Шестнадцать

Эндрю живёт в маленьком городке — три школы, несколько заброшенных зданий, одноэтажный дом культуры. Дороги сделаны из песка и щебня, в отдаленных от центра дворах стоят колонки. Злые дети, по три или четыре на двор, хлебают из них воду, набирая в пригоршни, зло косят из-за заборной сетки. Это не городок кончается лесной дорогой, а лес прерывается на городок. Обнимает его осиновыми ветками, еловыми лапами, растопыренными кленовыми пятернями. Окольцовывает и с каждым годом сжимает. Городок — островок жжёных покрышек и низких домов, посреди зелёного, бесконечного, шуршащего и облетающего осенью. Дом Эндрю звенит посудой, пахнет перекисью и дешёвой курятиной, в доме всё полуфабрикатное и жарится на рафинированном масле. Дом Эндрю груб и громоздок — широкие стулья и лестницы, узкие дверные проходы, кучи грязной одежды на стульях и в углу ванной комнаты. Дом не плодовит — только Эндрю и маленький Аарон. Аарон — пухлощёкий карапуз, Эндрю называет его «шкет». Аарон вырезает звёзды их глянцевой бумаги, банки и коробки одинаковых пятиконечных звёзд. В доме часто гуляют ссоры — мать звенит и трубит, размахивает сырым полотенцем, и звёзды рассыпаются блестящим вихрем в архипелаги пролитой воды. Звёзды тонут, выгибают синие, красные, золотистые бока, Аарон прячется в комнате Эндрю. Эндрю когда-то сам привинчивает на дверь шпингалет, подзывает Аарона: «гляди, шкет, теперь ты можешь закрыться». В доме Эндрю есть правила, они отскакивают от зубов Эндрю, стачивают их. Ни говорить, ни слушать, только слышать — как ветер свищет в вентиляции, как его перебивает мать. Некрасиво и нагло, после каждого предложения добавляя «а, Эндрю? А?». Ветер ударяется об окна, заливается криком в вентиляционных туннелях, мать захлёбывается словами, перекрикивает его. Эндрю морщится и вырывается — прочь от грязных тарелок, запаха лука и уксуса, пыли, жгущей ладони. Эндрю отбивает пятками ритм — прочь с крыльца, вперёд в лес, вперёд в лабиринт. Эндрю облеплен чёрными джинсами и утоплен в худи, он хищнолицый и немного горбат. У Эндрю на щеке мазок сырой земли, Эндрю прячет глаза под капюшоном — тонкий полиэстер. От Эндрю пахнет шоссе и быстрыми машинами, он идёт вдоль дорог. Мнёт банки — под кедами щелчки и алюминиевый хруст, голубая шкурка слезает с железной тушки. Эндрю шестнадцать, он умеет уворачиваться от самых грязных и мокрых тряпок, открывать окна отмычками и гасить страх высоты, спускаясь с кровли. Знает, как пахнет раздражение у матери, а ещё знает, как правильно заходить в лес. Ни бежать, ни торопиться, не шагать слишком широко или узко. Эндрю знает, как не заблудиться в лесном лабиринте, и знает, как его увидеть. Любой лес — лабиринт, а в каждом лабиринте таятся свои минотавры. В этом совсем нестрашные, маленькие, но зубастые. Эндрю идёт через бурелом, ладони в карманах, кеды шаркают по стволам. Бурелом вековой, со стволов слезает кора, под ними живут, чавкают размокшей едой Острозубые. Мелкие, темненькие, Эндрю замечает одного. Глаз, как у летучей мыши, Острозубый соображает, что лучше: бросится наутёк или вцепиться в джинсу. Эндрю из карманов вынимает пакет — мясные солнышки, ветчина. Оставляет на самом широком стволе и идёт дальше, слыша благодарный свист. Эндрю шагает вдоль следов раздвоенных копыт — это лоси, с боками цвета охры, а глаза болотные, у оленят — цвета чистой воды. Лоси любят пить воду, на рогах у них растут не только вишни, но и плющ оплетает их, распускается жирными, плотными листьями. Эндрю проходит мимо речушки — худющей и упорно бьющей из земли. Видит ужа, у того сетчатая чешуя и банановая каёмка вокруг рта. Уж твердо знает, куда ползёт, резвое тело скрывается в кустах. Эндрю провожает его взглядом, ступая меж папоротников, прислушивается. Не скрипнет ли ветка под голой стопой, не покачнутся ли кусты. Сзади кто-то шуршит, перебегает, и кладёт ладони на