***
Зима на Ривьере мягкая, бережная и по-скромному снежная в январе, чем напоминает морской прибой, солёную шуршащую пену на камнях, и от этого на языке гадко, горько, одиноко. Альберто перестал, в конце концов, обращать внимание, и дождь говорит ему о себе лишь вскрывая сиреневую чешую на предплечьях, пока тот выпутывает велосипедные рули и упаковки от бутылок из рыболовных сетей, и становится забавно, щекотно почти. Дождь любит заявлять о себе, любит шуметь, пробивая дыры в груди, пока Альберто спиной лежит на мокрой брусчатке на площади у воды и смотрит в серое, упругое от натяжения небо — в конце концов оно багровеет, смущается, наливается словно гранатовым соком и растворяется россыпью алых облаков на темнеющей глади неба, летит высоко и безбашенно. Альберто лежит так на голой земле, пока звёздный малёк не разбегается вокруг луны бисером, мерцает и перешептывается, и мокрая одежда начинает остывать, оставив Альберто лежать на земле будучи человеком. Он не может понять, что с ним не так, если его все и так знают как морское чудище, а хочется быть как все — человеком, хочется путаться пальцами ног в водорослях на побережье, хочется задыхаться в воде, роняя пузыри воздуха, хочется быть смелым, и он думает об этом каждый раз, когда берет ручку в сухие пальцы, тренируя мелкую моторику перед тем, как написать: «Лука» И остановиться. У Луки, кажется, всё хорошо — Альберто хочет в это верить, читая сквозь буквы на тонкой, пропахшей солью и лимонной цедрой бумаге, впитавшей в себя Геную и мягкий пряный парфюм Джулии. Лука всегда пишет об одном и том же абсолютно разными словами: он выучил что-то новое в школе, он собирается что-то привезти в Портороссо летом, он скучает, и у него всё хорошо, всё хорошо, всё прекрасно. В Генуе хорошо, говорит Джулия сквозь луковские пальцы как кукловод, как через микрофон — от вкусной горячей пиццы из печи в ресторанчиках на окраине до нового шрама на коленях от сломавшегося на ходу велосипеда. Они оба не меняются, пусть каждое письмо они уже — новые люди, держат друг друга крепче за руки, пару раз целуются и в последний раз останавливаются — у Луки на этом моменте чуть дрожат руки, потому что он повредил запястье и пишет так, чтобы Джулия не увидела — она хорошая, но недостаточно для Луки. Альберто в ответном письме смеётся, пишет, что, скорее, Лука слишком низкого для неё качества, но перед отправкой прижимает конверт к губам, плотно-плотно, там, где с дрожью написано имя получателя — Лука Пагуро. Он приходит обратно в дом, и ему видится сострадание в глазах толстого полусонного кота, пусть глубоко внутри Альберто знает, что это не его место страдать, даже если страдается уже по-своему.***
Иногда он уплывает из Портороссо в свой одинокий старый дом, где даже вода кажется глаже, режет по чешуе точнее, но мелкие камешки лишь оставляют острые вмятины на коже на пятках, без ощущения свободы и детства. На крыше всё залито талой дождевой водой, от чего всё древесное разбухло, всё бумажное распалось на волокна, и детство превратилось в прудный ил. Будь Альберто младше, он бы точно посчитал это судьбой, карой небесной, очередным пинком по челюсти, но ему почти семнадцать лет от роду, а разруха — это лишь сила стихии, последствие одиночества. Лука присылает ему книжки, большие громоздкие тома по биологии, астрономии и физике, засовывает под вздутые корешки леденцы в хрустящей упаковке, и Альберто читает, наверное, только ради этих леденцов, после которых язык конфетно-красный. Он никогда бы об этом никому не сказал, но Альберто нравится география и астрономия, и он бережно вычитывает все то, что Лука пометил для него карандашом на тоненьких сыплющихся страницах. Лука расспрашивает того в