For everything you`ve done

- Может быть, ты на мне женишься? Марика трет шею ладонью, волосы скользят через ее локоть, падают на подушку. Она зевает, потягивается, и когда она выгибает спину, простыня сползает с ее груди. У Марики темные соски, бледная, сероватая кожа, Дуглас видит следы от инъекций на ее предплечье, и семизначный номер не до конца смылся с ее запястья после транспортировки. Дуглас расстегивает пальто. Он отвечает: - А может быть, и нет. Здесь старая кровать – правда, пришлось вставить новые доски и заменить матрас. Старое овальное зеркало. Девочку, которая здесь жила, звали Кимберли, за зеркалом она прятала фотографию какого-то сопливого ушлепка и любовное послание, с золотыми сердечками и фиолетовыми звездочками. Бумага от воды сморщилась, стала шершавой, как наждак, и серой, как кожа Марики. Пальто падает на пол, пол выстелен газетами в три слоя – вместо ковра. Дуглас плохо соображает, он не спал уже двое суток, чувство такое, как будто в глаза попал песок, и в голове шумит, но спать не хочется. Не хочется ни думать, ни отдыхать, ни забыться. Все, чего Дуглас хочет в такие дни, это как следует поебаться. Он лезет на кровать, Марика пинает его босой ногой. - Эй! Это не ее дом – и, в строгом смысле, не его. Дуглас занял его самовольно, вычистил и поправил, получил подтверждение от инспектора – на прошлой неделе. Скорее всего, Дуглас не будет здесь жить. Заберет вознаграждение и переберется в муниципальную квартиру напротив газеты. - Не лезь в постель в ботинках, свинья! Она смеется, он ловит ее за лодыжку. Ее бледные тощие ягодицы задираются, Дуглас тянет ее на себя, и Марика удивительно легко скользит к нему по простыне. Ее нога теперь – у него на плече, и он целует ее колено. Если эта баба приготовит завтрак, а потом захлопнет за собой дверь, - мир будет похож на рай. Дугласу нравится ее запах, она нравится ему на вкус. Ему нравится, как она закрывает глаза и как гладит его по голове. За два дня он как следует зарос, а она вроде бы не удаляет волосы, но ноги у нее – белые и гладкие. Он потеет. Лицо так сильно устало, что кажется, будто вместо кожи у него резиновая маска, и ее неплохо бы снять. В дверь стучат, но ему плевать. Нужно быть последней мразью, чтобы дергать человека после четырех смен подряд. Марика дергает его за ухо: - К тебе пришли. Он ее вылизывает. Прижимает ее ладони, холодные и сухие, к своим ушам, чтобы не слышать стук. Она сладкая. Одеяло сбилось в комок, он коленом упирается в складку, ерзает, пытаясь устроиться поудобнее. Отстраняется, сплевывает волосок, снова принимается за дело. Единственная причина, по которой он влез в этот дом, это яблоня во дворе. Она цвела, и ветер уносил лепестки за забор. Дуглас бродил после работы – он не хотел возвращаться туда, где жил: это значило бы, что день закончился – и ему пришлось бы думать о том, как день закончился, а это были не самые приятные мысли. Тем вечером, прежде, чем уйти с работы, он стоял у информационного щитка и пялился в пустой экран. Эмма Вилсон дернула его за рукав и спросила, не уснул ли он. Он соврал, что берет интервью. Ждет, когда дадут связь. Потом он спросил, не хочет ли Эмма выпить кофе – и предложил принести. У Эммы были желтые кудряшки, розовое здоровое мягкое лицо, и оно не должно было быть печальным – к такому лицо прилагался иммунитет к печали, и верным догадкам, и тяжелым мыслям, но Дуглас посмотрел в него и понял, что Эмма в курсе, а когда она сказала ему: - Иди на место. Он послушался и пошел, хотя больше всего на свете ему хотелось послать ее подальше. Прятаться у стенки и ждать, что его не заметят, было глупо, но Дуглас всерьез раздумывал над этим: так долго, что Нино успел войти первым. Материал Нино Видовича, с которым Дуглас делил кабинет, сняли с печати, и он получил направление на повторный тест. Дуглас хотел улизнуть куда-нибудь, чтобы не сталкиваться с ним, когда он вернется: Дуглас никогда не был хорошей поддержкой – и даже если бы был, в сложившейся ситуации невозможно было все сделать правильно. Дуглас ждал, что Нино будет вне себя. Готовился оправдываться – потому ждал обвинений. Припоминал, где он был в ближайшие дни и чем занимался, чтобы доказать – он Нино не сдавал. Хотел соврать, что вообще не знает, о чем у Нино была статья, - и понял, что действительно не знает. Не помнит. Если бы его спросили, он, наверное, ответил бы: «Ничего стоящего». Дуглас ждал хорошей драки. Еще он ждал, что этой ночью не сможет уснуть. Дуглас ждал, что Нино сделает то же, что сделал бы Дуглас. А он вошел и тихо прикрыл за собой дверь. Он сел писать заметку о количестве и состоянии новых саженцев в Первом Общественном Парке, и когда Дуглас спросил его: - Как ты, друг? Нино кивнул ему и продолжил работать. Он женился в прошлом году, Дуглас до потери чувств напился у него на свадьбе и блевал в большую старую ванну, в которой жила рыба. Дуглас сказал: - Мне очень жаль. Сказал в редакции, конечно, не на свадьбе. То, что он сделал на свадьбе, было в порядке вещей. Потом хорошенькая сестра невесты трепала его по волосам и просила покатать на плечах, а на следующее утро он нашел в кармане ее лифчик. Дуглас собирался прожить еще лет пятьдесят, и проработать – тридцать. Это тоже было в порядке вещей. Все было в порядке вещей: для всех, кроме Нино. И не важно было, что, в строгом смысле, Дуглас правда его не сдавал. Не он сбегал к главреду. Не он выразил опасения и ткнул в имя сэра Мэтью Айвери в третьем абзаце. Просто когда его спросили – что ты об этом думаешь? Как же так вышло? Вы каждый день сидите рядом, где твоя гражданская ответственность, почему ты не пришел ко мне первым? – Дугласу нечего оказалось ответить. Кроме «Простите сэр. Я ничего не знал». Дуглас сказал: - Хочешь – дай мне в морду. Нино взглянул на часы и предупредил, что опоздает на обед. Они оба знали, что ему ни за что не вернуться назад после вызова: даже если он пройдет тест – хотя, скорее всего, кончится тем, что Нино не представится случая его пройти. Дуглас швырнул свой стул в окно, и Нино не дернулся, когда стул отскочил и треснулся об стену, поэтому Дуглас окно открыл и мстительно выкинул его шляпу – а потом ушел из редакции. Он не помнил, в чем была штука с этой яблоней. Дуглас вообще плохо помнил детство – и то, что было после детства, и все, что было до Лондона. Лепестки летели за забор, и падали в черные лужи на черном асфальте, и попали ему в рот, и на секунду ему показалось, что это ослепительно солнечный день – белый, как яблоневые лепестки, ему жарко, макушка у него горячая, а колени мокрые от пота, и широкая мужская ладонь ложится ему на затылок. Лепестки летели к нему из белого-белого дня, с горячим воздухом и небом, на которое было больно смотреть, и Дуглас пошел за ними и перелез через забор, ободрав ладонь и зацепившись каблуком за старый гвоздь, и распахнул дверь в дом, и проспал эту ночь в куче вонючего тряпья на чердаке, а проснулся с таким чувством, как будто его отмудохал толпой отряд Внутренней Безопасности. И с одной мыслью: он не знал, за что убрали Нино – и за что сам он