Эгоцентризм

Интересно, когда это началось? Когда я впервые оглянулся на свою жизнь и понял, что, имея все, я не имею ничего? Запертый в большую коробку своего собственного дома, обставленного по последнему задушенному писку моды на мебель, женатый на искусственной женщине, родившей мне наследника, возглавляющий фирму, производящую искусственные вещи с закосом под натуральное по соответствующим ценам. Я, одетый в костюм, воняющий большими деньгами, ездящий на машине с салоном из натуральной кожи, обутый в ботинки из натуральной кожи. Казалось бы, что все натуральное, такое, как есть, каким и должно быть. Но разве я натуральный? Сидящий в большом кресле во главе большого стола, решающий какие-то очень «важные» для фирмы проблемы. Что во мне есть от меня самого? Мои мысли? Но с чего бы им быть моими, если все они принадлежат моему бизнесу, моей жене, детям, дому, машине, зеленому участку на заднем дворе. Что есть я? Маленький росчерк шрама от костяшки большого пальца до запястья? Это я? Или результаты анализов из больницы с неутешительным заключением врача о гнили внутри меня? Может, гниль в одном из моих внутренних органов и есть я сам? Мне могли бы удалить орган, который разъедал рак, из-за которого мне придется в скором времени проходить лечение, и вместо него вшить новенький. Новую печень, новое сердце, новый костный мозг. Все, что я захочу, ведь у меня так много денег, которые мне некуда тратить. Но почему я отказался от этого, зная, что, если мне не сделают операцию, потом будет только мучительное ожидание конца? Потому что это мое. Орган мой и гниль в нем тоже моя. Может, все началось с того, что в один момент во время важного совещания я просто встал и вышел из конференц-зала? И, бросив всю компанию, я впервые зашел в метро. В вагоне в такое время было мало людей, поэтому я занял место в самом углу и поехал. Куда-то. Часы шли, а я сидел и смотрел на молодого парня, сидящего напротив. На нем были только грязные джинсы, полуразвалившиеся кеды и огромное пальто, судя по всему, надетое на голое тело. Он спал, и на его лице блуждала блаженная улыбка. Такая, какой я никогда не видел на своем лице, даже имея все. Чем может быть счастлив этот парень, если у него нет ни своей квартиры, ни денег на нормальную одежду? Вполне возможно, что в последний раз он ел дня три назад, а может, и неделю. В огромном мегаполисе всем плевать на таких людей. Плевать именно таким, как я. Людям в натуральных мехах и коже, увешанным золотом и кредитками с безлимитным порогом. Чем я лучше этого парня? В тот момент, смотря на безмятежную улыбку на сухих потрескавшихся губах, я впервые оглянулся на свою жизнь. Все мои наличные в кармане его старого пальто. Прищуренные в недоверии глаза, затем шок, еще большее недоверие. - Бери. - Из жалости? – парень ухмыльнувшись, впихивает мне обратно мои деньги. - Возьми, они же нужны тебе. – Как странно было его упрашивать забрать эти жалкие сотни. Но парень качает головой, поднимается со своего места. - Это ты думаешь, что они нужны мне. Все вы думаете, что мне нужна ваша жалость, ваше сострадание и милостыня. Зачем? Его пальцы сжимают поручень, я знаю, что сейчас этот парень с блаженной улыбкой уйдет. - Я сказал, возьми. Он поворачивается, в глазах на короткий момент проскальзывает искра интереса. - И пиджак свой отдашь? - Да. Брови подняты в недоумении, он хмыкает, толкает меня обратно на место и садится рядом. - И ключи от машины? У тебя ведь есть машина. Все богатые мешки ездят на дорогих машинах. Что-то меняется в этом парне, он наклоняется и шепчет мне прямо в ухо. Чужое дыхание обжигает, я втягиваю носом воздух, улавливая запах