Мы были знакомы всего два дня.

...все было до абсурда нелепо, нежданно. Но почему-то, похоронив все лица родных и близких под фундаментом забвения, я не хочу терять те эмоции, которых ты заставил прикоснуться ко мне. Все свершилось в тот момент, когда произошел очередной взрыв. Ничего не изменилось. Все тот же грохот, те же крики, тот же мощный столп пыли, сбивающий неосторожных беглецов с ног. Мы живем этим. Просчитываем каждый свой шаг, предугадываем очередной поворот, который, как мы надеемся, не приведет нас к скоропостижной гибели. Нет, мы все равно, рано или поздно, окажемся погребены под обломками скал, чужих стен. Вокруг нас не будет ни души – лишь чуждые нашему сердцу громкие, разрывающие протяжную тишину крики, стоны, вздохи. Все наше сознание охвачено презрением, желанием вырвать жизни их тела другого, чтобы самому получить право на спасительный вздох. Теперь так течет жизнь у всех каждую секунду. Каждый миг наполнен ужасом, страхом и вдохновляющей тягой к выживанию. Мы больше не имеем права на все то, что осталось погребенным несколько месяцев назад, когда головокружительная волна безумия не достигла своего апогея. Никто не знает с чего это началось: мы просто стали одержимы, боялись пасть ниц перед новым смертельным горизонтом будущего, последних минут надежд и разрушительного отчаяния. Каждый из нас верил только в свое будущее, в свое виденье решения наших, обреченных на провал, побед. Триумф от того, что каждая клеточка нашего тела наполняется адреналином, жаждой выживания: для некоторых почувствовать на языке сочный вкус отчаянного стремления жизнь – уже настоящая амброзия. Амброзия, которая губит, рушит все допустимые пределы. Когда весь мир погряз в кровопролитных войнах, тогда, когда соседи были готовы перерезать друг другу грудь лишь для того, чтобы заполучить спасительный кусок хлеба для собственной глотки, наплевав на всю свою семью, которая, тем временем, сама рыскала свое спасение в деяниях ничуть не лучших. Мы теряли волю, забывали про страх, мы шли туда, где маячил последний просвет спасения. К нам тянулись другие: с мольбой в глазах, с орудием в руках, с безумной религиозной манией нести месть во имя Бога. Все мы искали утешение, пытались выцарапать из своей прогнившей, привыкшей к комфорту, души мельчайшие крупицы отваги, которая тут же превращалась в трусливый побег, полный позора и чужого разочарования. Мы хоронили себя под обломками чужого злого хохота, под камнем эгоистичных проклятий судьбе – и все это только из-за своего существования. Мы сами начали эту войну. Мы не пытались сделать попытку лишить мира крови, пустой вражды и безнадежной веры в чуждые заповеди. Мы шли на поводу у чужих правителей, забывали про то что мы – олицетворение чьего-то духа, который никогда не увидит свет из-за нашего бессилия в спасительных проявлениях слабости. Чувствуя свою собственную жалость пред всей толпой, мы злимся и, через зубы, стараемся терпеть всю эту какофонию, скованную из ереси, ненужной нам битвы, да припадков собственного отчаяния. Мы понимали собственное бездушие, что мы и шагу не можем свершить, будучи уверенным в том, что это не принесет нам ровным счетом ничего: ни удовлетворения собственной корысти, ни головокружительного чувство превосходства над неприятелем. Мы забываем о том, что сейчас мы жертвы – мы равны! Никого из нас Смерть не оттащит за шкирку в безопасное место, никому не продлит срок жизни. Она будет, раз за разом, тушить очередную годовую свечу человека за другой. До тех пор, пока не окажется в кромешной темноте, а где-то за огромными дверями будет гореть одна единственная робкая свечка – ее собственная, которая не потухнет даже от ее холодного дыхания, даже