просил прощения. Но по крайней мере ради себя самого, он должен был выяснить. Чего бы это ни стоило. Дуглас стискивает ее бедра, и Марика вскрикивает. Она сжимает его шею так сильно, что ему становится больно – и он начинает задыхаться. В дверь стучатся последний раз. А потом ее высаживают. Дезмонд смотрит на него через стекло. Обычно, такого рода разочарование он испытывает, когда видит труп. Как бы старательно он не практиковался, как бы внимательно он не изучал объект и не следил за его состоянием, они по-прежнему иногда выскальзывают, и хотя это та часть профессии, с которой однажды придется смириться, досада с каждым разом все сильнее. Надо полагать, Дезмонд попросту не сможет относиться к этому легче. Что поделаешь: он перфекционист. - Объект стабилен, сэр. Дуглас МакМиллан, гражданин Второй Зоны, лицензия за номером 41752. Мэтью сказал однажды, что со временем в их работе начинаешь проявлять интерес к человеку, только когда его номер становится шестизначным. Дезмонд мало заботится о людях, которые носят номера. В конечном итоге, они все оказываются здесь, в надежном месте, как раз у него под рукой. Сам Дезмонд не согласился бы даже на номер «один». Он пришел сюда потому, что ему нечем занять субботнее утро. В последнее время работы становится все меньше, а свободных часов все больше, и Дезмонд собой не доволен. Ощущение того, что он впустую растрачивает свой потенциал – и преступно небрежно относится к поставленным задачам, не покидает его с тех пор, как премьер-министр представил его к награде. Дезмонд не чувствует себя достойным членом достойного общества. Он чувствует себя лодырем, который спит на задней парте, спрятавшись у одноклассника за спиной. Он не в том возрасте, когда допустимо ждать, пока его разбудят ударом линейки по столешнице. Дезмонд кивает контроллеру: - Оставьте нас наедине. Дуглас МакМиллан – это старая заготовка. Он провел здесь уже четыре недели, и его имя не вызывает у Дезмонда никаких ассоциаций, а это значит, что его выбрали произвольно, в порядке квартальной чистки. Действительной пользы допрос не принесет. Понаблюдав за ним последний час, Дезмонд приходит к выводу, что развлечения от Дугласа МакМиллана тоже будет немного. Объект принадлежит к той категории, которая интересует Дезмонда меньше всего. Он самонадеянный, громкий, карикатурный революционер. Такие наслаждаются своим положением, как будто их не взяли под арест, а вознесли на пьедестал. Поняв, что пьедестал обойдется им многими и многими часами серьезного дискомфорта, они, как правило, несколько охладевают к революции. В конце концов они ломаются. Причина, по которой Дезмонд презирает их, не в этом: рано или поздно ломаются все. Проблема заключается в том, что для этого сорта заключенных результат как будто… непредсказуем, и Дезмонда это угнетает. Он не любит дураков. Дуглас МакМилан сплевывает кровь с особым самодовольством, лихо и чуть ли не радостно. Он явно гордится собой, и Дезмонд заключает, что Дуглас считает контроллеров. Этот вид спорта тоже действует на Дезмонда угнетающе. Дуглас гордится тем, что требуется четыре пары рук, а не одна, чтобы протащить его по коридору или поместить в камеру. Ему кажется, что он выигрывает. И хотя Дезмонд лучше, чем кто бы то ни было, знает, как легко навсегда лишить его способности испытывать это чувство и превратить его в рыдающего младенца, это знание не успокаивает. Напротив, раздражение становится сильнее: имея полную власть и абсолютные шансы на победу, Дезмонд по-прежнему вынужден проходить с таким объектом весь алгоритм от начала до конца, проговаривать очевидные вещи, распевать партийные гимны и ломать кости, чтобы заставить объект уяснить и запомнить то, что тот должен был бы знать с рождения. Их лень. Их тупость. Их незамутненность. Они вызывают не прилив сил и не рабочий драйв, даже не примитивное желание их размазать. Они вызывают отвращение. Отвращение. Это хорошее слово. Дезмонд припоминает, что собирался побеседовать о нем с Дугласом МакМилланом. Дезмонд выставляет контрольный режим, защелкивает на запястье пропуск и входит в комнату для допросов. Если бы Дуглас МакМиллан встал прямо, Дезмонд уперся бы ему в грудь. По всей вероятности, его допрашивали не слишком тщательно, потому что запах от тела идет сильный – в последние несколько дней его явно ни разу не обливали из шланга, следовательно, нечего было смывать. Пахнет он резко, не то чтобы неприятно, но отделаться от этого запаха невозможно. Дезмонд не любит мужчин, которые слишком широко расставляют или раздвигают ноги, которые смотрят на него сверху вниз или вот так вот пахнут. Нежелательные ощущения, которые ему приходится испытывать, выводят его из себя. Дуглас МакМиллан – это большое, красивое, здоровое животное. Дезмонд чувствует легкое разочарование от того, что не станет первым, кто взялся бы за этот ценный материал. Подобные образцы попадают к нему совсем не часто. Дезмонд поднимает стул, придвигает его ближе к столу. Стул арестанта выглядит схожим образом, но отличается по конструкции: сиденье короче и расположено под таким углом, чтобы сидевший неизбежно сползал на самый край. Инженерной мысли Дугласа МакМиллана хватило на то, чтобы откинуться назад и поставить стул на задние ножки. Он выглядит расслабленным. Он выглядит пресыщенным. Дезмонд знает, сколько это стоит: именно поэтому его от подобных спектаклей тошнит. С контроллерами и офицерами Дуглас МакМиллан по-свойски треплется и даже изредка получает ответ – это неприемлемо, и Дезмонд берет на заметку имена офицеров (в основном – из последнего набора) которые допускают подобное нарушение допросной техники. С Дезмондом он помалкивает: это разумный ход, но долго придерживаться этой тактики объекту оказывается не по силами. - И предполагал, что Вы разговорчивее, мистер МакМиллан. Когда Дуглас МакМиллан отвечает, у него подергивается уголок рта. Теперь Дезмонд видит, что обработали его вполне сносно: с первого взгляда следы побоев почти незаметны, но ему больно говорить. И все-таки это крепкая, но сугубо ученическая работа. Отсутствие воображения у офицеров вызывает у Дезмонда грусть. В последнее время, жизнь сама по себе представляется Дезмонду довольно скучным процессом. Может быть, работа в информационном департаменте себя исчерпала. Может быть, это язва. А может быть, осень. - Я предполагал, что ты выше. Дезмонд предпочитает начинать знакомство со своими подопечными с личной беседы. Использует в разговоре их имена. Это его маленькая слабость. Мэтью считает, что это техническая ошибка, но Мэтью больше не наблюдает за его работой, и Дезмонд может немного побаловать себя. К сожалению, большинство этих бесед так же суицидально унылы, как весь остальной процесс. Еще в начале своей карьеры Дезмонд пришел к выводу, что люди по сути своей хуже говорят, чем кричат. Даже самое бесполезное, непримечательное и одноклеточное создание гораздо приятнее объектом, чем гражданином. В том мире, куда отправляет их Дезмонд, законы бесконечно просты, и спрятаться там не за чем. Желания объектов становятся более оправданными, их