глаза Эндрю, холодная кожа пахнет полынью. Кто-то с задиристым голосом шепчет: «угадай, кто?», Эндрю посмеивается, отводя руки с лица: «и где же ты этому научился?». У Нила глаза блещут задорством, сегодня он высыпается и находит куст со сладкими ягодами. Нил натирает речной водой крылья, и летает все утро, проверяет ужей, птиц. Сегодня крылья блестят зеленоватым, отливают охрой на концах. На Ниле холщовая длинная рубашка, внизу расходится грубыми нитками, крылья высовываются из неаккуратных прорезей. В крыльях мерцает солнце, Нил подходит к Эндрю вплотную, бурчит: «опять где-то вымазался», стирает грязь с щеки. Нил тихо шагает, голые ступни мнут мох, тот прогибается — пушистая кожа леса, — рядом ступают кеды. Нил рассказывает про манулов, за ночь обзаведшихся котятами: «я только прилетел поздороваться, а их отец рыкнет на меня, мордой поведёт, сверкнёт глазами — только посмей, фей, только посмей. Я видел только совсем чуть-чуть: лысенькие красные, глаза объёмные, чёрные, но ещё закрытые». Нил перелетает болото, Эндрю переходит его по бревну, то склизкое, в болотной жиже. В ковре ряски плавают умершие старейшины лягушек, хитиновые панцири, размокшие в воде листья. Нил подаёт Эндрю руку, притягивает к себе, склоняется над самым ухом, дёргается от рывка птицы неподалеку. Птицы не видно — только ветка покачивается, вместе с ней листья, Нил недоверчиво смотрит на небо. Шепчет на ухо, выпрямляя крылья, на острых концах собираются блики. «Ещё в северном крае филины собрались, на Старой Ели — кричат так, что слышат все, и зелёными глазами блестят». Эндрю любопытно, он шепчет: «пойдём посмотрим», берёт Нила за запястье. Феи с филинами не в ладах, дерутся на небе и на земле, филины начинают кричать и пушиться, как только видят эфирные крылья. Эндрю сжимает запястье Нила — пергаментная, отбелённая росой кожа, цветы усыпают её пыльцой — жёлтой и перламутровой, она поблескивает. Лес пахнет сырой корой, частые деревья опускают пальцы, чешут Эндрю затылок — гость желанный, почти свой. Нил вытягивает руку из хватки Эндрю, плетёт венки — стебли ровно ложатся между пальцев, Нил старается не повредить лепестки. Те мягкие, как кожа Нила на щеках — бесцветная, сотканная из воды. Эндрю проводит по скуле Нила, палец скользит вниз, Нил скромно улыбается, надевает венок на Эндрю. Венок пышный, пахнущий сладко — васильками, и колко — мимозой. Нил не любит ходить по лесу — боится упасть и что-нибудь сломать, Эндрю придерживает его локоть. Через широкий ручей брошено дерево, ручей бежит быстро, водные языки то и дело взлетают, бьются о него. Ствол покрыт зелёным пушком, Эндрю резво переходит его, ставя ребро стопы вперёд, Нил перелетает. Лес шумит движениями ручьев и колошением папоротников, по лесу бегают Рыжешкурые, прячутся от шагов. Нил и Эндрю замечают ежа с полосатыми иголками, он фырчит и забивается в пень. Трава щекочет пальцы и руки Нила, он опускает их в куст, ищет спелые ягоды. Темная ежевика, ядрёная калина — у Нила полные пригоршни ягод, он и Эндрю объедаются ими. Красные окантовки ртов, вяжущий привкус под языком и «надеюсь, они не ядовитые». Северный край леса более густой и темный, в нём живут злые змеи. Могут щёлкнуть языком и повалить на прелые листья, а кто-то покрупнее — погрызть. Нил прислушивается, убирая с лица чёлку — глаза у него похожи на кошачьи. Внимательные, следящие за каждым кустом, зрачки сужены. В северном крае муравейники вспучивается около деревьев высокими горбами, липнут к ним. В северном крае птицы ищут не червей, а что-нибудь более мясное. Мыши здесь длиннее и юрче — одна выскакивает из норы, и, прежде чем её схватит скворец, перебегает в другую нору. Хрустит крупными кедровыми зёрнами, папоротник и клевер скрывают вход в нору. Осины выстраиваются в стены лабиринта, старые дубы широкими тушами загораживают проход — тупик. Петлять можно бесконечно, стукаться