от прикосновения ее сухих пальцев к горячему пламени. А это пламя чуждое всем – оно необычайно холодное на вид, и несет в себе запах отчаяния, вопли страдания и взгляды, полные смирения. Борцы в наших глазах исчезли. Теперь все те, у кого остались причины быть гордыми, которые считали себя достойными выживания – все они были истинными олицетворениями шаткого духа борца. Но все забывали о других, о тех, кому помощь требовалась больше всего. Они призывали ее, молились ей и ругали в самых страшных проклятиях. Мы все были недостойны спасения – слишком много времени упущено зря. Все то, что мы могли исправить в считанные годы, переходило из века в век, из тысячелетия в новую эру – беспричинно пролитая кровь. Мы не решались пойти и повести за собой всех тех, кто – пусть и отчасти – был на нашей стороне. Мы не решались… …и поплатились за эту грандиозную ошибку всем миром. Наши глаза каждый миг фиксируют кошмарные картины разрухи и хаоса, наш слух погрязает в мучительных воплях чужих нам людей, а сердце с каждым стуком скорбно молчит, словно хоронит уже всех тех, чью руку мы больше не подержим никогда. Нас душит голод, мучают болезни. Сгорают города, чужие жизни и наши мнимые надежды. Мы перестали верить в чудо – мы просто ждем шанса на спасение, милостыню в виде «REPLAY» для каждого из нас. Но с каждым днем в чаше безумия разгорается немыслимых размеров пожар, который поглощает все на своем пути – дороги, людей и время для спасения. Мы падаем с каждым мгновением все глубже в бездонную пропасть. Туда же и устремляются призраки наших прошлых обид, беспечных забот и невольных страхов. Только сейчас мы познали истинный путь краха и разочарований. Совсем недавно мы стали существовать, балансируя на тонком канате, который готов вот-вот разорваться и улететь вместе с нами в беспросветную пропасть. Я снова бежала. Слышала свист безжалостных пуль за своей спиной. Со мной бежали многие: добрая половина падала на землю, в последний раз глядя в серое небо, сплошь и до заполоненное тучными облаками. Кто-то делал попытку ползти, наплевав на серьезные раны. Глупые, тогда они не понимали, что теперь они по другой стороне баррикады. Их затопчут тяжелые людские ноги, которые будут продолжать нести своих владельцев на поиски спасения, даже когда рядом с ними бушует весь этот кошмар. Ты отчаянно цеплялся своими тонкими пальчиками за мою рваную куртку, которая раньше принадлежала отцу. Я не обращала на тебя ни малейшего внимания – мне было плевать на твою судьбу. Единственное, что являлось моей истинной целью на тот момент – продолжение бремя моего существования. Ты беззвучно плакал, называл меня чужим именем «Рената». Тогда я скривилась – терпеть не могла это имя. Мою обидчицу родители тоже нарекли этим именем. Сколько боли, сколько трений я терпела от этой заносчивой девчонки, которая одной из первой корчилась в страшных муках, подвластная неведомой нам тогда болезнью. Тогда я почувствовала себя монстром, последней тварью. Я была чудовищно счастлива в тот момент, когда она судорожно – шепотом – молила о спасении. Я смеялась, плакала, будучи бесконечно радостной в тот момент. Эйфория поглотила меня с головой, заставила меня прекратить рассуждать здраво. Как же я мечтала услышать признание собственной слабости из твоих грязных уст. Каждый день я молилась увидеть в твоих глазах отчаянные блески безумия, страдания и понимания ужасной действительности. Я пыталась корить себя за эгоизм, но…ничего не выходило. Я не собиралась играть в фальшь, словно я и в самом деле была готова посочувствовать тебе. Но я продолжала сидеть в этой грязной тесной комнатушке и ждала твою гибель с непомерным удовольствием. Не чувствую себя неправой, не