Своё

Henry Green — Another Light

Я не знал, о чём он думает, но мне казалось, что я знаю. Казалось, я могу прочитать его мысли. Будто стоит мне открыть рот, сказать слово — и он скажет второе. Я чувствовал его внутренно. Мы даже могли подолгу молчать, сидя рядом, плечом к плечу, как дома на диване, или друг против друга — как в нашей любимой кофейне за маленьким чёрным столиком у окна. Он пил фильтр без сахара, я — латте с коричным сиропом. Он говорил, что латте — не кофе, а с сиропом — тем более; говорил каждый раз, маленькая заноза. Раздражённо закатывал глаза, когда слышал мой заказ, а я назло ему всегда улыбался и пихал в плечо, мол, заткнись: что хочу, то и пью. И он знал. Знал точно и наверняка, что я люблю, а что нет. В каких пропорциях, какими глотками; даже дома, по утрам — сколько надо кинуть в мою кружку чайных ложек сахара и сколько плеснуть холодной воды, чтобы разбавить чай. Ворчал он скорее по привычке. У нас с ним вообще было много привычек, много особых слов и фраз, которые дополняли священные ритуалы доказательства нашей верности и любви друг к другу. Со стороны выглядело так, будто мы ссоримся, препираемся, упрямимся и превращаем простой разговор в поле брани. Кто-то даже считал, встречая нас впервые, что мы ненавидим друг друга, а если кому нравилось поизысканней — мы, как садист и мазохист, «созависимы». Психоанализ — сейчас это модно. Но всё оно, так и этак, слишком далеко от истины. Мне просто кажется, нет слов, которые могли бы описать наши чувства: мои, его и чувства любого свободного человека. Как их вообще можно описывать? Разве не на то они чувства, чтобы их чувствовать? А уж как они выражаются — это дело каждого. Самое главное — понять друг друга. И я понимаю, когда Саске даёт мне подзатыльники, если я грубо шучу, и он понимает, когда я начинаю делать вид, что обижен. Я понимаю, когда он говорит, что не хочет тащиться со мной на корпоратив, и он понимает, когда я силком вытягиваю его из квартиры. Мы собачимся каждый день. «Идиот», «недоносок», «безмозглый» — всё это со школы заменяло нам сопливые нарицательные а-ля «котёнок», «солнышко», «малыш». Иногда мы даже дерёмся. Всерьёз. До сих пор. Мне прилетает в скулу, он — отбивает копчик после моего захвата, когда неудачно валится на пол. Мы с грохотом двигаем столешницы и роняем стулья, когда танцуем в драке по квартире. А потом мы находим спальню, находим кровать. И я сам не замечаю, как толкаю его на матрас, залезаю сверху и целую губы с привкусом крови. Только мои губы. Губы, которые я понимаю и которые люблю. Я их люблю. Его люблю. И если кто-то скажет мне, что в этом есть нечто нездоровое, я отвечу — это лишь условность. Это — видимость. Спросят: променял ли бы я Саске на кого-нибудь другого, у кого мягче характер, теплее улыбка или нежнее взгляд — отвечу: нет. Потому что видимости, внешности меня не волнуют. Волнует суть. Волнует то, что я — его, а он — моё. Вот так. Мне даже не стыдно, оттого как ревностно, по-собственнически это звучит. А я ведь не собственник. Не по природе. Да мне и не нужно за верность Саске волноваться. Я знаю, иногда он может заискивающе улыбнуться кому-то другому, прикусить губу на манер лёгкого флирта, но потом его глаза обязательно вернутся ко мне. Будут искать реакцию. И я разозлюсь. Я обязательно нахмурю брови, сожму челюсти и угрожающе сощурюсь, а когда мы будем одни — оставлю засос у него на шее, на самом видном месте. Я дам ему сыграть в эту игру. У меня нет выбора; хотя я знаю точно, как именно всё между нами бывает, знаю, что могу это изменить, к переменам я не стремлюсь. Не хочу подстраивать под какие-то нормы. Зачем? Да, мои чувства и реакции повторяются из раза в раз, и выглядит это болезненно, будто я теряю контроль. Будто я скован, я — его кукла. Но правда в том, что у меня есть сила управлять кукловодом. А я не хочу. Мне нравится моя несвобода, но раз так — несвобода ли это вообще? Когда люди вокруг наконец поймут? Я хочу быть с ним. Хочу именно так. Только так. Это не пытка и не боль для меня, не жертва во благо человечества, не конец света. Не надо жалеть меня, не надо лить обо мне слёзы. Потому что я люблю, и любовь стирает обыденность. А что до сладких картинок, которые романтики рисуют себе в голове, или до тщательно продуманных психологами пунктов под заголовком «здоровые отношения»… Это всё превосходно. Браво. Хлопать буду, но можно не вставать? Не хочу усиливать пафос. Я просто думаю иногда — так, про себя, — что у каждого своё