о низкие ветки и путаться в кустах. Лес изредка расступается полянами — островками желтоватой, болезнями скошенной травы. Посреди одной стоит Старая Ель — место гнездования самых старших и крупных птиц. Старая Ель вскармливает несколько поколений филинов и орлов, под ней умирают вожаки стай волков, манулов. Её кору не смеют грызть зайцы, на неё не садятся дятлы и белки трусливо поджимают рыжие хвосты, проскакивая мимо. На верхушке Старой Ели столпотворение: под тяжёлыми перьевыми тушами гнуться ветки. На верхних ветках сидят филины, на нижних — сипухи. Они побаиваются Эндрю, их слепят блики в крыльях Нила, сипухи раздражаются трелями и взлетают на ветки повыше. С любопытством в глазах глядят на пришедших, съехавший к низу клюв теряется в пухе. Эндрю отпускает руку Нила, аккуратно идёт, под кедами хрустят погадки, Эндрю отскакивает от них. Обтирает подошву об траву, морщит нос. В траве валяются истерзанные кусочки кожи, металла — бывшие опутенки и кольца. Домашние совы изредка вырываются из вольеров — обычно ночью, широко расставляя крылья, просачиваясь сквозь решётку. Тогда в их глазах отражается луна, она гладит их по перьям и нашептывает что-то. В северной части леса «филины не то, чем кажутся» — слишком большой размах крыльев, слишком яркие глаза. Филины охраняют яйцо — зеленоватое, в бирюзовую крапинку, большое и чересчур вытянутое. Яйцо лежит в гнезде одно, Нил старается подлететь ближе, на ходу описывая его. Нил в полёте сгибает колени и немного наклоняет корпус, кружит, крылья сливаются с небом. Филины после грудного «у-ху-у!», летят, теряя перья, выпуская лапы с чёрными когтями вперёд. Нил приземляется и бежит, Эндрю хватает его за руку, тянет вперёд. Сзади — щёлканье когтей и клювов, впереди — бурелом, по ногам хлещет крапива, сипухи ворчат сиренами. Нил и Эндрю прячутся за осиной, стоящей за границей из жёлтой травы, Нил шепчет: «даже не дыши». Филины тормозят, не перелетают за границу — где жёлтая, местами коричневая трава, переходит в зелёную, влажную. Филины зло смотрят на осину зелёными кругляшами, сипухи — чёрными точками. Эндрю слышит, как качает кровь — а кровь ли у него? — сердце Нила. Взгляд глаза в глаза: Нил жмётся с мокрой коре, Эндрю жмётся к нему. Синтетика шоркает по холщовке, Эндрю прыскает, Нил отводит глаза. Крылья переливаются светло-розовым, Эндрю заглядывает за осину. Филины не гонятся, но сидят на страже, вытянув перед собой лапы. Сжимают когтистые кулаки, строгие зелёные глаза не моргают. Филины поворачивают головы и поднимают с земли хвосты, — над лесом пролетают сменщики филинов и сипух, бело-коричневый, кричащий караван. Нил отлипает от осины, Эндрю глядит во все глаза — как меняются сипухи и филины, как одни когтистые лапы выпускают ветку, другие — обхватывают. Птицы резкие, птицы стремительные, одни улетают кормиться, другие облетают Старую Ель. Та не теряет ни иголки, ни шишки, та чинно стоит. Вокруг неё тишина — грубая, настораживающая, прибитая. Тишина сплетается со стволами, с болезненными плашками на траве, тишина смотрит глазами филина на Эндрю: «ты понимаешь, мальчонка? Понимаешь?». Эндрю сглатывает, ему шестнадцать, он верит в птиц, в их сильные крылья и острые клювы. Верит в деревья, в величие Старой Ели, в её неизменность. Он знает, что теперь рядом со Старой Елью ночью лучше не ходить, и ждёт оглушительного треска — ему интересно, кто вылупится из яйца. Из северного края нужно уходить быстро, и молча, стараясь не шуметь и смотреть по сторонам. Тот, кто таится в тишине, и кому филины не помеха может выпрыгнуть — и не спасут ни крылья, ни громкий голос, ни удобные кеды. Северный край соткан из мшистых стволов и поросших травой ям — не увидишь, как провалишься по колено, а по джинсе побегут муравьи. Нил присматривается к солнцу — то скатывается вниз, но медленно, нерасторопно. Нил говорит, что сейчас самое время