соображения – более внятными, и когда они рушатся – они избавлены от нелепости или банальности, потому что нелепых банальных людей, которыми они были, к этому времени уже не существует. Пока Дуглас МакМиллан отвечает – и Дезмонд решает, что беседу они, пожалуй, отложат. Дезмонд выписывает Дугласу МакМиллану «рецепт», и снова выкидывает его имя из головы – до следующих выходных. Лишение сна действует на объект гораздо эффективнее экспериментов с водой или химических препаратов. Допрос ведет офицер третьей категории, Саймон Джордан. Когда он показывает Дезмонду отчет, он, должно быть, ждет, что Дезмонд станет отчет читать, и это очаровательно наивно. За обедом он жалуется, что, после распоряжения Дезмонда, не может пользоваться помощью контроллеров – и чуть не вывихнул себе плечо, когда бил арестанта железным прутом. Обедать в столовой Большой Дыры Дезмонду не нравится, но Дезмонд установил на опыте, что после утра в управлении Кристиан в прямом смысле может учуять на нем его работу – а этот запах Кристиан не выносит. Химия, моча и кровь, Дезмонд привык к ним очень быстро, очень скоро перестал улавливать запах вовсе, но у Кристиана хороший нюх и тонкий вкус, а принимать Душ в управлении Дезмонду не хочется совсем, поэтому приходится выписывать дешевый синтезированный кофе в наблюдательный центр и прятать за чашкой улыбку, пока офицер рассказывает о своих тяжелых буднях, думая, что его не слышат. Дуглас МакМиллан на редкость проворен: особенно для его веса и телосложения. Он ловко уворачивается, он быстро перекатывается по полу. Наблюдать за тем, как Джордан пытается по нему попасть, весьма забавно – и Дезмонд смеется. Это приятный момент. К тому времени, как Дезмонд решает им заняться, объект выматывается. Он не шевелится, когда Дезмонд подходит к нему, не отодвигается и не вздрагивает, когда Дезмонд к нему прикасается. В соответствии с нормами безопасности Дезмонду следует зафиксировать его запястья, лодыжки и корпус, но связывать его Дезмонд не будет: не хочется ему льстить. Дезмонд встает на колени рядом с объектом и старательно выбирает места, которых можно коснуться шокером: Дезмонд наконец-то обнаружил, в чем Дуглас МакМиллан хорош. У него очень приятный голос, когда он кричит. На порядок выше, чем в разговоре. Очень разнообразный, очень богатый голос. И от боли объект задыхается, поэтому его дыхание тоже приятно слушать. Он всхлипывает без слез, отчаянно и торопливо, как будто надеясь, что, если он сделает это быстро, никто не заметит – и совсем скоро он сможет об этом забыть. Дезмонд следит за тем, как тяжело поднимается его грудь, как он переваливает через момент облегчения и эйфории, как напрягается его крупное красивое тело. Левая подмышка, левый бок, внутренняя сторона правого бедра, левая пятка, левая щека, верх живота. Когда они с Ленсом были детьми, у них была игра: они оба безумно боялись щекотки, и когда им надоедало заниматься, они подкрадывались друг к дружке поближе – и раз за разом один бросался щекотать другого: там, где тот не ждал и не успел закрыться. Теперь, надо полагать, Дезмонд неизменно выигрывал бы. По крайней мере, с Дугласом МакМилланом он набирает максимальное количество очков. Это особая премудрость: от нехватки сна чувствительность предельно обостряется, и невозможность приготовиться к удару рождает не раздражение и не злость. Она рождает отчаянье. Незадолго после игры в щекотушки происходит инцидент, который будет тревожить Дезмонда до самой Большой Беседы. Дуглас МакМиллан поднимается с пола, он дважды переворачивает стул, пытаясь опереться о сидение, и когда наконец он приподнимается достаточно, чтобы шлепнуть грязной мокрой рукой по столешнице и оставить кровавое пятно, он выглядит комично унылым. А потом он встречается с Дезмондом взглядом, и на какое-то мгновение Дезмонд думает, что допустил ошибку. Человек, который смотрит на него, понимает гораздо больше, чем хочет показать. Он прячется в шкуру крикливого бунтаря так же, как крикливые бунтари прячутся за образ искателей истины и борцов за свободу. Он выучил их фразочки и даже их мысли, как новый язык, и говорит на нем, почти позабыв свой родной, он знает, как сойти за аборигена с острова шумных дураков, он знает, чего от него ждут и в каком духе ему продолжать. Это озарение мимолетно, ему нет никаких подтверждений, не остается никаких признаков того, что Дуглас МакМиллан – чуть больше, чем Дуглас МакМиллан, но Дезмонд не может отделаться от чувства, что его обманули. Как будто кто-то влез ему в голову и тщательно ее обшарил. Оставил свои отпечатки. Свои следы. Это омерзительно, и от этого не слишком легко оправиться. Нечто подобное Дезмонд испытывал, когда перед назначением на пост в первый и единственный раз отряд Внутренней Безопасности обыскал его квартиру. Дезмонд отвлекается от дела настолько, что не задает главного - и единственно приемлемого – вопроса: зачем Дугласу МакМиллану его обманывать? В следующий раз они заговаривают тогда, когда Дуглас МакМиллан подписывает признание. Он делает это левой рукой, потому что кисть правой Дезмонд раздавил своей подошвой. Это была нелегкая работа, она затянулась, и в конце концов пришлось прибегнуть к помощи техники. Пока Дезмонд оформлял запрос на магнитный пресс, Дуглас МакМиллан молился. Дезмонд гордился тем, что знает четыре языка – исключая английский и Первый Общественный – но он так и не смог разобрать, о чем и кого просил Дуглас МакМиллан. С одной стороны, умолять кого бы то ни было, кроме Дезмонда, о передышке, было не разумно. С другой – давать объекту передышку Дезмонд не собирался, так что молитва Дугласа МакМиллана в любом случае была бесполезна. Пресс принесли – с опозданием, Дезмонд был убежден, что можно было уложиться в десять минут. Дезмонд привел его в готовность, зафиксировал руку объекта – и осторожно придерживал голову Дугласа МакМиллана, чтобы он продолжал смотреть. У объекта была любопытная индивидуальная черта: он пытался отвернуться – но ни разу не попытался закрыть глаза. Точно так же он пытался увернуться от ударов, но никогда не закрывался от них руками. Дезмонд смотрел на его сонное, тоскливое, пустое лицо, на его внимательные серые глаза, и думал о том, что очень похожее выражение появлялось на лице у Кристиана, когда вводиди чрезвычайный режим или Дезмонд уговаривал его сделать новую прививку. Эта мысль успокаивала. В последнее время, Дезмонд все чаще думал о Дугласе МакМиллане рядом с Кристианом – вместо того, чтобы думать о Кристиане во время допроса Дугласа МакМиллана. А потом Дезмонд решил, что для Большой Беседы настало оптимальное время, и ситуация вышла из-под контроля. Анализируя ход событий, Дезмонд детально восстановил его в своем сознании, не было нужды просить запись. Вот объект кричит. Вот Дезмонд наступает на его второе запястье – и с трудом удерживает его на месте. Спина у Дугласа МакМиллана выгибается, голова запрокидывается, он как-то совсем нелепо ерзает по полу, трется об него спиной, и когда Дезмонд отступает в сторону, Дуглас МакМиллан хватается за свое предплечье: руку