен, которые заметает мелкими хлопьями. Ваня разворачивается, упираясь в деревянные перила, и оглядывает счастливое лицо Серёжи. От искренней ласковой улыбки коленки начинают дрожать. Красота заключена в этих пухлых нервных губах и в торчащих из-под шапки растрёпанных прядях. Снова хочется поцеловать, обняв за шею, но старый страх грызётся неприятными картинками последствий. Как тепло, когда только тебе так улыбаются. Когда чужую весёлую моську можно украсть, спрятав в нагрудном кармане. — Пойдём на п-площадку, — просит Ваня, смаргивая с ресниц наваждение, смешанное с таящими снежинками. Бессмертных протягивает свои бордовые варежки к сухим неприкрытым пальцам и сжимает с надеждой. Надеется, что Серёже так же тепло, как и ему, когда тот рядом. Он всё же смеётся, когда Пешков качает его на детских качелях, стараясь раскрутить посильнее. Варежки мокнут от снега, небрежно намотанный шарф покрывается инеем прямо около лица, щёки краснеют. Они бегут к карусели, пачкая подошвы в растаявших лужах. Крутят друг друга, задыхаясь от свободы и беготни. Ваня никогда не чувствовал так ярко, до головокружения. В тёмно-синей неизвестности светят только редкие фары проезжающих по двору машин, ослепляя на доли секунд. — Туда смотри, туда! — он хватает Серёжу за капюшон, поворачивая к загоревшемуся в одном из окон сердцу из гирлянд. Тот почти валится на него от неожиданности, искрящимися глазами рассматривая повеселевшую панельку. — Романтично… — Ване в темноте кажется, что голос у Серёжи совсем тихий, не сравнимый даже с далёким гулом колёс по шоссе. Они смотрят друг на друга, щурясь от летящего снега. Бессмертных поправляет свою смешную шапку, скатившуюся к бровям, и тянется ближе к чужому лицу, боясь спугнуть. Только бы ещё раз прижаться губами. Напомнить себе, как ощущается это короткое соприкосновение. Но Ваня цепенеет, замечая в карих искрах робкое беспокойство. Так и стоит, хватаясь скользкими варежками за плечи, и смотрит. — Поцелуй, — шепчет Серёжа, придвигаясь ближе, и трётся влажным холодным носом о чужой. — Я боюсь. — Чего? — Что ты снова убежишь, — признаётся Ваня, чувствуя, как глаза слезятся. Серёжа тянет за шарф ещё ближе к себе и выдыхает в самые губы: — Я тогда испугался, а теперь не страшно. Ваня не выдерживает. Сродни пытке стоять впритык к горячему дыханию и укрощать своё желание. Он целует, не чувствуя замёрзших губ. Закрывает глаза, прижимая Серёжу к себе за талию. Стягивает варежки в его карманы и голыми пальцами водит по полиэстеру. Мокро и тепло по всему лицу, но это лучше любого другого почти-первого поцелуя, который у него был. — Не сиди дома, Вань. Здоровье испортишь, — бормочет Пешков, отстраняясь. Просто обнимает, шурша своей курткой о его. Ване в крепких руках хорошо до дрожи. Уже и правда холодно, а внутри одежды жарко, и всё такое непонятное, но объятия, как яркая вывеска, — забирают на себя всё внимание. Зима скрыта наполовину Серёжей, мельтешащим в глазах. Зима уже не пугает так сильно, как одиночество холодной квартиры. Вот так — теплее любого одеяла. — Не убегай тогда, когда я тебя ц-целую… — просит, ожидая ответа — своего окончательного приговора. — Только если угостишь меня чаем, — ухмыляется Серёжа, кусая за торчащее ухо. Ваня ойкает и от уходящего напряжения смеётся. Ваня у себя дома ластится снова, смелее прикасаясь к волосам, рукам, шее. Без курток целоваться удобнее, а прижаться можно со всей дури, согреваясь. Ваня сгорает от знойного лета, устроенного у него в квартире. Плевать на метель за окном, на ветер, шатающий стекла. Тут тепло.