письмах о книгах, которые прислал, но у Альберто в груди дыра слишком большая, чтобы быть честным, отчего он пишет лишь «Спасибо» и больше ничего. С верхушки каменной башни вода похожа на выстилку фольги, такой, что отец Джулии изредка использует для готовки, но она никогда не стоит на месте, меняя цвет, текстуру, настроение, а Альберто оттого чувствует себя тёмным чернильным пятном на лоснящемся полотне и, раз в бесконечность, позволяет себе заплакать, вжимаясь локтями в рёбра. Никто не выходит на берег, чтобы услышать его, и через время он всегда спускается на дно, видится с семьёй Луки: Даниела смотрит на него бережно и тревожно, но никогда не спрашивает, на что тот мягко улыбается, поедая полипа, а затем бесшумно уплывает обратно на берег, существует словно морской пеной. День за днём идут дожди, и море остывает, становится тише, успокаивается, словно заболевает, и у Альберто от неаккуратности все новые шрамы на пальцах, а из писем Луки можно построить бумажный дом с прорехами там, где вместо Альберто стоит имя Джулии — наверное, это можно назвать ревностью, может быть даже обидой, но иногда, когда идёт дождь, чернила размываются, и на бумаге Альберто видит лишь своё имя.***
В Портороссо у времён года нет четких границ — месяца сладким сиропом перетекают друг в друга, и якорем, держащим Альберто у земли, служит лишь отрывной календарь на кухне в доме отца Джулии, с рецептами пасты на обратной стороне. Альберто видит надпись — февраль, и хочет плакать от безнадежности, ощущает этот ужасный тягучий вес времени, будто зима уже никогда не закончится, и это как пытаться утянуть время за хвост, задержав дыхание, задыхаясь. Отец у Джулии крепок, молчалив и верен — своим обещаниям, дочери, своему делу, отчего у Альберто теплится стыдливая хрупкая гордость — то ли за Массимо, то ли за себя, потому что очередь из неровных глубоких царапин на кирпиче не пахнет ни любовью, ни отцовством. Он успел назвать его «папа» в своей голове тысячу раз, но губами лишь однажды, утягивая за собой в гору неаккуратный холщовый мешок, словно бы ему было что забрать, что иметь, и у Массимо поднялись густые брови от удивления, так, что на секунду показалось, что ему хочется плакать, но плакал один только Альберто, зарываясь лицом в мягкую широкую грудь, что пропахла табаком и морем, потому что понимал, как же бывает одиноко и пусто в этом городе, что кажется бесконечным, и он наконец-то посмотрел самому себе в душу, заглянув за поверхность мутного соленого стекла. На плечах кожа сыпется обгоревшей крошкой пока они отламывают от лодки сгоревшие до пепла доски, и Массимо рассказывает, как поймал рыбу-меч в своей загорелой юности, смеётся в свои усы и смотрит на Альберто единожды, отчего того рубит пополам. Дни бегут по миллиметрам, потому что зима не хочет уходить, и последние свои недели плачет от приходящей разлуки без остановки, поднимая море так, что вместе с пеной на песке оседает рубиновая зелень со дна, будто бы кто-то ранил море под самое сердце, отчего вода мутная, грязная, и Альберто долго заставляет себя ступить в неё, а затем пишет Луке об этом так ярко, как может, просто потому что всё вокруг выцвело, постарело. Когда он выходит на площадь, разукрашенный в ультрамарин, вокруг одна лишь пропахшая электричеством вода и мокрая почва, что застревает в складках перепонок на ногах, и больше ни души, отчего Альберто на секунду кажется, что всё снова, как раньше, и хочется нырнуть в море с головой, не всплывать больше на берег.***