из-под пресса он вытащить не может, он хочет, чтобы боль ушла, и пытается погладить себя по руке, но очень скоро начинает за нее цепляться, крепко, жестоко. В этот момент, скорее всего, Дуглас МакМиллан лихорадочно ищет способ избавиться от нее вовсе: ему кажется, что его руку оторвет совсем, боль исчезнет. Дезмонд знает этот эффект. Он даже видел арестантов, которые пытались такое проделать. Это было занятно. Дезмонд останавливает пресс. Медик уходит, планшет забирают, а Дезмонд уходить не спешит, но объект его игнорирует. Дуглас МакМиллан не может отвести глаз от своих размолотых пальцев, и Дезмонд ставит свой стул рядом с ним. - Вам известна этимология слова «отвращение», мистер МакМиллан? Дезмонд тянет носом воздух. Осторожно закладывает ногу на ногу: этим вечером он приглашен на спектакль, случая переодеться ему не представится, и меньше всего на свете ему хотелось бы наступить в ложу рвоты. - «Отвращение». «Отторжение». «Отрицание». В конечном итоге, мы говорим о неких обстоятельствах, которые индивид не может принять. Физически – не в состоянии. Это хороший показатель: когда арестанта рвет во время дознания. Это значит, что процесс перешел на ту стадию, к которой Вы не могли быть готовы. Которая противоречит Вашему естеству. Которую Вы не можете принять. Дуглас МакМиллан пытается вытереть правую изувеченную руку здоровой левой. Кисть одной и ладонь другой окрашиваются ровным слоем ярко-алой крови, и судя по тому, как приоткрывается его рот и стекленеет его взгляд, Дуглас МакМиллан очень удивлен. Никак не может свыкнуться с тем, как легко, быстро и гладко скользит кожа по коже: при такой смазке. - В офицерской академии есть нечто вроде дополнительного экзамена: после первого допроса офицеру приносят его первый обет – прямо в допросную комнату. Если он не в состоянии есть, значит, к службе он не готов. Дезмонд живет в сознании, что при любых обстоятельствах, кем бы ни был объект, как бы не повернулась ситуация, что бы не случилось в процессе: у него есть преимущество. Он знает, какие ответы ему нужны, и объект не знает, какие ответы он должен дать, чтобы прекратить допрос. Дезмонд знает – пусть и с учетом погрешности – как будет реагировать объект: в конечном итоге человеческая природа понятна и примитивна. Система тоже проста и примитивна, но не имеет ни малейшего отношения к той системе координат, к которой объект привык, и поэтому у него нет ни единого шанса предсказать или объяснить действия Дезмонда – как бы объект не старался. А они стараются: все до единого. Дезмонд надежно защищен. Он знает, что – упрощая предельно – он умнее. Он знает, что Дугласа МакМиллана арестовали в порядке случайной выборки, и Дуглас МакМиллан не знает, где он совершил ошибку, в чем его вина – и есть ли за ним вина. Дезмонд знает, что пропустил с десяток моментов, когда Дуглас МакМиллан готов был признаться (восемь, если быть точным) – и Дуглас МакМиллан уверен, что сдался только теперь. Дезмонд знает, что сталкивал его достаточно глубоко, когда вырывал ему зубы или ногти, когда заталкивал ему пальцы в глотку – и заставлял раз за разом содрогаться в рвотных спазмах, выхаркивая на пол желчь. Дуглас МакМиллан не знает, где он дает слабину и когда он готов сломаться. И Дезмонд знает, что пытал его сегодня, потому что хотел опробовать новое оборудование, но Дуглас МакМиллан не имеет об этом понятия. Нет ничего, что знал бы Дуглас МакМиллан – и не знал бы Дезмонд. Так Дезмонд думает: до того момента, как Дуглас МакМиллан говорит: - Я понял, о чем ты. Он кашляет и сплевывает желтую густую слюну. - Не то, чтобы я так хорошо… так хорошо излагал, как ты… Дуглас МакМиллан ухмыляется – и хотя эта ухмылка кажется Дезмонду знакомой, хотя он должен был бы к ней привыкнуть, она чем-то неуловимо отличается от ухмылки наглого засранца, которого доставили в Управление. Дезмонд пытается припомнить тот момент, когда у него зародились сомнения. Те несколько секунд, когда он думал, что Дугласу МакМиллану удалось его обмануть. Дезмонду кажется, что он поскользнулся – и вот-вот упадет. А потом из-под этой беспомощной, вульгарной, натужной ухмылки проглядывает человек, которого Дезмонд увидел тогда. - …но я знаю, от чего тебя тошнит, Дейзи. Это не каприз. Не алогичное требование, выдвинутое с целью продемонстрировать свою власть. Не его причуда. Роберту Дезмонду Белейну действительно очень сильно не нравится, когда его называют «Дейзи», и когда премьер-министр подписывал официальный запрет на это обращение – он, блядь, предполагал, что опарыши, которыми кишит пресса, будут с этим запретом считаться, и видит бог, Дугласу МакМиллану лучше бы не испытывать судьбу, и не… - Не так плохо я устроился, верно? Дуглас МакМиллан откидывается назад. Пару секунд назад он на полу валялся. Теперь он на полу лежит. Эта перемена Дезмонда не устраивает. Дуглас МакМиллан смотрит в потолок так, как будто видит на месте потолка звездное небо, и спрашивает: - Ты ведь в курсе, о чем я? Он подмигивает Дезмонду, и не то, чтобы это впечатляло, но в подобные игры как правило играют офицеры – те, что помоложе и поглупее. Арестанты ими не балуются – хотя бы потому, что у арестантов на стадии подписания признания не должно оставаться других мыслей, кроме «Мне больно» и «Мне пока не больно». Арестантам нечего предложить. Тем более, у них нет возможности эффективно шантажировать офицера. Даже если объект настолько туп, что убежден в обратном, базовые инстинкты очень скоро перекрывают его тупость. Каждый хочет жить. В определенный момент, каждый понимает, что ему следует делать, чтобы получить желаемое. Каждый из них рано или поздно осознает, что выхода нет. И по-прежнему хочет выжить – потому что это желание мощнее логики, или воли к противостоянию, или ненависти, или отчаянья. Дуглас МакМиллан хочет жить. В этом Дезмонд не сомневается. Дуглас МакМиллан не так глуп, как Дезмонд предполагал. И когда Дуглас МакМиллан говорит: - Даже если эту историю никогда не напе-пя-печатают, я все равно знаю. Ты знаешь. Нельзя быть уверенным, что не узнает кто-то еще, я прав? Дезмонду требуется короткая пауза – Дезмонду требуется передышка, и это катастрофа, потому что эта потребность равняет его с объектами. Он приходит в себя. Он приводит мысли в порядок. Он загоняет как можно глубже это ощущение – как будто он на экзамене, слышно, как тикают часы, через плечо офицера второй категории он видит улицу за окном и мучительно хочет сбежать. Он не знает ответа. Если это станет ясно, ему конец. Дезмонд уверен, что это блеф. Он повторяет себе это – и заставляет себя поверить, что это единственно возможный вариант. А потом он назначает обыск: по месту задержания, у Дугласа МакМиллана в доме, в газете, у каждого из его знакомых, друзей, у каждой дырки, внутри которой он побывал, у каждого ублюдка, который помнит его имя. Он составляет в уме список офицеров, которые так или иначе попадут под чистку, офицеров из неблагонадежных семей, офицеров, которым подходит срок сдавать квартальный текст. Дезмонду нужны исполнители, от которых легко будет избавиться. Он уже