ощущаю на своей душе ни малейшего чувства вины. Я была просто счастливой в тот момент. Я не имею ни малейшего представления, когда ты, лелея странную бездушную надежду, вцепился в меня, как в последнее спасение в своей жизни. Ты не обращал внимания ни на кого, цеплялся вечно за что-то, чуть ли не падал. Ты не отпустил меня даже тогда, когда я, наконец, нашла в этом развалившемся поселке временное убежище. Улыбаясь, ты шептал так ненавистное мною имя. Я возненавидела тебя в тот момент. Отвешивала тебе оплеухи, ругала на чем свет стоит – никто мне и слова поперек не сказал. Сейчас не самое лучшее время для нотаций и чужих жизней. Из носа уже целым поток шла кровь, а ты все продолжал глупо улыбаться и бубнить: «Лария». Только тогда я, кажется, обратила внимание, что смотрел ты тогда совершенно не туда, куда стоило. Я стояла прямо перед тобою, а ты смотрел то левее, то правее чем стоило бы. Глаза. В твоих глазах горела самая настоящая страсть – воля жить! Впервые за долгое время я увидела такой взгляд, и он принадлежал мальчишке вдвое младше меня. Я его никогда не видела, он же явно прекрасно чувствовал, что я – не тот человек, который ему нужен. Но, кажется, он прекрасно понимал, что больше никто не будет ему ближе в данный момент. - Я здесь. – Хрипло прошептала тогда я. Как же глупо – совершенно отвыкла проговаривать слова. Я потеряла всех тех, кому могла бы преподнести самое важное подношение в своей жизни – доверие. Но, в то же время, я смогла безоговорочно довериться глупому слепому мальчишке, который продолжал сжимать в своих крохотных руках мою тяжелую куртку, которую я стащила с безвольного тела отца. Мы оставались в этом здании два дня. Мы так и не узнали друг о друге ровным счетом ничего. А я и не хотела: все-таки открытым человеком меня никто никогда не назвал бы. Я просто прижимала тебя к себе и вспоминала давно забытые рассказы мачехи. Мои волосы постоянно лезли на лицо, и я раз за разом, заставляя тебя недовольно фыркать, останавливалась и убирала мешавшуюся мне темную прядь. Ты не ждал от меня ни малейшего подвоха, ни того, что я когда-либо от тебя убегу. Вряд ли ты воспринимал наше временное общество друг друга всерьез: мне казалось, что ты не воспринимаешь действительность нашего кошмарного времени. Я собиралась покинуть тебя ночью, когда вся наша группа из пяти человек безвольно спали. Я перешагивала через провиант, брошенный прямо на бетон, через спящих людей. Я уже собиралась выходить за дверь, как сквозь чужой храп услышала твой тихий шепот: - Лари! Через пару мгновений вспышка озарила все вокруг. На моих глазах исчезало все вокруг: комната, люди, немногочисленные вещи и я сама. Но я все равно не отрывала глаза от твоего перепуганного лица. Ты был очень испуган, но в твоих глазах не промелькнуло и толики сомнения, ни малейшего примирения с судьбой. Ты был единственным борцом на моей памяти, который перед смертью оставался верен себе. Тебе, как и мне и многим другим, не дали права на свершение правосудия, на изменения хода катастрофических войн. Отчего-то я осталась там, умирать с тобой, хотя с легкостью могла отскочить и наблюдать за вашими мучениями со стороны. Задирала бы голову – наблюдала бы за вражескими самолетами. В принципе, «своих» вертолетов и роты у нас не было. Единственное, о чем я тогда пожалела, так это о том, что мне не удалось сказать тебе: - Я не Лария, а… И жаль, что мы были знакомы всего два дня. Но даже это – огромнейший срок, в череде этих бесполезных трений и чужих переживаний. Мне есть для чего гореть сейчас, мне не хочется лгать самой себе, что ничего мне надо, кроме как потонуть в этом багряном пожаре. Почему-то мне хотелось, чтобы меня звали Ларией, мальчишка…