В книгах по астрономии небо кажется плоским, маленьким, таким простым, а слова такими сложными, что Альберто первое время смеётся в страницах письма на мятом куске пергамента, пока читает про тёмную материю, но лишь спустя три года он поднимает голову к небу так сильно, что волосы на затылке щекочут ему лопатки, и небо безграничное, всеобъемлющее, такое яркое, что у Альберто начинает кружиться голова. Он падает на песок, погружая ноги в теплоту воды, и город затихает настолько, что слышен лишь шорох пены, а звёзды мерцают словно крошка серебра, отваливаются и улетают куда-то, где уснуло солнце, рассекают лунный диск, и живут свободно, своим чередом. Он не позволяет себе вдохнуть, не моргает, лишь бы не пропустить, лишь бы не потерять, а когда по линии моря растекается восход, собственная жизнь кажется жизнью песчинки на дюне, крошечного малька в океане, моментом в вечности, и, возможно, так и должно быть, возможно, иначе быть и не должно. Альберто оседает на морском дне камбалой, позволяя себе роскошь сна в расщелинах у рыбного пастбища, а по ночам сбегает на скалы смотреть, как танцуют звёзды на небосводе и думает, думает о Луке и о том, что после них останется лишь каркас их костей среди облизанных волнами камней и больше ничего. Он не решается написать об этом Луке, молчит, слизывая песто с вилки на ужине, и пока ночной трепет глядит на него сквозь облупленные деревянные ставни, это все слишком сильно напоминает сон, что приходится закрывать глаза руками и говорить, писать, напоминать себе, что он непременно скоро проснётся. На утро звёзды убегают от страха чужого света, и лишь одна Венера пытается дать отпор, не покидая Луну ни на миллиметр, а, возможно, это всего лишь минусы солнечного дня, но Альберто нравится видеть в небе жизнь, свободу и постоянную борьбу, и он видит в Венере себя, даже когда Луны рядом нет.***
По весне Венера выигрывает бой, вытягивая день за конечности, и море спешит по пятам, выбрасывая мертвечину на воду коричневой пленкой ила и водорослей, а Альберто и забыл, как бывает пахнет влажная россыпь пены с полной гнилью воды, просто потому что забыл за зиму, каким бывает море — тёплым и буйным, настолько живым, что он растворяется осколком соли по течению, когда погружается в воду впервые за несколько недель, потому что, в самом деле, он не видел смысла разрезать хвостом одни и те же волны в одиночестве — казалось, что он всегда был один, а об этом было страшно думать. Рутина густая и спокойная, рутина держит его в тисках так, что время пролетает по волосам словно крыло молодой чайки по облаку, а Портороссо будто бы и не меняется — брусчатка на площади вокруг фонтана шуршит с почти заметным треском кварцевого песка, перетираясь в пыль под ногами Альберто раз за разом, пока он ходит большими кругами вокруг статуи рыбака, позеленевшей от старости, но каждый раз возвращается, почти падая грудью на кончик медного горпуна от изнеможения, от непомерной скуки, от одиночества такого, что Альберто начинает трясти крупной дрожью, когда он читает очередное письмо от Луки — тот приедет, он приедет через полтора месяца и привезет ему сухих бискотто с миндалем в сахарной пудре, расскажет о планетах и животных на других континентах и обязательно научит Альберто тому, чем он пожертвовал ради Луки, но остальное размывается по бумаге мокрыми пятнами, и Альберто плачет в сгиб собственного локтя коротким шумным всхлипом сквозь решетку сжатых зубов. Комната вокруг кажется непомерно маленькой, давящей на Альберто со всех сторон, словно бы ему трудно дышать, словно, если не сейчас, то он никогда больше не сможет отсюда уйти — Массимо со вздохом хмурит широкие брови, когда не находит его в тесной комнатушке, но и за ним он не идёт, а ночь ранней весной кажется Альберто холодной и сказочной, пока он засыпает под открытым небом, отвернувшись от нежного трепета потухшего костра. Он так и не выпускает письмо из рук, раз за разом вычерчивая родное имя ногтем по пропахшей солью бумаге, прижимая конверт именем к дрожащим губам, так, чтобы точно пережить, точно дождаться — Лука скоро приедет.***