готов распространить приказ, когда до него доходит, что именно он делает. Это унизительный момент, и Дезмонд переносит его с трудом, но он заставляет себя стереть приказ, похвалить себя за то, что спохватился вовремя, и позвонить домой. Он говорит Кристиану, что был бы признателен, если бы они могли провести несколько часов друг с другом. Дезмонд убежден, что есть два места, в которых не стоит врать: его спальня и служба доставки. Он признается, что ему нужно решить одну задачку, и предупреждает, что будет работать в ночную смену. Кристиан не в восторге, но когда дома Дезмонд кладет голову Кристиану на колени, тот протягивает свободную руку и массирует ему затылок. Кристиан никогда не спрашивает, как прошел его день. Не спрашивает о постановлениях, которые готовятся, о пунктах устава или изменениях оклада. Кристиан никогда не спрашивает его «Кто этот человек?», когда Дезмонд собирается познакомить его с одним из своих приятелей или партнеров. Он никогда не спрашивает, как Дезмонд себя чувствует, или считает ли он правильным то, что делает, или какие он строит планы. Время от времени, Дезмонду он кажется домашним животным. Время от времени – высшим существом. Кристиан – медицинский историк. По крайней мере, это самое внятное определение, которое Дезмонд смог сформулировать. Он изучает природу «белоснежки», и в контексте его работы все, что Дезмонд мог бы ему рассказать, все, чем Дезмонд мог бы поделиться, представляется несущественным. Дезмонд делится с ним своей старой теорией. Дезмонд говорит о том, что информация сама по себе не представляет ни угрозы, ни ценности. Пока Кристиан заполняет список для службы доставки, меняет заряд в оксере и решает головоломку, Дезмонд говорит о том, что одну и ту же историю публика может воспринять с яростью или с восхищением: не потребуется даже банальной фальсификации, все целиком и полностью будет зависеть от посыла. От установленных правил игры. Кристиан снимает его пропуск, проверяет его медицинский браслет. Не говоря ни слова, заставляет его сесть, открыть рот и показать язык. Теплые смуглые пальцы на его подбородке, внимательные серьезные карие глаза. Если бы Кристиан захотел свернуть ему шею, Дезмонд все равно согласился бы: Кристиан знает, что для него лучше. Он заметил однажды, что даже когда они занимаются любовью, прикосновения у Кристиана профессиональные. Услышав в ответ, что о нем можно сказать ровно то же, Дезмонд почувствовал себя немного виноватым, но вполне готовым ко второму раунду. Как не расточительно было бы это признавать, Дезмонд бы сделал все возможное, чтобы Кристиану никогда не пришлось ощутить на себе его профессиональное прикосновение и специфику его работы. Он никогда бы не причинил ему вреда. Но мысль о том, что Дезмонд мог бы – если бы захотел, действовала на него опьяняюще. Приятно было иметь секрет подобного рода – особенно пока он оставался секретом. Дезмонд говорит: обыватели никогда и ничего не оценивают и не осмысливают сами. У них нет оригинальных суждений и самостоятельных позиций. Большую часть своего времени они тратят на то, чтобы угадать готовый ответ. И этот ответ всегда есть. Кристиан кричит с кухни, что натуральное масло кончается – и это квартальная норма, так что если Дезмонд тоже хочет бутерброд – самое время об этом сказать. Он спит, когда Дезмонд отправляется в Большую Дыру. Уже в Управлении, в своем кабинете, Дезмонд спрашивает себя: а знает ли Кристиан? О чем он думает, когда рассказывает о себе – а потом рассказывает о себе еще немного, потому что Дезмонд помалкивает? Что пришло ему на ум, когда он пожимал Мэтью руку? Они встречались дважды – на вечере у Ленса и на праздновании нового года у премьер-министра. Дезмонд тогда очень внимательно наблюдал за Мэтью, и мог не заметить или не запомнить, если… Дезмонд спрашивает – знает ли он? А потом Дезмонд опускается в свое кресло и чувствует, что ему нужен укол, для подъема бодрости: он устал. Если сейчас он может уснуть – значит, все гораздо лучше, чем он предполагал. Готовый ответ существует – всегда – но Дезмонд понимает, что готовый ответ его не беспокоит. Если Кристиан ни о чем не догадывается – тем лучше. Если он догадался – Дезмонд может с этим смириться. Он может позволить Кристиану распоряжаться этим знанием. Он не сомневается, что ему не причинят вреда. Совсем другое дело – человек внутри Дугласа МакМиллана. Дезмонд не может доверить это знание ему. Изъять информацию Дезмонду не удастся. Исследовать вопрос он не будет: само признание того, что Дуглас МакМиллан знает нечто, заслуживающее внимания, станет фатальной ошибкой. И по какой-то нелепой причине – едва ли не из суеверия – Дезмонд решает, что человек внутри Дугласа МакМиллана не исчезнет и не пострадает, если Дугласа МакМиллана аннулируют. Возможно, это не самый рациональный подход, но Дезмонд привык полагаться на интуицию, и до сих пор она его не подводила. Когда он заходит в камеру, контроллер держится у входа. Дуглас МакМиллан спит, поджав обработанную руку и как-то нелепо согнув шею. Дезмонд смотрит в его лицо – так же, как смотрел в лицо своего спящего партнера. Дезмонд знает, что готовый ответ всегда существует. И Дезмонд, как никто другой, умеет угадывать этот ответ. Это происходит еще до того, как объект спускают на пятый уровень. Кроме Дезмонда и объекта в комнате для допросов – четыре человека. Достаточно, чтобы походить на толпу. Чтобы составить аудиторию. Не слишком много, чтобы выглядеть постановочно. Дезмонд долго раздумывает над выбором предмета. Он слышал от Мэтью, что раньше для этих целей использовали ножку от стула или древко от швабры, но швабрами нигде, кроме Третьей Зоны, давно не пользуются, а отделить от стула ножку не представляется возможным. Это работа другого сорта: здесь нельзя ставить эксперименты, здесь не любой результат – результат. Когда Дезмонд только начал работать в информационном департаменте, он был великолепным стилистом. Ему ничего не стоило заново написать статью, придумать новую реплику, от начала и до конца переписать интервью или заявления. Он помнил, как оставался в своей кабинке, когда все остальные расходились по домам. В департаменте становилось тише, он наполнялся мерным мягким жужжанием очистительных машин и оксеров, Дезмонд давал глазам отдых, ждал, пока подействует инъекция, подворачивал рукава и спрашивал себя: что будет похоже на его клиента? Что в его духе? Дезмонд размышляет над тем, что будет в духе Дугласа МакМиллана. Это сложная, но интересная задачка: они располагают крайне скудной информацией об объекте, как правило, специалисты прорабатывают прошлое, привычки и реакции объекта годами, прежде чем подобрать к ним супер-ключ. Дезмонд не может идти от себя: с этим индивидом у него нет точек соприкосновения, это очевидно. Обычная мера изобретательности проблему тоже не решит: Дуглас МакМиллан восприимчив к боли, но не настолько, чтобы достаточно интенсивная боль могла перевернуть его мир – а потом уничтожить его. Это сложная задачка, но Дезмонд никогда не пасовал перед трудностями. Настоящий кошмар строится на