навестить одну его знакомую, Эндрю хихикает. Проводит взглядом майского жука, летящего точно прямо, комментирует: «скорее всего, она будет занята. Этот точно к ней летит». Знакомая живёт на полянке с широким пнём, он ставит занозы и расслаивается на щепки. В срезе пня больше колец, чем у Сатурна, знакомая и спит на нем, и ест. Нил и Эндрю подходят к поляне, перебираются через холмы. Видят девочку — та сидит на пне, сложив руки на коленях. Тонкие голые ноги, платьице не дотягивается до колен, руки девочка держит на коленях. По ней ползают её друзья, приближенные, при необходимости — её крылья и жала. Заползают под волосы, ткут во рту паутину, заволакивают коконом огромные веки. Девочку зовут Персефона, у неё глаза, как ореховые скорлупки — шарообразные, большие, вогнутые. Чаще закрытые, чем открытые. Персефона жужжит чужими крыльями и брюшком, когда к ней подбегает Нил, медлительно открывает глаза. На вид Персефоне около двенадцати, но на самом деле намного больше тысячи, она старая, как вяз, и в морщинках глаз живут короеды — маленькими точками сбегают вниз по скуле, когда глаза двигаются. Персефона распускает насекомых, выбирает паутину из зубов, берёт корзинку — трава сминается под грязными ступнями, Персефона жестом зовёт Нила и Эндрю к себе. Эту Персефону крадёт не Аид, а тысячи и тысячи хитиновых крылышек, гусеничных тел, кольцевых червей. Ещё её крадут ягоды — она обожает чернику и дикую, мелкую малину, что-то варит из слегка голубоватых грибов. Персефона показывает на молодой куст крыжовника — зелёного, с растопыренными колючками. Персефона говорит тихо, никогда не орёт и редко задаёт вопросы. «На прошлой неделе я его не видела. И филины так сильно сегодня кричали, шесть перьев подобрала», — Персефона ссыпает ягоды в корзинку, те забираются между плетений. «Знаете что-нибудь?» — и Персефона слушает, не перебивая, про яйцо, про манулов, по любопытных сипух. Эндрю говорит, что мордочки сипух похожи на кофе, Нил — на сердца. Персефона поднимает нос в тёмно-бордовых родинках, а может, укусах, к порванным, висящим над всем лесом, облакам. Шепчет: «интересно, интересно», складывает одну ягоду в рот. Персефона оставляет корзинку под лопухом — позже отмоёт ягоду в роднике, раздаст жукам и гусеницам, остаток съест сама. С Персефоной весело, хотя и молчаливо. Персефона показывает ульи и коконы — где-то гусеницы, где-то нечто другое, белое, ждущее вылупления. Персефона ловко скачет по камням, показывающим мшистые спины из воды. Мох здесь сухой, чуть тронешь — и рассыпется засохшей пылью, замажет ладони. Эндрю скачет, стараясь не замочить джинсы и не наступить в бурную, белую реку. Хватается за локоть Нила, тот хватает в ответ. Персефона со сплетённых фигур не смеётся, собирает шишки, выщёлкивает семена, оставляет их высокими кучками — для пышнохвостных белок и мелких бурундуков. Те скачут по всему лесу, щёлкая маленькими челюстями, разгрызая орешки, боятся Острозубых, людей, фей. Персефона возвращается на поляну, закат светит ей в затылок. Волосы похожи на молодые ветки ивы, гнущиеся во все стороны, волосы достают ниже талии, Персефона выбирает из них кусочки мха, травинки. Из кустов выуживает старую гитару — её она находит в городке около полувека назад, когда ещё выходит из леса. Персефона садится на пень, поджимает под себя ноги, Нил садится рядом. Складывает крылья вместе, Эндрю внимательно осматривает траву — убирает тройку слизняков и пару улиток, садится, скрестив ноги. По его коленке ползёт ещё одна улитка, джинса после неё слегка намокает. Персефона поёт с полуоткрытыми глазами, переплетает пальцы со струнами, и звук прозрачный, дрожащий. Персефона поёт о холмах, вересковых чащах и кристальных берегах, Эндрю щурится от закатного блеска. Песни рассказывают о драконе и эльфах с широкими ушами, о дыме огромного костра, который прожёг небо — так создаются