жвачки из его рта. - Да. – Колеблюсь мгновение, но отвечаю. Что заставляет меня это делать? Осознание того, что все, чем я обладаю, на самом деле обладает мной? - И ключи от дома? - От дома нет. – Сразу отрезаю я, парень уже готовится вновь подняться, но я останавливаю его за руку. – Там моя жена и дети. Он плюхается обратно, вновь ухмыляясь. - Ладно, денежный мешок, давай свои бумажки. Он засовывает деньги в задний карман джинсов и зевает, поднимается, собираясь выйти. - Думаешь, я освободил тебя от чего-то? Очистил твою карму? Он облизывает губы, оставляя на них влажный след слюны. Я мотаю головой отрицательно, не понимая, к чему он клонит. - Тебе никто не поможет. Никакие подачки нищим, службы в церкви, исповеди у священника, помощь детям с пороком сердца и пожертвования в фонд стерилизации животных. Может, тебе хочется думать, что, помогая другим людям, ты становишься лучше? С хрена ли другим людям нужно то, что ты делаешь из жалости? Не отдавай то, что не нужно тебе. Жертвуй тем, без чего не можешь. Откажись от того, что, как тебе кажется, делает тебя счастливым. Бумажки… - он достает из кармана сотню, хмыкает, сминая ее в кулаке, и бросает себе за плечо, - что стоят эти бумажки, когда на них нельзя купить того, что нужно на самом деле? Он исчезает в потоке людей, заходящих в вагон. Я смотрю вслед, выискивая его светловолосую макушку, но его будто никогда и не было вовсе. И тогда меня затапливает ни с чем несравнимое отчаяние, будто темный деготь заливают в меня через рот, заставляя давиться и глотать, задыхаясь от мерзкой горечи. В комнате без света тепло и уютно. В бетонной коробочке на последнем этаже людского муравейника я впервые чувствую себя свободным. От обязательств, данных самому себе, от людского внимания, так надоедавшего в последние дни. Я лежу на полу, покрытом дешевым линолеумом, и смотрю в темноту, пальцами зачерпывая почти осязаемый воздух. В моей бетонной коробочке всего два окна. Стандартных квадратных окна, через которые я смотрю на город, пышущий жаром заводов и фабрик, горящий тысячами фар автомобилей и одинокими огоньками сигарет. Я сплю днем, а по ночам мою посуду в кафешках, перегружаю ящики с продуктами, убираю ведерки из-под поп-корна в кинотеатрах после сеансов. Это не делает меня счастливым, но почему-то, оттирая тарелку от жира, я чувствую себя живее всех живых. Покупая готовые обеды, засыпая в спальнике на полу, смотря через стекло на ночной город, я впервые по-настоящему улыбаюсь и не думаю совершенно ни о чем, будто та жизнь, которая вцепилась в меня своими денежными пальцами, отпустила меня, махнув рукой. Иногда по вечерам я остаюсь в баре, общаясь с работягами, которые гнут спину на заводе поколениями, чтобы такие люди, как я, спокойно катались по ровным дорогам, принимали душ, смотрели телевизор и трахали элитных шлюх от скуки на покрывале, сшитом этими людьми. Только общаясь с этими работягами, у которых мозолистые руки и клокочущие голоса, я понимал, насколько я был не прав раньше, считая, что я очень тяжело работаю. Тяжелый рабочий день, это не тот, когда ты просидел положенное время в офисе, протирая брюки, а затем сходил в тренажерку, чтобы прийти домой и поныть жене о том, как ты устал на работе. Это тот, когда ты встаешь в 4 утра, чтобы к 6 уже быть на своем рабочем месте у конвейера на заводе, или чтобы спуститься под землю прокладывать новые ветки метро, строить новые станции. Бороться с землей, опуская в нее трубы, по которым подадут воду в новые дома. Прокладывать провода, по которым пустят электричество, которое будут использовать люди. Или вбегать в горящий дом, не боясь огня, выносить на собственной