деталях: Дезмонд знал женщину, которую на протяжении трех лет держали в подвале, кормили объедками, подвергали сексуальному насилию и избивали до потери сознания. Когда Мэтью подбирал к ней супер-ключ, дело сделал не голод, не насилие, не побои, не темнота и не замкнутое пространство. Это была погнутая толстая проволока, на которой болтался жестяной колокольчик с фермы. Он висел у двери в подвал – и позвякивал каждый раз, когда она захлопывалась. Услышав этот звук, женщина буквально рассыпалась – из составных частей Мэтью мог бы собрать, что угодно. Дезмонд подбирает детали. Если нет кошмара, к которому он может обратиться, Дезмонд создаст новый. В конце концов, Дезмонд решает, что ручка от ракетки подойдет лучше всего: железные прут слишком тонкий и длинный, бутылка слишком широкая – и материал неподходящий, непосредственный физический контакт пришлось исключить сразу: во-первых, он воспринимается иначе, во-вторых, это другая категория взаимодействия с арестантом, и уставом она строго запрещена. Идея пришла Дезмонду в голову, когда Джордан показался в столовой – со спортивной сумкой. Они немного поболтали об игре, и Дезмонд даже терпеливо выслушал правила, Джордана легко было разговорить – гораздо сложнее было заставить его заткнуться. Дезмонд надеялся, что в молодости он был менее навязчивым и, что важнее, менее очевидным. С другой стороны, чем активнее исполнитель и чем сильнее его здоровый карьеризм, тем легче он ловит намеки, а намеки – прекрасная замена приказам. Личного контакта с объектом у Дезмонда не получилось: в этом он, безусловно, уступал Мэтью, и над этим следовало поработать, но в другое время и при иных обстоятельствах. Сейчас, пожалуй, отсутствие прочной связи было даже на пользу. Все, что требовалось Дезмонду, это тщательно подготовленная случайность. Он отозвал рекомендацию, которая оставляла за арестантом №448374 всего одного контроллера. Он позволил Джордану присутствовать на допросе. В следующий раз, он позволил ему поучаствовать. Он обрисовал возможные варианты развития событий. И когда Дезмонд оказался в управлении на следующий день, он прошел на контрольный пункт, проверил записи, просмотрел отчет офицера третьей категории Саймона Джордона, проверил состояние объекта, убедился в том, что с начала допроса прошло не больше получаса, и счел целесообразным его посетить. Управление тратит половину времени на то, чтобы сделать из своих работников зверей, и вторую половину – чтобы их выдрессировать. Так говорил Мэтью. Это было одно из выражений, которые ему пришлось объяснять: подробно и с некоторыми затруднениями. Непонимание несколько разрешилось, когда Дезмонд установил, что звери и животные – это одно и то же, но процесс дрессуры по-прежнему вызывал у него недоумение. Дезмонд редко сомневался в том, что Мэтью говорил, и никогда не сомневался в правдивости того, что Мэтью рассказывал, но представить себе, что люди тратили время и усилия на подчинение и тренировку животных, казалось Дезмонду довольно абсурдным. Помимо прочего: зачем проделывать нечто подобное с животными, когда существуют другие люди? Формулировки Мэтью для этой ситуации не подходили, но у Дезмонда хватало собственных соображений по оговоренным вопросам. Если дать дураку пистолет – он выстрелит. Если сжать его пальцы в кулак, он ударит. И если люди собираются в группу, глупеют они мгновенна. Существует непреодолимая динамика, которая по вводной гораздо сильнее их представлений о себе, их моральных принципов и даже их собственных желаний. Когда Дезмонд подходил к комнате для допросов, у него не было ни малейших сомнений по поводу того, что он увидит. Когда он вошел, Дуглас МакМиллан лежал, навалившись грудью на стол, по его голой ноге уже стекала кровь, его кожа блестела от пота, на столешнице были уже подсохшие разводы, и настроение в группе явно успело смениться от нервического возбуждения до любопытства и вожделения. Шла процедура довольно давно, но объект продолжал сопротивляться. Раз за разом его опрокидывали обратно, контроллер, который удерживал его на месте, бил его локтем под ребра, а потом прикладывал головой о столешницу так, как будто пытался разбить орех, и Дуглас МакМиллан втягивал воздух сквозь сжатые зубы, стонал и утыкался в столешницу лбом, но потом снова, собравшись с силами, отправлял свое тяжелое большое тело назад или вперед – пытаясь стряхнуть Джордана или выскользнуть из-под его руки. Когда он вырывался, Джордан не останавливался. Ручка от ракетки входила глубже – и под другим углом, объект выл от боли – но и его это не заставляло остановиться. Дезмонд сложил губы трубочкой и сощурился. На это было грустно смотреть. Он встал к стене, в нескольких шагах от двух других контроллеров, и хотя никто из работников Управления не позволил бы себе этого в других обстоятельствах, один из них подмигнул ему. Дезмонд запомнил это – и часто мысленно возвращался к этому фрагменту. Еще он запомнил выражение чистой, безудержной, абсолютно невинной радости на лице Джордана. И взгляд Дугласа МакМиллана, когда он в очередной раз приподнял голову и заметил Дезмонда. Это была победа. Дезмонд не мог придумать лучшего способа отпраздновать, кроме как растянуть этот момент. Рыжие волосы потемнели от пота и липли ко лбу, лицо у Дугласа МакМиллана опухло, он плакал – злыми, едкими слезами, которые ничего уже не значат, но которые невозможно сдержать. Он задыхался и не мог закрыть рот, нос ему разбили, кровь немного подсохла и испачкала ему губы. Дезмонд знал, что добрался до человека внутри него, и от куска мяса, за которым Дуглас МакМиллан прятался, ничего уже не осталось. Он кричал – не так, как кричат от боли: во все горло, бесстыдно, бездумно, надеясь, что станет легче, и пытаясь отвлечь себя криком, когда легче не становится. Его крики были рваными, трудными, скрытными, ему не удавалось проглотить их, не удавалось даже их приглушить, но он не переставал пытаться. Его колотила крупная дрожь, время от времени какая-то часть этого тела дергалась самопроизвольно – оно сбоило. Он продолжал шевелиться, продолжал бороться – вяло, неуклюже и абсолютно беспомощно, - даже когда его отпустили, а ракетка упала на пол. Даже тогда, когда в комнате не осталось никого, кроме Дезмонда. Он снова и снова приподнимался на пару сантиметров над столом – и падал обратно, его руки – обе его руки – шарили по столешнице и соскальзывали, не находя опоры. Он дрожал и извивался, и подобное развитие событий было крайне маловероятно, но Дезмонду вдруг показалось, что это тело умирает. Он столкнул объект со стола: это был акт чистой благотворительности. Рухнув на пол, Дуглас МакМиллан немного похлюпал разбитым носом, а потом успокоился и затих. На любой вопрос всегда существует готовый ответ. Часто – этот ответ предельно прост. Воображение у Дезмонда богатое, но человеческая природа практически не оставляет простора воображению. Лучший удар – этот тот, который приходит неожиданным: как бы ты его не ждал и сколько бы ты к нему не готовился. Есть вещи, которые ты попросту не в силах принять. И вот Дезмонд очень