звёзды. О быстрых гепардах и смертях в обликах девушки и юноши, о старичке в ста жилетах со сотней пуговиц. В зеленоватой темноте на коже Персефоны проступают длинные, как борозды коры, родинки. Они струятся по лицу и вниз, под грязные рюши платья. Песни перетекают одна за другой, зеленоватая темнота сменяется тёмно-синей, ритмичный перебор — тихим боем. Нил редко творит чудеса — говорит, они его выматывают, а может, он ленится. Персефоне почти не видно струн, Нил сплетает пальцы с травой, будто хочет её выдернуть. По ногтям скачут красные точки, Нил жмурится, трава вспыхивает безопасным огнем. Плазменные языки парят над ней, сами этому удивляются, скатываются вниз, к своим корням — посмотреть, поглядеть. Эндрю отпускает «вау», когда костёр, с шумом, загорается, — «вау» почти не слышно, всё съедает звук костра. Костёр вырастает, как дерево, только сразу, из семечка в широкий ствол — звук рвущейся земли, распрямляемых веток. Персефона берёт улитку с коленки Эндрю, садит ее себе на колено. Костёр горит, пощёлкивает, Персефона поёт. «Она скоро станет деревом» — говорит Нил, думая, что Персефона глубоко проваливается в себя и не слышит. «Нескоро» — она не открывает глаз, кажется, и рта тоже, но говорит. «Ещё много лет. Это очень долгий процесс». Голос усталый и шершавый, Персефона отводит руку от грифа, разминает кисть. Встаёт с колен, голые ноги исчезают за кустами, но быстро мелькают вновь. Персефона выносит лампу — старую, стеклянную, где внутри тонкий фитиль. Раскрывает стеклянную дверцу рядом с парящим костром — один плазменный детёныш запрыгивает, становясь настоящим, жгучим, фитиль коричневеет. Персефона отдает лампу Нилу: «утром вернёшь», блики танцуют по детскому лицу — у Персефоны глаза ореховые, и в радужках тоже видны борозды. Нил тушит костёр, красные точки сыпятся из-под ладоней — Эндрю их видит едва-едва, Персефона же чётче, ярче. Она ложится на пень, жуки слетаются сторожить, проникать в её сны, Эндрю отмахивается от них. Эндрю шестнадцать, он знает, какая на ощупь чешуя у дракона, как работают гномы, как перегорают и вновь возрождаются фениксы. Эндрю смотрит вверх, на прожжённые костром дыры в небе, и шепчет: «пойдём в город, купим газировки, или ещё чего-нибудь». Нил улыбается, в подрагивающие отблески огня скачут на улыбке. До домика Нила рукой подать, они с Персефоной соседи. В темноте идти сложно, то наступишь кому-нибудь на хвост — надо извиниться и дать запасенный в кармане орех. Нил летит, освещая дорогу Эндрю, в темноте крылья почти незаметны — будто вода, если посмотреть сквозь них, то деревья размытые и увеличенные. Нил живёт в домике на клёне, он закрывает дощатые стены. У клёна листья — растопыренные пятерни, он бьёт ими по крыше. Крыша чудаковатая — одна внутренняя половина дома под ней, в тени, но доски останавливаются на середине. Не тянуться дальше, к противоположной стене, вторая половина дома отдана дождю и зною, сильным ветрам. В домике мало света, места, кучка пледов и мятая подушка заброшены в угол. Нил возится, отыскивая рубашку поло и джинсы, Эндрю же ложится на вторую сторону, под звёзды и нагое небо. Аарон спит и видит такое чудо — доски пола из старого сруба, и отсутствие крыши. В дом падают листья, залетают комары, Эндрю хлопает себя по лицу, убивая одного. Через крышу можно смотреть на звёзды — целую ночь, пока рассветное марево не сотрёт их. Эндрю принимается считать, но звёзды будто моргают, подмигивают — как подмигивает Аарон, когда видит, что Эндрю возвращается домой. Нил затягивает бантики на кедах — белые подошвы и затвердевшая синяя ткань в болотной ряске. Нил аккуратно спускается с клёна, в рубашке поло на спине неровные отверстия — для крыльев. Нил надевает джинсы и рубашки поло только для выхода в городок, в лесу же холщовка натирает голое тело. И вперёд, Эндрю не видит препятствий, через темноту и поваленные