прощание

Саше не страшно умереть. Всегда думал, что страшно, что не хочет, что жить ему нравится, но — умирать ему совсем не страшно, будто он свое отжил. Чувствовать, как немеют и коченеют конечности, как покалывает до боли кожа, как дышать становится все тяжелей, и пальцы едва шевелятся — он почти их не чувствует, как жар бьет изнутри, сжигая все внутренности в беспощадном костре, а снаружи — тонкая кромка льда и ощущение окаменелости, будто в мгновение превратился в безвольную статую, как-то совсем не страшно. Грустно немного. Печально. Мучительно долго время тянется. Но это не страшно, нет. Разве можно сопротивляться природе или судьбе? разве страшно вот так заснуть — спокойным, манящим, сладким сном? Такие сны нас обуревают ежедневно. Но как долго продлится этот? Закончится ли когда-нибудь теперь? Страшно ли не увидеть следующий рассвет — не дожить до него? Кто бы мог подумать, что об этом придется думать когда-нибудь всерьез. Саша привык не беспокоиться и не тревожиться по пустякам; да и вообще не беспокоиться и не тревожиться. Не наводить шум и панику. Трезвый ум, холодное сердце. Паника ничем никому совсем не поможет. Только смог бы он этими умом и сердцем помочь хотя бы самому себе? Саше кажется, что он почти роботизирован; и его в конце концов замкнуло. Нету выхода из ямы, куда гонишь себя так отчаянно. Нет, умирать Колеватову совсем не страшно. Он легко примет эту судьбу, как и принимает все ее любые повороты и подарки, пускай порой не слишком приятные. Он перетерпит; он опустит руки в жесте проигрыша. Потому что странно бороться с тем, что уготовано тебе свыше — мама всегда говорила, что надо подстраиваться и принимать неизбежное, а не биться головой о стену, как последний идиот, упираясь и причитая. Саша никогда не был идиотом. Саша всегда все послушно принимает и подстраивается. Саша знает, что никаких поблажек ему не будет. Но вот что страшно. Умирать ему совсем не хочется. И видеть, как другие умирают — тоже. Саша искренне не понимает, почему с этой странной судьбой-злодейкой нельзя попробовать договориться. И почему у нее на них какие-то свои планы. Почему они идут все в противовес планам их — жить, гулять, учиться, создавать, дружить, светить улыбками, повидать этот мир, добиться чего-то, найти свое место, влюбиться, поумнеть, повзрослеть... Успеть хоть что-нибудь. Хоть самую малость. Книжку дочитать или заштопать дырку в палатке. Сказать «люблю» тому, кому об этом говоришь так нечасто. Сказать «прости» тому, кого обидел; кому так этого и не сказал. Очиститься от грязи — от грехов, от злости, от обиды, от молчаливых одиноких вечеров, когда мог просто быть, просто прийти, просто поговорить, просто открыться, просто быть искренним, быть собой. Страшно не умереть вот здесь, вот так, — страшно, что с тобою уносятся еще восемь жизней. Страшно, что не успел сделать то, о чем так грезил. К чему готовился, искал удобный момент, но так и не решился. Теперь момента нет. Не будет. Страшно понять, что теперь все это приворошит снегом, погребая — и навсегда оставляя без выхода. Без малейшего шанса. Страшно, что их ждут; что будут плакать, будут помнить, будут себя винить — Саша уверен, что будут. Страшно, что никогда они не смогут посмотреть в глаза родным — и даже попрощаться больше никогда не смогут. Только здесь, сейчас, про себя, навсегда засыпая во льдах. Страшно смотреть, как испускает последний вздох твой друг, товарищ, компаньон, и совсем-совсем не быть в силах помочь и обменять одну жизнь на другую. Неизбежность — это не страшно; страшно, что до черты этой еще нужно дойти, добежать, доползти, найти неуловимо растянутые по ветру нити. А в сердце селится лишь пустынная тоска. Искать не хочется. Выбираться не хочется. Ни воевать, ни бороться за жизнь, ни пытаться ускорить процесс. Саше не хватает сил, даже чтобы просто прикрыть глаза и провалиться в сон; его что-то или кто-то все время из сна этого вытягивает. Ему так надоело мотаться между. Он и так всю жизнь где-то между. Почему даже сейчас, перед смертью, перед неизбежностью, ему как-то неспокойно и что-то тянет обратно — сюда, в реальность, в ускользающую, мельтешащую жизнь? Комья снега летят в лицо, обледеневшими краями чуть царапая кожу — кожу щиплет, ему щекотно, ему душно, Саша, не задумываясь, кажется, впервые в жизни, расстегивает ворот своей куртки, вдыхает морозный воздух с особой жадностью, чувствует, как этот воздух царапает его изнутри, наполняет легкие, и падает в эти глубокие сугробы прямо на колени. Колеватов испускает нервный смешок, скрещивает руки на своей груди, обнимает себя за плечи, чуть склоняется над этим снежным, белым простором, и почти задыхается от смеха, пока тот не переходит в беззвучные рыдания. У него действительно что-то перемкнуло и замкнуло окончательно внутри. Это что-то почему-то так сильно болит и надрывается, как никогда еще не болело и не надрывалось. Слой за слоем, защитный панцирь сходит, оголяя последние, искренние, неподдельные чувства. Саша чувствует облегчение — так невовремя, скидывает тяжкий груз, разрываясь изнутри на части. Собрать себя на этот раз не удастся. — Как умерли? — А как обычно люди умирают? Саша понятия не имеет, как люди на самом деле умирают. Но почему-то ему кажется, что не так. Ему не хочется так. Колеватову надо идти дальше; через боль и «не хочу», идти, идти, идти, даже если знаешь, что в конце концов кончишь, как остальные. Надо попрощаться. Надо признаться. Хотя бы мысленно — хотя бы здесь, сейчас, про себя.

Мама, Нина, Вера, Римма... Было ли страшно умирать папе? Мне, кажется, умирать все же страшно. Только я продолжаю себе зачем-то врать.