и очень собой доволен, даже его непосредственная работа в департаменте не кажется такой бессодержательной и скучной, как неделю назад. Проходит четыре дня с тех пор, как Дезмонд оставил Дугласа МакМиллана на полу комнаты для допросов, за это время Дезмонд едва не получает пулю, меняет состав своей команды, ссорится с Кристианом из-за куриных яиц, которые оказались в списке доставки вместо натуральных яблок, и впервые за несколько лет говорит с Мэтью по закрытому каналу связи. По одному его голосу, Дезмонд понимает, что волноваться не о чем: по крайней мере, так считает Мэтью, а если так считает Мэтью, значит, в эту сторону вертится мир. На секунду, Дезмонд пытается представить, какими словами – рассказывал бы о них кто-то со стороны. О чем бы - рассказывал. Лето в Юни, его десятый день рождения. Момент, когда он потерял сознание от боли. И пальцы Мэтью на лацкане его пиджака, когда тот прикалывал значок с отличием. Розовая вода в душе. Запах табака от мозолистой крепкой ладони. Иногда по утрам, от звука его голоса хотелось заплакать, но это, конечно, прошло. Беда не в том, что Мэтью его за это не простил: Мэтью великодушен и терпелив. Беда в том, что никто не простит Дезмонда – за то, что однажды он был ребенком в слезах. Страх – это валюта, курс которой падает всего один раз, безвозвратно, и это единственный капитал, которым Дезмонд располагает. Его наследство. Щедрый подарок, переданный Мэтью ему из рук в руки. И если не сберечь его – чем тогда оправдать (не нужно оправдывать, нельзя допускать) – его десятый день рождения и голос в темноте?.. Пока Дезмонд путешествует по пыльным комнатам своих воспоминаний, Дугласа МакМиллана успевают перевести на пятый уровень и оставить для него отдельную допросную камеру, но когда Дезмонд видит его снова, он понимает, что для Дугласа МакМиллана время не шло вовсе. Дезмонду приятно получить маленький комплимент после трудной недели, ему приятно видеть напоминание о том, что он проделал великолепную работу. Еще приятнее сознавать, что это была разминка. Объект становится более заторможенным, реакции притупляются, подвижность предельно снижена. Дуглас МакМиллан покорно и безвольно лежит у его ног, и когда Дезмонд приподнимает его, он не сопротивляется, но на всякий случай Дезмонд делает ему инъекцию. Забавно наблюдать за тем, скольких усилий ему стоит моргнуть, не говоря обо всем остальном. Дезмонд видит панику в его взгляде. Это хороший признак: когда объект прячется в кататонию, работа заметно усложняется. Дезмонд дает Дугласу МакМиллану время свыкнуться с положением. Почувствовать силу действия препарата. Увидеть, насколько неэффективны попытки сопротивление. Его тело само по себе становится камерой, и Дезмонд снова видит удивление в его глазах. Это удивление особого рода. Дуглас МакМиллан не сомневается в том, что все, что с ним происходит, происходит на самом деле. Он знает, на что Дезмонд способен, знает, чего следует ожидать. И тем не менее он не может поверить в то, что это происходит, как не мог ожидать, что Дезмонд сделает это с ним. Дело здесь не в логике, не в проницательности и даже не в выносливости. Дуглас МакМиллан не напуган и не растерян. Он в ужасе. Мысленно, он раз за разом задает Дезмонду один и тот же вопрос, получает готовый ответ – и задает вопрос снова, потому что этот ответ невозможно принять. А когда он немного успокаивается, Дезмонд опускает платформу с инструментами, кладет голову Дугласа МакМиллана себе на колени и стерилизует иглу. Дезмонд говорит с ним. Он говорит ласково, много и легко: в основном затем, чтобы показать, что может говорить. Дезмонд знает, Дуглас МакМиллан смотрит на его губы. И с каждым аккуратным стежком ужас в его глазах становится полнее. Контроллеры не утруждают себя тем, чтобы убрать этот кусок мяса в общий отсек – а потом принести его обратно. Ему не отписывают форму, а его собственная, гражданская одежда давно утилизирована. Когда онемение проходит, он касается своего зашитого рта – кончиками пальцев, едва-едва, и он захлебывается, когда его рвет. Дезмонд наблюдает за ним все больше: в допросной камере, на экране наблюдения, в записи – в департаменте между встречами и докладами, у себя дома – после вечернего секса и душа. Иногда он встает среди ночи, чтобы пересмотреть отдельные фрагменты. Иногда приходит к выводу, что не имеет смысла возвращаться в постель. Когда срабатывает система очистки и в камеру льется вода, объект лежит на полу, и он захлебывается снова: вода попадает в нос. Он трясется и фыркает, как лошадь на водопое. Лошадей Дезмонд помнит: он видел живую лошадь когда был совсем маленьким, и когда потом он встречал их на картинках и читал о наездниках, о гонках, о рыцарях и ковбоях, его донимало мучительное чувство упущенной возможности, но в детстве – лошадь казалась огромным, монументальным созданием, и Дезмонд не мог представить, как бы ему удалось забраться ей на спину. Объект почти не поднимается с пола. На ноги он не встает вовсе. Яркий свет в камере никогда не гаснет, но большую часть времени объект спит. К нему практически не применяются посторонние воздействия, он прошел фазу дознания. Дезмонд просит получить для себя обед в столовой и доставить его в камеру. Когда еду приносят, объект готов есть у него с рук – пытается есть у него с рук, трется холодным носом и влажным лицом о его ладони, и Дезмонд с готовностью протягивает ему свой сэндвич, Дезмонд старательно делает вид, что не понимает, в чем проблема, и объект ближе жмется к его ногам, цепляется за его ботинки, жалобно мычит на одной ноте, а потом начинает скулить. Дезмонд признает результат удовлетворительным, когда это уродливое, уязвимое, голое и мягкое тело сворачивается у его ног и едва заметно подрагивает в рыданиях. Дезмонд опускается на корточки и кладет ладонь на открытую широкую спину. Заставляет объект поднять голову. Лицо Дугласа МакМиллана вымазано сливочным соусом и рыбным паштетом, его опухшие пустые глаза не открываются целиком, и когда Дезмонд притягивает его ближе, это существо послушно следует приказу. - Вот так, вот так. Дезмонд держит его и думает о том, что настал подходящий момент, чтобы проставить на объекте метку и подумать о транспортировке. Даже когда метку выбивают у него на спине, жалобный скулеж не сменяется криком: наоборот, он стихает на несколько секунд, пока объект оправляется от шока, а потом возобновляется. И вот наступает субботнее утро, а Ленс спускается в Управление. С тех пор, как они учились в Юни, мало что изменилось: когда их перевели в разные комнаты, они условились, что тот, кто освободится первым, будет заходить к другому. Переделать Ленса нелегко, и Дезмонд склоняется к мысли, что от этого больше блага, чем вреда. Несмотря на пропуск второго уровня, на назначение в Дипломатический корпус, на проекты и награждения, на несколько десятков опасных врагов и выигранных сражений, Ленс по-прежнему в припрыжку скачет по коридору, костюм любого цвета на нем выглядит ярче и свежее, чем на ком угодно другом, и когда он лучезарно улыбается контроллеру на пропускном