спине обгоревших людей, а затем устремляться на верхний этаж за истошно орущим котом. Нельзя передать словами то, что я испытывал к этим людям, когда они, смеясь, рассказывали о смешных моментах из своей работы, похлопывали дружески по плечу, желая удачи и здоровья. Почему-то пожелания здоровья у бедных было особенно важно друг для друга. Моя жена перестала мне звонить уже после второго месяца, заявив, что, раз так, она будет подавать на развод. Правда, бумаги на подпись мне так и не прислали, так что, сдается мне, это все было пустыми словами. Совет директоров моей фирмы слезно умолял меня вернуться три месяца, затем и они махнули на меня рукой, выписав мне бессрочный отпуск. Я хотел, чтобы обо мне все забыли. Я в моей маленькой бетонной коробочке. У лампочки без абажура вьются мотыльки с пушистыми крылышками. «Что стоят эти бумажки?» Ничего не стоят. И я ничего не стою. Моя бетонная коробочка с двумя окнами и мотыльками с пушистыми крылышками. Я жучок в коробке. Через несколько недель я перестаю нуждаться во сне и тогда начинаю гулять по ночному городу. Маленькие тусклые вывески, маленькие кафе, эконом-парикмахерские, эконом-прачечные, несчетное количество секонд-хэндов, маленькие клубы и бары. Я гуляю по ночным улицам бесцельно, только смотрю в ночное небо, закрытое поволокой дыма от заводских труб. Самым красивым местом этого района можно было назвать набережную с обычным бетонным ограждением, выходящим на мутную речушку, в которую сливались отходы со всех заводов и фабрик. На набережной был один-единственный фонарь с неразбитой лампочкой. В те дни меня все больше начали посещать мысли о том, что мир – это большая куча дерьма, а люди – либо мухи, копошащиеся в нем, либо мотыльки, стремящиеся к свету и отказавшиеся от всего. Было неожиданно и неприятно осознать себя всего лишь мухой с блестящим тельцем и прозрачными крыльями, противно жужжащей над кучей дерьма, дерущейся с другими подобными мухами за его кусок. Именно в одну из таких ночей, когда, ведомый своими мыслями, я гулял по темным улицам, я встретил его. Он стоял на набережной и курил, вертя что-то в руках. В большом пальто, в высоких шнурованных ботинках и черных джинсах, вплотную обтягивающих стройные ноги. - Привет. Тихо трещит единственная лампочка в фонаре, о которую бьются мотыльки. - Привет. Мутная вода тихо плещется внизу. Я подхожу ближе, и мне почему-то неловко рядом с ним. Он такой… будто неземной. Мотылек в бежевом пальто, которое настолько большое, что создается ощущение, будто он прячет под ним свои крылья. Ободранные жизнью и им самим. Он курит, пристально смотря куда-то вдаль, будто не замечая, что я стою совсем рядом с ним, почти вплотную. Так близко, что чувствую тепло его худого тела, не сдерживаемое даже тканью тяжелого пальто. - И давно ты тут? Он затягивается, огонек сигареты вспыхивает, выдыхаемый дым летит, мешаясь с темнотой. - Пять месяцев. – Я будто горжусь этим, своей бетонной коробочкой, дешевым линолеумом и замороженными обедами. - Не ожидал от тебя. Он вертит в руках складной нож с кривым лезвием, на котором бликует свет фонаря. На лезвии что-то написано, но я не успеваю увидеть и прочесть, потому что оно блестит между его пальцев, вертясь безупречно острой и опасной бабочкой. - И ничего не болит? Я мотаю головой, смотрю на него вопросительно. Полы пальто бьются за его спиной от ветра, как крылья мотылька. - Обычно такие, как ты, не меняют свою жизнь так радикально после какого-нибудь супер-серьезного диагноза. Ты не прошел второе обследование, ведь так? Богатенькие любят хвастаться своими болячками, которые им припишет такой же богатенький купленный