здоровье, своя романтика, а значит, стало быть, человек — свой. Только одним везёт это понять, а другие мучаются, оттого что ищут нечто «как у всех», общепринятое. То, с чем, мол, не ошибёшься. А ошибаешься-то как раз, когда ищешь это «проверенное», «написанное в Библии», «универсальное», «не своё». У каждого свой порог боли. Свой лимит к страданиям. Своя правда и своя ложь. Своя справедливость. Своё всё: от первой мысли в детском, неокрепшем, ещё тёмном и мутном сознании и до мысли последней, ясной и отчётливой, когда уже готов умереть. И пока ты живёшь, ты вынужден блуждать в обществе универсальностей, плавать в чужих мыслях и идеях, пока, наконец, что-то, что-то не зацепит тебя. Именно тебя. Сначала оно отзовётся внутри болью, тоской, мучительным желанием взять вперемешку со страхом обладания. А потом, спустя время, появится смелость, и оно станет твоей истинной страстью, любовью. Когда «своё», ты точно знаешь, даже если лжёшь себе. Слова не нужны, не нужны даже мысли. Хватает вспышки где-то в районе сердца, а потом уже огонь охватывает внутренности. Есть душа или нет, в этом мире или в ином, я не знаю, и даже мудрецы вроде как спорят до сих пор. А что-то всё-таки сжимается, трепещет и горит там, у меня внутри, если я с ним. Если вижу моё. Одна его вялая, усталая улыбка, когда он измотанный возвращается домой с работы, достойна тысяч самых ярких, искренних и счастливых. Кажется, без него за этими «счастливыми» и «яркими» я мог бы гоняться до конца своих дней и перетрахать половину Японии в попытке ощутить хоть что-то, а потом всё равно бы сдох одиноким и бессмысленным. Нет. Это всё мне не нужно, благодарю премного. И пусть он на первый взгляд страшный циник. Пусть не понимает простого дебильного юмора. Пусть часто хмыкает, вместо нормальных ответов. И руки у него слишком холодные — не согреет, и пресловутый ай-кью под сто восемьдесят — он острый и приставучий, если решил докопаться. А я другой. Вот совсем. И мне, конечно, назовут тысячу и одну причину, почему мы несовместимы, но… Пусть называют. Без разницы. Какое отношение это имеет ко мне и к нему? К нам настоящим? К тем, кто нашёл «своё»? Когда он страдает, мой первый вопрос: сейчас мне нужно быть сильнее и стать его опорой, чтобы за шкирку вытащить из ада, или впитать его боль, разделить её, чтобы спуститься в ад вместе с ним? Я делаю выбор вновь и вновь, в каждой ситуации отдельно, и если ошибусь — всё сломается. С одной стороны, это похоже на хождение по канату над пропастью, где я не акробат, а скорее пьяница. Но с другой — я никогда не ощущал почвы под ногами прочнее и твёрже, чем в моменты, когда я делаю выбор с ним и для него. Я знаю, что делать, но знаю лишь сердцем. Если дам себе задуматься — провалюсь. Это риск. Но чувства не солгут, и чувствам я всегда верил больше, чем перепутанным мыслям тревожного разума. Особенно когда с Саске так легко. Так легко делать выбор, когда огонь в груди вспыхивает вновь от ощущения знакомого, родного — не важно, хмурится Саске или улыбается. А если же пламя гаснет хоть на мгновение — хватает вспомнить его образ, один лишь образ, и я вновь пылаю. Я люблю его так, что всё походит на утопию. Но почему её видим лишь мы с ним? Не видит больше никто. «Вы такие разные!». «Наруто, ты классный парень! Что ты забыл с этим мрачным типом?». В какой-то степени я даже не понимаю, почему мне задают такие вопросы. Да, мы разные, и да, я классный парень, а Саске — мрачный тип. Ну и что? Какое отношение это имеет к нашим чувствам? К нашим душам? Может, люди слишком привыкли обращать внимание на внешнее, а если внешне красивого не находят — идеализируют реальность и пишут с идеального методички. Я их не виню. Снаружи всегда вроде понятнее, яснее, «налицо». У нас всех есть глаза, и мы ими пользуемся, но жаль, что чаще по принуждению зрительных нервов, а вовсе не для того чтобы видеть суть. Что глаза, когда сердце слепо? Лишь раз я помню, одна моя подруга, в полупьяном дурмане, мечтательно пробормотала: «Я бы хотела любить кого-то, как ты его любишь». Кажется, тогда я пытался придушить Саске прямо за столом во время шумных посиделок в компании. Я услышал. Остановился, отпустил Саске, а пока он пытался отдышаться и наверняка придумывал план мести, я удивлённо на неё посмотрел. Она улыбалась. И тогда — я широко, искренне улыбнулся в ответ, а потом сказал уверенно (я действительно был уверен): — Ещё найдёшь своё. И она согласно кивнула: — Ещё найду. И с ней — мы тоже поняли друг друга.