пункте, контроллер вяло и неохотно с ним спорит – хотя в подобной ситуации устав предписывает без задержек стрелять на поражение. - Ну брось! Ленс треплет контроллера по плечу, заглядывает на панель наблюдения – и открывает канал связи с допросной камерой, в которой работает Дезмонд. - Можно подумать, я суюсь куда-то, куда люди хотят попасть. Он смотрит на контроллера с укором, а Дезмонд придумывает предлог, по которому вместо военного суда контроллер получит увольнение: Ленсу было бы очень неприятно узнать, что из-за него кого-то аннулировали. Дезмонд спрашивает: - Что это ты задумал, рыцарь Ланселот? Ситуация не самая подходящая, но он не может сдержать улыбки. Ленс сообщает: - Да будет тебе известно, что самое время отправиться пить чай. По завершению фразы Ленс удовлетворенно кивает и продолжает говорить, прикрыв глаза. - А также имею я сказать тебе, что отыскал отменственное заведение, где предстоит нам получить великолепный «захер», и нет ни одной причины, по которой это будет иначе, чем расчудесно. Ленс произносит это без запинки, задрав нос повыше, с видимым удовольствием и ни разу не сорвавшись на смех. Когда Ленсу было девять, его приняли в Юни, и он посетил свое первое занятие по риторике, об этой дисциплине у него сложилось очень специфическое представление, и подобные речевые построения он выдавал всерьез. Любой другой мальчишка на его месте превратился бы в кулек для битья, и не поднимался бы с этого уровня до дня выпуска, но у Ленса было тонкое чувство смешного – и его выходки одноклассники стали принимать за хорошую шутку еще до того, как Ленс сознательно начал кривляться. В свое время, Дезмонд, предельно вежливо и изо всех сил стараясь стелить помягче, сообщил ему, что так не говорят. Ленс напустил побольше таинственности, обвел своими огромными синими глазами полный круг и с самым хитрым видом прошептал: - Я знаю. Дезмонд был немного расстроен, что его не отблагодарили за услугу, но чувствовал, что честно исполнил свой долг. Кроме того, ему всегда были симпатичны проницательные люди. Дезмонд командует: - Проводите мистера Стотски ко мне и оформите ему временный пропуск задним числом. Дезмонд выходит в коридор, жестом отпускает контроллера. Ленс на ходу разводит руками и строит возмущенную мину. Добравшись до Дезмонда, Ленс обнимает его за шею и переступает с ноги на ногу, раскачивая их обоих. Дезмонд целует его в щеку. - Есть хорошая причина, по которой люди работают в рабочие дни – и не работают в выходные. - Прости, я забыл про чай. - Ты совсем о себе не думаешь. Ты просто обязан больше отдыхать – я понятия не имею, как тебе удается всем этим заниматься, что, по-твоему, я буду делать, когда мое начальство сообразит, что можно работать, как ты? Ленс тыкает его под ребра и ерошит ему волосы, если где-то есть открытая дверь – Ленс непременно в нее сунется, на этом стоят его карьера, его успех и его жизненная философия. - Этот торт действительно так хорош? - Он лучше, чем ты можешь представить, и лучше, чем я рассказываю. - Готовят австрийцы? - Полька – но очень талантливая. Линтон запрыгивает на стол и болтает ногами. Он оглядывает камеру и видит тело на полу. Хмурит брови. - Ты еще не закончил? Извини, я не хотел тебя прерывать… - Пустяки! - Серьезно? - Конечно! - Не стоит из-за меня менять твои планы: кроме шуток, я отлично понимаю, как ты занят. - Прекрати! - Может быть, мне стоит уйти – встретимся позже? - Будь добр, не решай за меня. - Я мог бы подождать тебя тут. Ленс пожимает плечами. Он прикусывает губу, и когда он улыбается, она выскальзывает из-под влажных белых резцов. - Обещаю сидеть тихо. Он делает большие глаза и соскакивает со стола. Ленс прохаживается по камере, останавливается у маркера и внимательно его оглядывает – но предусмотрительно не трогает руками. Осматривает стены, отверстия для подачи моющего раствора, рабочее оборудование. Ловко огибает раздавленный сэндвич. Сложив детальки вместе, Ленс коротко хихикает – и смущенно прикладывает руку ко рту, а потом заливается звонким, неуемным смехом. У Ленса очень развитое чувство смешного, это не может не вызывать умиления. На всякий случай Ленс оборачивается к Дезмонду, показывает пальцем на сандвич и на арестанта: спросить он не может – ему не удается перестать хохотать. Дезмонд кивает. Ленс сгибается пополам и прячет лицо в ладонях. Он единственный известный Дезмонду человек, чей запах перекрывает запах допросной. Это что-то сродни религиозным убеждениям, но Дезмонд верит, что дело здесь не в химической формуле освежителя и не в карманном оксере, а в самом Ленсе. Он предлагает: - В конечном итоге, я могу прописать чай сюда. Ленс едва ли не на цыпочках обходит арестанта. Это противоречит уставу и технике безопасности, но Дезмонду было бы жаль его одергивать. Ленс бросает: - Прекрасная идея. А потом он замирает на месте, и больше он уже не смеется. Дезмонд не верит предсказаниям, никогда не делает прогнозов и не планирует схем, в которых больше трех этапов. Он сознает, что не может предугадать в деталях, к чему приведет то или иное событие, и не тешит себя иллюзиями. Но он знает, что сейчас у него на глазах происходит нечто неотвратимое. Ему это не нравится. Его это не устраивает. И он злится на себя, что не смог этого предотвратить. Когда Ленс склоняется над телом и медленно, благоговейно опускается на колени, Дезмонд говорит себе, что он кривляется. Дезмонд думает – вполне серьезно – что Ленсу нужно быть несколько придирчивее в выборе игрушек. Еще он думает о том, что как бы Ленс не просил – ему придется уяснить, что «нет» иногда значит «нет», и минимального наказания за информационное преступление объекту все равно не избежать, а за это время Ленс десять раз успеет о нем забыть. Дезмонд не обманывает себя, не играет с собой в поддавки. И в то же время он ощущает непреодолимую динамику, которой ни он, ни Ленс, ни Дуглас МакМиллан – если от него еще что-то осталось – не смогут противостоять. Чувство достигает своего пика, когда Дезмонд видит, как Ленс кладет ладонь на внутреннюю сторону грязного бледного бедра, а другой рукой приподнимает крупную тяжелую голову. Дезмонд говорит: - Я могу передать на поруки – под личную ответственность. С досмотром через десять дней и депортацией при удовлетворительном результате. Я нахожу это само по себе непозволительным баловством, и о большем даже не проси. Ленс не отвечает и не поворачивается. Дезмонд подходит к нему ближе, и Ленс говорит: - Так красиво. Дезмонд не возражает: в основном потому, что это будет пустым сотрясанием воздуха. Он надеется, что если до чая дело все-таки дойдет, Ленс вспомнит помыть руки. - Так красиво. В такие моменты, Ленс выглядит бесконечно, уничтожающе глупым. В материалах эпохи До-Ананрхии так изображали религиозных фанатиков. Дезмонд говорит: - Я пришлю объект к тебе – после того, как медик его осмотрит и подготовит. Ленс касается аккуратных стежков на губах объекта: кончиками пальцев, точно таким же жестом, как и сам Дуглас МакМиллан. - Оставь, как есть. Ленс задерживает дыхание. Дезмонд кладет руку ему на плечо.