Лето подбирается незаметно, настолько, что Альберто будто бы никогда и не находился на суше, оглядываясь на палитру прошлого сквозь пленку воды, потому что ему душно и страшно и хочется бежать, он переминается с ноги на ногу и покорно ждёт — проносящийся поезд почти сносит его с перрона прямиком в море, но он хватается за кепку и ждёт, а сердце выбивает из него воздух, да так, что, когда Лука появляется в двери вагона, размахивая головой в разные стороны, у того не остаётся воздуха его окрикнуть, а потом Джулия смеётся, выстукивая из него кашель. Лука вновь стал чуточку выше, чуточку крепче, и Альберто в который раз не знает, что сказать, чувствуя перетяжку на шее, но юность глупа и беспечна, и им не нужно говорить друг другу ничего лишнего, сминая под пальцами ткань на плечах, пока они обнимаются так, словно в последний раз. Лука изменился в очередной раз, оставшись таким же, как и прежде — по крайней мере, Альберто очень сильно хочет в это верить, выкидывая воду ступнями, сидя на скрипучих досках помоста, от столбов которых веером развеваются ленты водорослей; Лука сдирает с себя рубашку через спину перед тем, как плавно, по параболе войти в водную гладь, и рассказывает о том, что морская вода на самом деле не синяя — это всего лишь отражение неба на её многих слоях, уходящих вглубь, и Альберто ненароком смотрит на Джулию, что даже не замечает, как сильно Лука стал похож на человека — Альберто успевает осмотреть его спину до входа в океан, бледную, усыпанную веснушками словно пляж ракушками на приливе, с небольшими шрамами, что были незаметны ему раньше, бледными, жемчужными — Джулия ненароком смотрит на Альберто, пока он не успевает спрятать взгляд в водную гладь, и, пока Лука скрывается в скалах, подбирается незаметно и бестактно. Она говорит ему: — Не бойся. Он же не кусается. А потом тянет его в воду за ноги, хватается за хвост и смеется — Альберто не помнит, как это делать искренне, так, чтобы даже он сам поверил. Он показывает Джулии коралловый риф, ныряет для неё за дырявыми ракушками и размытыми солью скелетами рыб, учит её имитировать ногами движения хвоста, а когда она уходит ужинать к Массимо, хочет сказать: — Я не боюсь. Но язык спотыкается о блеск изумрудного хвоста, и он не говорит ей вообще ничего — они уже привыкли.***
Летний вечер обнимает море одеялом из теплого воздуха и запахом обожженного песка, по которому Альберто так сильно скучал, и он падает на спину, не вытаскивая ног из воды, потому что, в такие вечера кажется, что звёзды светят ярче. Чужой хвост блестит над поверхностью воды словно обернутый в поталь кораблик, потому что Лука слишком соскучился по морю, по семье и по лету, по этому беззаботному времени, когда есть свобода ничего не делать, и он брызжет россыпью пены Альберто на бедра и плечи, от того тот смеётся и садится ровнее, опираясь на прямые в локтях руки позади. Лука выныривает из воды, потемневшей в глубине ночи, словно рыбацкий буёк, кладет локти на краешек помоста и смотрит Альберто в глаза, не моргая: — Почему ты не хочешь поплавать? Альберто смотрит на то, как близко его ладонь лежит к чужому локтю, и чешуя у Луки с годами темнеет, перламутр становится острее, ниточки синевы вычерчивают узоры на чужом предплечье, а Альберто уже и не помнит, как выглядит его кожа в воде, и это так странно — видеть различие и осознавать, что этого различия на самом то деле не существует, что Лука ведёт себя как человек, но выглядит как морское чудище, а Альберто и ни тем, ни другим себя назвать не может. Он