стволы, Нил не шелестит крыльями. Эндрю рассказывает городские истории, которые вполуха слышит от матери — у миссис Вильямс новый пёс, непослушный и вездесущий щенок, а мистер Робертсон играет на тромбоне, когда выпьет. Эндрю истории не особо интересны, Нил же интересуется городком. На выходе из леса Эндрю пару раз находит крылышко фейри — похоже на засушенный цветок, с бледными жилками, маленькое и шершавое. Оно рассыпается в алый песок, когда Эндрю выносит его из леса, он оглядывается по кустам — пусто, ни крылышек, ни усов. Городок желтит солнцем, пахнет бродячими кошками — Эндрю и Нил, выходя из леса, замечают парочку облезлых, злых и голодных. Кошки с криком убегают, поджав хвосты, Эндрю и Нил идут по шоссе — из тонких запахов леса в толстокожую вонь городка. Асфальт пылится и остывает, толстые мужички, похожие на пивные бочки, вперевалочку шагают домой. Городок пахнет землёй, городок жёсткий, не оставляющий места для крыльев за спиной, городок дышит мусорными баками и кричит голосами матерей: «Томми, домой, я кому сказала!» В городке нет парков и центральных площадей, Эндрю хватает Нила за плечи, стягивая на тротуар. «Острожнее!» тонет в визге колёс и попсовом мотивчике, распирающем салон машины. Городок сложен из пьяных стен: магазинчики с чипсами и несвежим мясом, пивные, секс-клубы. В каждой тени городка из ниоткуда вырастают силуэты — вытянутые, закутанные в чёрные плащи, кепки, в блестящие полуботинки. Эндрю знает парочку силуэтов, кивает им. Нил облокачивается на стену, раскрывая крылья — в потёмках их почти не видно, да и силуэты смотрят только на банкноты. Эндрю отдаёт несколько, получает зеленоватую бутылку. Горького, колючего, остро пахнущего спиртом. Жвачку и яблоко — большое, гладкобокое, зелёное, для Нила, — Эндрю добывает сам. В городке не найти крепкой и не занятой лавочки, зато городок ломится от пустырей. Запылённый пушок изумрудной травы, местами вытоптанной, протертой подошвами. Эндрю и Нил садятся, трава щекочет кожу. Нил к алкоголю не притрагивается, вгрызается в сахарную мякоть, скоблит по кожице. Жуёт и говорит: «а оно мытое?». Эндрю кашляет, с трудом проглатывает, Нил прыскает. Говорит: «плевать», обгрызает яблоко посередине, затем съедает вверх и низ. На ладони остаются только семечки — четыре штуки, Нил всовывает их в протоптанную землю. Эндрю опускает руку на его колено, проводит по старой джинсе. Алкоголь теплом стекает вниз, будто кот, и с каждым глотком все больше выпускает когти. Месит тело — из сложенного, стянутого синтетикой получается тряпичная кукла, Эндрю покашливает. Нил выплетает из его пальцев бутылку, говорит: «тебе же будет плохо, ты и так весь зелёный». Нил протирает горлышко бутылки и делает маленький глоток, морщится как ребёнок. Выкрикивает «горькое!» и отставляет бутылку, Эндрю тянется к нему. Кладёт руки на рёбра, перебирая их, перетекает в мягкое объятие. Время как тянучка, поцелуи, как мёд — языком по чужим губам, горьким или яблочным, рукой по чужому телу — человеческому или лесному. Эндрю вытягивает ноги, Нил садится на них, раскрывает крылья. Эндрю проводит по ним — тонкая, острая материя, Нил может ими резать бумагу. Крылья на ощупь как сон, который совсем не помнишь наутро, на крыльях прощупываются жилки. Нил обёртывает Эндрю крыльями, в розоватом коконе дышится легко, пахнет вишней и яблоком, от крыльев Нила всегда пахнет вишней. Эндрю целует долго, закусывая и оттягивая губы, у него волосы цвета ангелова крыла, Нил запускает в них пальцы. Убирает со лба, целует над глазом, Эндрю ухмыляется. Опускается на землю — холодную, сырую, с живыми муравьями. И Эндрю шестнадцать, он смеётся только когда пьян или влюблён, до дрожи пьян или влюблён, а сейчас и то, и то — он сплетает с Нилом пальцы, водит ладони полукругом над телом и хохочет. Нил тоже смеётся, раскрывая крылья, и вечерние огни городка отражаются в них.