врач. – Он морщит нос будто недовольно, тянет пальцы к воде, зажав лезвие ножа между большим и указательным. - Откуда ты все знаешь? Он криво ухмыляется в пустоту. Темнота вокруг него будто гуще, чем везде. Лезвие ножа щелкает, складываясь, и он убирает его в карман. Он не отвечает. - Ты такой взрослый, но такой наивный. Я вновь замолкаю, не зная, что сказать ему. - Я купил нож и ботинки на твои бумажки. - Значит, они были нужны тебе. Он пожимает плечами, которые из-за большого пальто кажутся ненормально широкими. - Кто знает. Рука тянется вверх, тонкие пальцы раскрываются, словно диковинный цветок, и с ладони сыпется пепел, который подхватывает ветер, неся к воде. Я и не заметил, когда он достал контейнер. Обычная металлическая урна, в которую ссыпают прах умершего после кремации. Вновь налетает порыв ветра, распахивая его пальто, обнажая бледную грудь. За спиной трепещут драповые бежевые крылья, бьются друг о друга. Его взгляд спокоен и безмятежен, будто он знает все тайны мира. Я не хочу смотреть, но все равно смотрю. На розовые шрамы шириной в сантиметр, проходящие под бледными сосками. - Спроси, - он скашивает глаза, неловко улыбаясь, - а не мусоль свои мыслишки сугубо в личном мыслительном пространстве. Поделись. - Откуда шрамы? Он вновь запускает руку в контейнер, доставая пепел, раскрывает пальцы, позволяя ветру унести частицы мертвеца. Я зачарованно смотрю на это действие, и мне кажется, что в каждом действии есть какое-то мистическое волшебство. В том, как пепел срывается с бледной ладони, остается разводами на тонких пальцах с длинными ногтями. - Сегодня умер мой отец. Пепел мешается с темнотой и опадает куда-то вниз, в воду. - Сочувствую. Мне кажется, что я что-то не то говорю, потому что он хмурится, сжимая белыми пальцами урну, замахивается и кидает ее вниз. Через несколько секунд мы слышим всплеск. - Мой отец считал меня генетическим уродом. – Он будто выплевывает эти слова, сцепив зубы. – Мусором, который по ошибке пустили на производство и в итоге вылепили нормального человека. По его словам, я не должен был рождаться, раз родился таким, потому что уроды жить не должны. Он со свистом втягивает воздух. За его спиной два мотыльковых крыла. Он курит, набирая чахлой грудью дым в легкие, затем, я вижу, он задерживает его во рту и осторожно выпускает колечками. Сейчас табак в сигаретах слишком низкосортный, чтобы складываться в фигуры, а не сразу рассеиваться, поэтому на мгновение мне становится интересно, что он курит, но я замолкаю, едва он открывает рот и хрипловатым бесполым голосом продолжает: - Знаешь, эти шрамы от того, что когда-то я был девушкой. Ну, половина на половину, так сказать. Я был обычным мальчишкой, пока в тринадцать лет у меня вдруг не выросли сиськи. Обследования, больницы, клиники, врачи. Ты бы слышал истерику моего отца, когда он узнал о том, что его сын мог быть полноценной девушкой. Ты знал, что двое из десяти детей рождаются гермафродитами? Я один из этих двух «счастливчиков». Этому денежному мешку, моему отцу, пришлось спустить на меня все свои бумажки. Он так упорно копил их и хотел потратить на новую никому ненужную машину, которая бы быстро ездила и царапала неровный асфальт металлическим брюхом. Он вдалбливал мне в мозги, что я неправильный, что меня нужно исправить, сделать таким, как все, с членом между ног и с одинарным набором органов для размножения. Таким, как хочет он, этот ублюдок. У меня вырезали все органы, которые делали меня «уродом», вычистили, выскоблили и зашили, оставив пустоту внутри. – Он прижимает узкую ладонь к плоскому животу с тонким розоватым шрамом. – Мне не дает покоя одна мысль… что я