макает кончик указательного пальца в образовавшуюся лужицу, наблюдает за тем, как багровеет кожа в сгибе, а потом выпаливает, не делая ни вдоха: — Вы с Джулией вместе? Альберто привык считать себя глупым, привык слышать, что он глупый, но сейчас, ощущая, как лицо разгорается праведным пламенем, надеется лишь на то, что Лука скажет «да» и Альберто окажется прав, впервые в своей жизни, и они никогда больше не поднимут эту тему, и они с Джулией уедут через два месяца на поезде в никуда, а Альберто даже и не будет начинать считать минуты до их возвращения. Лука, опешив, роняет подбородок в ладонь и пристально смотрит на Альберто, читает его как книгу, а потом смеётся, смущается и заикается, и всего этого хватает Альберто, чтобы он услышал «нет» и никогда больше не поднимал эту тему. Альберто спрашивает про космос, про горы и про жирафов из отправленной Лукой тетрадью по биологии, расспрашивает обо всём, о чём Лука писал ему в письмах мимолётным взмахом ручки, неважные вопросы сыпятся из него как галька, потому что, это невыносимо - хотеть знать что-то и встречать витиеватость тишины на конверте, ждать, когда имя Луки нужно будет произнести вслух. Лука говорит без остановки, разминая хвостом гладь воды из стороны в сторону, и когда вода поднимается настолько, что щекочет Альберто икроножные мышцы, он перестает узнавать в темноте чужое лицо, молчит какое-то время, пробуя вопрос на прочность, на вшивость, а потом спрашивает почти что молитвенно: — Не забывай писать, Лука. Где бы ты ни был, вспоминай обо мне. Тот тянет его за ногу, и они ныряют в темноту воды, там, где видно лишь размытое пятно луны, но Альберто видит, как Лука колеблется, кладет свою ладонь на Альберто и часто-часто кивает, обеспокоенный - почему-то, выглядит так, словно Лука забыл, что может дышать под водой. У него острые зубы и лёгкая молодая беспечность и зрачки широкие, чёрные-чёрные, отчего Альберто надеется, что «он не кусается» и мимолётно прижимается губами к чужим, не давая Луке время подумать, опомниться, а потом долго не может уснуть, отнимая кожу от большого пальца ногтем, потому что Лука пришёл, сказал что-то несуразное, непробиваемое сквозь шум его крови в ушах, а потом притих, нежно касаясь острой коленкой его собственной - Альберто кажется, что это уж точно сон, и что в скором времени он обязательно проснется, но происходит в точности наоборот. Утром они просыпаются в домике на дереве вместе, нога на ноге, Лука смотрит на него своими огромными зрачками, улыбаясь, и лето вновь кажется беспечным и детским, и Альберто, смеясь, с разбегу прыгает в море, не снимая футболку, наблюдая за тем, как проносится вода по ламинату его сиреневой чешуи, что золотится под солнечным светом, потому что, когда-нибудь лето закончится, и снова начнётся зима — долгая, скучная и одинокая, несмотря на то, хочет Альберто того или нет. Лука ныряет за ним вслед, догоняет Альберто у скал и мимолетно прижимается своим ртом к его, будто бы клюет, потому что, Джулия так и не смогла его научить, и волны заглушают звон его собственных мыслей, потому что Альберто знает, что теперь точно будет больнее, что что бы он не делал и где бы Лука ни был, ждать его будет невыносимо. Лето в Портороссо словно с открытки, в которую так хочется вернуться, и это единственное, на что Альберто надеется, утыкаясь носом в ямку чужой ключицы, чувствуя запах дыма и горячего металла рельс - что Лука уедет, но будет писать ему письма одно за одним, просто потому что он обещал, просто для того, чтобы болело не так сильно, просто потому что помнит, что несмотря ни на что - на учебу, на Джулию, на нежный поцелуй в уголок рта, Альберто ждёт его, Альберто помнит и остаётся - почему-то, снова один.