мог бы подарить жизнь кому-нибудь еще, привести в этот дерьмовый мир того, кто давал бы мне надежду и силы для того, чтобы просто существовать дальше. А теперь я пустой. Я «правильный». А отец продал мои органы какой-нибудь богатой бесплодной суке за бумажки. Только вот эти бумажки ничего ему не дали, потому что этот мудак сдох, а я развеял его прах над речкой, воняющей отходами. Он сдох и не оставил мне никаких инструкций о том, что мне делать со всей этой его «правильностью». Я молчу. Окурок его сигареты летит вниз, вслед праху его отца-мудака. - Знаешь… любой мужчина на его месте выбрал бы сына, а не дочь. – Неловко говорю я, поднимая на него глаза. - А мне то что с того? – он фыркает, запускает пальцы в светлые волосы, которые треплет ветер. – Его сожгли, а мне нужно как-то существовать. Я хотел сегодня покончить со всем на этом мосту. Я купил этот нож, чтобы вскрыться до костей и истечь кровью как можно быстрее, но тут приперся ты какого-то хрена. У меня нет сил, чтобы продолжать все это. Это не моя жизнь, понимаешь? Этот ублюдок выбрал ее за меня, не спрашивая. Но теперь-то он счастливо покоится вместе с отходами на дне реки, а я стою на мосту и какого-то черта разговариваю с тобой. Он или она разворачивается ко мне, смотря в глаза, будто ожидая от меня какого-то ответа, но я не знаю, что сказать этому существу, потерявшему не только смысл жизни, но и себя. Как и я. Еще один человек, потерявшийся в этой куче дерьма. - Знаешь, мир – это просто куча дерьма… И ты не единственный, кто увяз в вонючей субстанции. Он хмыкает, запахивая полы пальто, застегивая его на единственную пуговицу, разворачивается и уходит. К единственному горящему фонарю. Я смотрю ему в спину, зная, что не пойду следом, а останусь на мосту. Свет манит мотыльков. Лишь они одни среди полной темноты видят этот свет и счастливо летят навстречу смерти, чтобы в один краткий миг осознать все счастье мира и сгореть в ослепительной вспышке, которую не заметят мухи, копошащиеся в дерьме. За спиной девушки-парня трепещут мотыльковые крылья. Он на мгновение замирает в пятне света от фонаря и оборачивается, смотря на меня. В его глазах ложь и слабость всего мира. На тонких ладонях алая боль и наслаждение, отрава и эйфория. Капли крови текут по белым пальцам и капают на грязную мостовую. На губах мотылька расцветает блаженная улыбка. Он раскрывает руки, запрокидывая голову, жмурит глаза, словно видит какую-то свою особенную утопию. Единственная и последняя пуговица с пальто отрывается, падает на камни и, подпрыгивая, катится по направлению ко мне. Но я полностью поглощен вниманием к нему. Муха впервые увидела мотылька, распахнувшего свои крылья навстречу мнимому солнцу-фонарю. Мотылек начинает гореть, чтобы через секунды стать ослепительно яркой вспышкой. Он опускает глаза, вновь смотря на меня, и ухмыляется. В его глазах жестокость и мучения всего мира. Лампочка вспыхивает, трещит, затем вдруг разрождается дождем мелких осколков и гаснет, оставляя меня в темноте. Свет манит мотыльков. И убивает. Кто-то находит смысл жизни в себе, кто-то в других людях или в своих детях. Мой смысл жизни истек кровью и исчез вместе с погасшим фонарем, оставив меня в полной темноте. И даже через несколько лет, вновь сидя на совещании, я не могу понять, был ли этот парень реальным или все же привиделся мне, как и ложный диагноз, поставленный врачом? От парня-девушки не осталось ничего, кроме моих воспоминаний и большой несуразной пуговицы от его пальто. Я до сих пор ищу его. Своего мотылька. И буду продолжать искать, пока вновь не увижу его блаженную улыбку. P.s. Любите своих детей такими, какими вы их создали.